единственный раз.

— Крутая байка, Князь. Только я это, не навещал тебя никогда. — Да знаю я, Мих. Мечтания о воплощении своих историй в жизнь Андрей не отпускал от себя ни на секунду с самого детства. Вот и сейчас — а здорово было бы. Миха, вылетевший из леса, налетевший на него медведем, звеня в пакете бутылками. Угроза десятка нарядов вне очереди, которые не так уж и пугают, когда рядом старый друг. Красивая сказочка с красивым концом. А не было её. Хоть история вышла ничего. Подорвавшись с места, Князев вылетает из купе, кое-как подумав прихватить с собой куртку. Угашенный мозг не о тепле заботился, о другом: выглядит он в ней круто. Как с обложки. Было бы перед кем выёбываться ещё. Агата только, Новокузнецк, хорошенькая. И за ним всё равно не пойдёт, пока на неё половина купе облизывается. Зябко кутаясь в кожанку, Андрюха выдыхает в прокуренный воздух ещё порцию дыма, потирая красные после бессонной ночи глаза. Сдаёшь ты, Князь, сдаёшь. Раньше мог пару суток вот так, чередуя концерты с попойками. Теперь всё уже. Только и остались у тебя тексты твои, которые толпа воспринимает, как собственность Горшка, восхваляя его таланты. Фу блять. Обида застилает глаза, и не даёт увидеть и услышать, как со стороны вагона кто-то пробирается шумно, стуча тяжёлыми дверьми. Андрей уже перед фактом оказывается, когда поднимает голову после очередной затяжки, и видит перед собой пару тёмных глаз в обрамлении таких же тёмных волос. Миха без спроса забирает пачку у него из рук, выуживая из неё сигарету и зажигалку. Затягивается разом на добрую треть сиги, смотрит пронзительно-печально. Как щенок блядский. Князь не знает, ему по ебалу за этот взгляд хочется отвалить или по головке погладить. Одно другому не мешает, вроде? — Ну и чё это было? — сбивает его с горячечных мыслей Миха, закидывая руку на оконную перегородку и облокачиваясь спиной о стену. — В купе. Перед девкой повыёбываться решил? Так ты бы это, ё-моё, сказал. Я бы подыграл. Андрюха по взгляду видит — не подыграл бы. Злой больно. Недовольный. Чем только в этой раз, хуй его проссышь. — Ну решил. Чё дальше-то? — Да ничё. Тупо это было, вот и всё. — Тупо? Ярко-красный шар, который с каждым днём рос в груди Князя, вот-вот готов лопнуть. Застилает своими резиновыми яркими стенками глаза, вертится с боку на бок, показывая одно-единственное слово. Злость. Такой злости Андрюха раньше не испытывал вообще никогда. Делал вид что похуй, прятал, скрывал, помогал этому шару надуваться, поддавал ему кислорода. — Тупо это то, что я пишу блядские песни для этой блядской группы, а восхваляет толпа, ссука, тебя! Взрыв похож на бомбардировку в его голове. Андрюха вперёд подаётся, носом бы в нос Михи ткнулся, если бы не разделяющая их сигарета с тлеющим кончиком. А ещё лучше башкой по его деревянной садануть ради самоудовлетворения. Мешает только тот факт, что Горшок, будто бы сообразив бедственность положения, руки на его плечи укладывает, снова глядя в глаза. — И это всё? — недоумённо переспрашивает он, на что Андрея снова заводит. Что-то ещё нужно? Этого, блять, недостаточно? — Пошёл ты, Миша, в жопу. Вот и весь разговор. Сегодня нет настроения быть взрослым. Только топать ножкой и кричать на всех. А может, вон по той стекляшке въебать, представляя, что это самодовольная рожа Горшка… — Тока ты сам виноват, Андрюх. Стоишь с видом апостола Андрея вечно в жопе, вот и видят только меня. Ах ты ж сукин ты сын. — А чё, мне тебя обскакать надо пытаться? Выебоны твои перебить? Ну ты и уебок, Мих. Руки трясутся так, что эта трясучка разом в зубы, да чё там — во всё тело отдаёт. Он тут о своих переживаниях вещает, получая в ответ — сам виноват. Выёбывайся больше, будет тебе счастье. Кулак сворачивает в стену в паре сантиметров от стекла, впечатывается в него с хрустом, а Андрюхе хочется от боли завыть. Вот же блять! Горшок, притаптывая фильтр от сигареты ногой, смотрит на него со спокойствием санитара психушки, прежде чем протянуть руки к разбитому кулаку и кровящим костяшкам. Дует, как будто они в детском садике, после, совершенно неожиданно, прикладываясь губами. Ну пиздец номер. — Заебал ты, Андрюх. О своих претензиях надо сразу говорить, а не сказки выдумывать. Давай, прям щас. — Тут что ли? — тушуется Андрей, будто бы это не он фронтмен группы, которая с турами по России гоняет. — Прям тут. Ссышь? — Не ссу! Как мало человеку нужно, чтобы его понесло, оказывается. Андрюха руками машет, орёт, несколько раз получает едкое «или ты захлопываешься, или я вызываю ментов» от проводницы, а пачка сигарет с его сменяется на Михину, потому что они курят одну за одной. Лица, выходящие из своих сонных купешек покурить, тоже меняются, но тут Князя уже не остановить даже перед ними и их любопытством. Миха, в кой-то веки, молчит. Вот прям совсем. Слушает, курит, а время от времени хватает беспокойную разбитую руку Андрея, когда тот шипит, совсем забыв о костяшках. За окном начинает