***
Урчание двигателя и звук трения шин об асфальт должны убаюкивать. Тихие, мерные звуки, прямо хоть записывай на плёнку и включай для умиротворения, как чириканье птиц. Но почему-то они раздражают и не дают спать. А кожаные подушки по-настоящему прорастают в тело, пускают в него тоненькие проволочки. У этого пути нет начала и нет конца. Вниз и по кругу. По кругу и вниз. Бесконечная закольцованная спираль. Гакт сворачивается в клубок на кожаном диване, с силой прижимая к себе куклу. Холодно. Он путается в коротком белом платье, ёжится, дышит легонько на окровавленные руки. Они так замёрзли, что из запястий исчезла боль. Хотя кровь так и продолжает течь, пропитывает насквозь останки перчаток, смешивается с чёрным лаком на ногтях. Всё так неправильно. Абсолютно пустая дорога среди густого леса, такого плотного, что он кажется коридором. Сырой туман, в котором дальше своего носа не видно. Машина с затонированными стёклами и чёрным салоном. А за рулём — изящная девушка в красивом костюме. Да только Гакт знает, что это не девушка вовсе, а взрослый мужчина; длинноволосый, в густом макияже, но мужчина. Он молчит, смотрит на дорогу. Всё не то, чем кажется. Неправильно. Не связывается. Или же… Наоборот, правильно во всём своём искривлении, так, как должно быть? Гакт улыбается. Грань между «правильно» и «неправильно» в его сознании давно стёрлась. И он никому не позволит заново прочертить её. Без неё гораздо легче. Он запрокидывает назад голову, и вуаль спадает на шею. Снаружи совсем ничего не разглядеть, только ели склоняют к нему свои лохматые чёрные лапы. Так невыносимо хочется спать, глаза слипаются. Но это чёртово шуршание мешает. И лежать очень неудобно, подушки слишком плоские, от них болит шея, стянутая лентой с биркой. Хуже, чем в палате. — Эй. Не засыпай, мы почти на месте. Низкий голос словно крючком цепляет его и тянет обратно в темноту. Прекрасный мужчина, на бейджике которого из размытых букв едва читается имя «Мана», всегда разговаривает так надменно. Гакт сонно приоткрывает глаза. — …Почти на месте? — вяло переспрашивает он и кидает взгляд на окно в надежде увидеть что-то новое для себя. Бесполезно, одно и то же. Деревья, густая дымка. И больше ничего. Страна туманов бесконечна, покинуть её невозможно. Даже если будешь ехать по прямой, всё равно вернёшься туда, откуда начал… Спираль, простирающаяся в бесконечность. — Да, — спокойно отвечает Мана и кидает на него взгляд в зеркало заднего вида. Густо накрашенные глаза чуть сощуриваются, губы в помаде сжимаются. — Но, может, тебе хочется чего-нибудь, пока мы не приехали? Гакт сжимает в объятиях свою маленькую копию, лихорадочно кусая пересохшие губы. — Я хочу… Увидеть море. Мана слегка дёргает бровью, но на его лицо тут же возвращается равнодушное выражение. А пальцы, сжимающие руль, нервно подрагивают. — Я читал, что оно как озеро, — бормочет Гакт, — только очень большое. И солёное. Вы покажете мне его, доктор? В моей стране туманов оно точно есть, я знаю… Он опять улыбается, почти невинно, будто просит купить ему игрушку. И, носом утыкаясь в волосы куклы, вновь подтягивает к себе колени. В его стране туманов. Там есть всё, что он только может захотеть увидеть. Даже то, чего физически быть не может. Машина замедляет ход, а спустя пару секунд и вовсе останавливается. Тело опять окутывает холод, он врывается в салон через распахнутую дверь. Мана грубо выволакивает апатичного сонного Гакта наружу и, встряхнув, ставит на ноги. Ступни снова пронзает острыми кинжалами. Гакт тут же заваливается набок, и Мане приходится ловить его, чтобы не дать грохнуться на асфальт, такой неестественно чистый и чёрный… Гакт болтается в его руках, как тряпичная кукла, бесполезно, он не сможет сам стоять прямо без поддержки. Тело будто чужое, пришитое к шее от другого человека. Голова кружится. Как же я хочу спать… — Где мы? Откуда-то издалека доносится незнакомый шум. Он накатывает волнами, то затихает, то становится почти оглушительным. Эти звуки так похожи на тот гул в ушах, когда к голове в полной тишине приливает кровь. Мана, придерживая его за