светать, когда запал Князя кончается. Он рассказал всё. О беспокойстве за Миху, пока он в ломке валялся неделю за неделей. О том, как сильно ему не нравится быть второй скрипкой, переживая денно и нощно о группе. Как его бесит тот факт, что старается будто он он один. Что в армейке ему было пиздец одиноко, и хоть кто-то из них, пидорасов, мог приехать хотя бы на пару часов, он ведь, сука, не в Сибири служил. Выдохся Андрюха к концу монолога славно. Присел на корточки, закурил, глядя сквозь грязное стекло двери поезда на занимающийся рассвет. Вздохнул, скидывая эту тяжесть с плеч. Осмотрелся по сторонам: ранних любителей скурить первую не видать. Ну и хуй с ними. Или слава богу. Миша садится рядом, обхватывая его плечо своей рукой. Ничего не говорит, тоже в окно пялится, будто переваривая всё произошедшее только что. Думал ли он когда-нибудь о том, через что Князь в своей дурной башке проходит? Нет. Вообще у него такое есть, о себе думать в первую очередь. Как там пиздят иногда? Маску на себя, потом на дитё. Вот он этим советом пользуется всегда. Может быть, начал пользоваться даже раньше, чем вообще эту фразу услышал. А потом совсем забыл, что спасать нужно кого-то ещё. — Пойдём. Первое слово, сказанное за много часов, и уже интрига. Андрей на Мишу смотрит с подозрением, бровь выгибает, но сигарету послушно бросает под ноги, тупо глядя на ровный рядок утоптанных окурков. Проводница придёт — точно им пизды вставит. Волнует ли это его — да не то что бы сильно. Первым делом, не выпуская его плеча, Миха заглядывает в их купе. Веселья там поубавилось, но девчонки стойко продолжают тусоваться в компании группы, явно не планируя никуда уходить до самого Питера. И дверь-то им сделанная уже не нужна. — Слышь, девки, нам тут перетереть надо с Андрюхой, мы в ваше купе завалимся? Агата смотрит на них с любопытством, большими глазами, Князь улыбается ей во все свои щербатые тридцать два, а вторая только безразлично кивает, увлёкшись болтовнёй с Поручиком. — Вот и славненько. — удовлетворённо кивает Миха, закрывая за собой дверь. Один, два, третье купе, пустое и тихое, встречает их тем же грязным рассветом за заплёванным стеклом, аккуратно скрученными матрасами и прохладой приоткрытого окна. Видимо, предыдущие обитатели были из тех, которым всегда жарко. Развернув матрас на одной из полок, Андрюха тут же приземляется на неё всем телом, устало выдохнув. Пора спать. Его вся эта ночь настолько выебала и высушила, что не хочется вообще нихрена. Даже Миху слушать, чего бы он там наговорить не надумал. — Ну так чё? — на всякий случай интересуется Андрей, пока его сознание ещё с ним. Зябко кутается в куртку, на расфокусе на Миху пялится, пытаясь выловить крупицы эмоций на его лице. Ему б с этой рожей сложной да в покер, честное слово. Был бы там чемпионом. Ай, да он и без всяких карт себе всё забирает. Девки все его, популярность, главенство в группе. Взбредёт чё в голову, все за ним идут. А он так, пятое-седьмое-десятое колесо. — Еблан ты, Андрюх, вот чё. — парирует Миша почти лениво, сталкивая ноги Князя и усаживаясь на освободившееся место на полке. Решив, наглеть так наглеть, Андрей ноги на его коленки возвращает за секунду. Их тут же накрывают крепкой горячей рукой. Удивительное рядом. — Чё ты сразу всё это мне не сказал? Чё в письмах не писал? Знали бы, так и приезжали бы чаще, и на сцену бы тебя, дебила, толкал больше. А ты — сыч ёбаный. Закрылся там в себе, молчишь чёта, перевариваешь. Сыч и бабка. Справедливо, хоть и обидно. Андрюха кивает на слова Миши, губу кусает, переваривает. Сказать ему нечего. — Но я тоже хорош. Можно было заметить. — продолжает Горшок секунд тридцать спустя, вздыхая тяжело. Вот этот разговор Князю уже нравится. Хмыкает удовлетворённо так, всем своим видом показывая, что вот оно — правильное направление мыслей. — Короче говоря, ты. Ещё раз будешь так ебланить — я тебя сам отпизжу. Понял? — Понял. — Андрюха бурчит недовольно, в очередной раз потеряв нить. Только же говорил, что сам дурак, куда всё убежало. За согласием приходит осознание слов. Это чё, слушать его будут? Интересное кино. Не похоже на правду, но попробовать стоит. И, наконец, последняя клетка мозга цепляется за воспоминание: губы Горшка на костяшках его пальцев. Нежно так, как в романтическом кино. — Слышь. — полусонный, Андрюха в последний раз предпринимает попытку открыть глаза, но они уже совсем не слушаются, и Горшок уплывает из фокуса, сливаясь с образами, бегущими к нему из сна. — Это чё такое в тамбуре было? Ответа Андрей уже не слышит. Не чувствует пальцев, трогающих его за подбородок, не видит, как Миха растерянно качает головой, сам себе удивляясь. Нежным ему быть никогда особо раньше не хотелось, а с этим дебилом — на раз. Хорошо они друг на друга влияют, видать. Проводница, заглянувшая в купе, оповещает, что поезд в Питер прибывает через час. Миха кивает. Питер старый — они новые. Интересное будет кино.