талию, рукой указывает куда-то в сторону, в туман. Его лицо непроницаемо, но Гакт, чувствительный, как нерв, слышит в голосе явное раздражение. — Какая разница? — Это самое раздражение со звоном рассыпается в голове битым стеклом, осколки с силой ударяются в черепную коробку. Больно, они такие острые. Гакт, тихонько всхлипнув, утыкается носом ему в плечо. А Мана быстро и равнодушно дотрагивается губами до его виска. — Не хнычь, куколка. Там твоё море. Сам же захотел. Обняв его за талию, Мана ведёт его в сторону от дороги, прямиком в туман. Гакт только жмётся к нему и тихонько хрипит, еле перебирая ногами. Он путается в своём платье, проклятые высокие каблуки постоянно вязнут в песке, подворачиваются, грозя сломать ноги. И ему холодно, он только отогрелся в машине и тут же снова заледенел до кончиков зубов. Он обнимает Ману в ответ, закидывает руку на плечо, чтобы уцепиться покрепче; Мана — единственная постоянная в его больном, искривляющемся на глазах мире. Железные шипы снова врезаются в запястье, на капроне перчатки расплывается новое кровавое пятно, и Гакт сдавленно шипит. Насколько красных капель срываются на одежду, растекаясь неаккуратными кляксами на и так заляпанном кровью кружеве. Кому вообще в голову пришло нарядить его в свадебное платье из тонкого ажурного материала и сплетения множества невесомых прозрачных лент и нацепить на голову вуаль? Это так неправильно. Мальчикам ведь не положено носить платья, а его привычная одежда — вообще грубая смирительная рубашка со множеством ремней, стягивающая за спиной руки. Гакт невольно фыркает себе под нос. Наверное, со стороны они смотрятся сногсшибательно. Мана уверенно шагает вперёд; красивый чёрный костюм идеально облегает его точёную фигуру, рубашка застёгнута под горло, в песок проваливаются высокие каблуки, а прямые волосы и чёлка, прикрывающая лоб, похожи на золотистый шёлк. И на нём буквально висит, еле-еле переступая ногами, полумёртвый, судорожно сжимающий в объятиях куклу и взлохмаченный Гакт в этом белоснежном безумии, здорово заляпанном кровью, и фате. Просто счастливая молодая пара, только что поженившаяся и направляющаяся на фотосессию в безжизненной пустыне, ничего не скажешь. Только вот кто из них невеста, а кто жених… Туман слегка рассеивается, пока они идут. И вдалеке Гакт вдруг видит блеск серебристой водной глади. Совсем слабый, едва заметный, но там точно вода, много воды. Мана останавливается, и Гакт, отцепившись от него, по инерции делает несколько шагов вперёд. И тут же оборачивается, прижав к себе куклу и слегка нервно взглянув на него. — Иди, — произносит Мана равнодушно и скрещивает на груди руки. — Только ненадолго. Гакту и самому не хочется оставаться здесь надолго. Это огромное открытое пространство очень пугает… Куда сильнее, чем его крохотная палата с давящими стенами. Проваливаясь каблуками в песок, чеканя каждый болезненный шаг, он медленно бредёт вдоль покрытой пеной кромки. Мана тенью следует за ним. И это то море, о котором он столько читал в потрёпанных детских книгах? Но на картинках оно было совсем другое, ярко-синее, с весело скачущими под гладью разноцветными искорками. А здесь оно такое серое и тоскливое… И от асфальта отличается разве что тусклым блеском и журчанием, которое издают подкатывающиеся к ногам волны. Тяжело вздохнув, Гакт садится на корточки и, прижав к себе куклу одной рукой, второй тянется потрогать воду. Холодная, а пузырьки пены чуть теплее, лопаются на дрожащих пальцах. И, не справившись с соблазном, Гакт касается языком влажной подушечки. — Солёное, и вправду… — бормочет он. Обернувшись, он смотрит на подошедшего Ману и наклоняет голову. — Как слёзы. — Не бери грязь в рот. Мана цедит сквозь зубы, а Гакт даже не замечает его слов. Он медленно сгребает окровавленной рукой мокрый белый песок, морщится. — …Моря получаются из-за того, что кто-то много плачет, да? Мана презрительно фыркает и отворачивается. — Кто знает. Гакту не нравятся такие расплывчатые ответы, но от Маны бесполезно требовать чего-то другого. Он вообще мало разговаривает. — Буду думать о слезах, — шепчет он, улыбается краем рта и встаёт. — Море слёз. Так красиво. Мана слегка пожимает плечами, а Гакт, улыбнувшись, пустым взглядом смотрит на искрящийся горизонт. Только ненадолго. Тик-так. Тик-так. А ненадолго — это сколько, доктор?***
Мана несколько раз недовольным кашлем напоминает, что им пора возвращаться в машину, но Гакт не слушает его — прижав к себе куклу, он шагает всё дальше вдоль береговой линии, с удовольствием подставляя лицо ветру. Солёные вихри холодят его бледные щёки, ещё сильнее разлохмачивают без того встрёпанные, спутанные тёмные волосы, заставляют слезиться глаза. Гакт их чувствует. А значит, он жив. И всё равно этот ветер и сырость лучше, чем палата, в которой от тишины он сходит с ума. Тени зданий и труб не становятся чётче. Словно размытая плоская картинка на грязно-серой стене. Но даже без них это место отнюдь не пустынно. Почти у самой воды — старая детская площадка. Заржавевшая скрипящая карусель, низенькие горки в виде фигурок животных. Морская пена подмывает их снизу, накреняя — вот-вот размоет опоры, они рухнут, и их унесут волны. А ведь они тоже когда-то были любимы, слышали детский смех. А теперь здесь пусто, лишь на качелях лежит срезанная белая хризантема и развевается на ветру зацепившаяся за рассохшиеся деревяшки полупрозрачная белая лента. Она так похожа на те, что украшают платье Гакта… В ветре тут же раздаются чьи-то судорожные всхлипы и рыдания. Гакт улыбается и, чуть подвинув стебель, опускается на деревянное сиденье. — Видите, я прав. Цветок смерти. Здесь кто-то плакал. Очень много. Он видит, как Мана сжимает губы, вновь улыбается и бездумно болтает ногами на весу. А в руках баюкает куклу. — Но не так же много, чтобы устроить целое море, — хмыкает Мана, слегка подталкивая качели, покачивая его, как ребёнка. — Кто знает, — передразнивает его Гакт. Скользнув рукой по поручню, он касается затянутых в шёлковые перчатки пальцев. Мана вздрагивает и поджимает губы, но руку не отдёргивает. Не любит, когда его вот так касаются. Но это не относится к тем случаям, когда он хочет прикасаться сам. — Скажите мне кое-что, доктор… Только честно, — просит Гакт. Он поднимает взгляд и сталкивается с холодными тёмными глазами. — …У меня вообще есть шанс покинуть этот туман? Нехорошая улыбка трогает накрашенные чёрной помадой губы, и Гакт передёргивается. Когда Мана так улыбается, он выглядит как маньяк, который переломал своей жертве руки и ноги, истыкал её ножом и теперь наблюдает, как она корчится в агонии. — Честно? — с насмешкой переспрашивает Мана. Ухватив Гакта за намертво спутанные волосы, с силой дёргает, запрокидывая голову. И тут же щурится. — Никаких. И тебе пора переставать задавать этот вопрос. Я отвечал на него уже десятки раз. Гакт вздрагивает, подхватывает болтающуюся ленту, сжав её в кулаке, опускает уголки рта и закрывает отчаянно слезящиеся глаза. Всё верно. Десятки раз он терял здесь свою ленту. Десятки раз они бывали здесь. Десятки раз он задавал Мане этот вопрос. …И десятки раз Мана брал его на кожаном заднем сиденье машины. Десятки раз он запихивал в рот скрученные в длинный жгут, противно пахнущие лекарствами и напоминающие о больнице бинты, и приматывал запястья проволокой друг к другу. Десятки раз задирал короткое белое платье, вцепляясь мёртвой хваткой в костлявые бёдра. И десятки раз заводил себе на плечи хрупкие лодыжки, обтянутые белыми чулками. А Гакт не помнит, сопротивлялся ли когда-нибудь. Он привык к этому, как ко всей остальной боли. Бывало и хуже. Намного, его шов на лбу — тому подтверждение. Чувствуя удары в бёдра и то, как Мана заполняет его собой, он обливается слезами и мычит, пустым взглядом смотря вверх, на израненные запястья. А порой ему кажется, что он видит перед собой не салон машины, а операционную; сиденье превращается в обшарпанное процедурное кресло, над головой нависает несколько светильников, и Мана, холодный, равнодушный, одетый в белый халат, крепко прижимает его к креслу своим телом. А в наполненных слезами глазах ощущается боль от уколов анестезии и острые кристаллы, растущие прямо из радужных оболочек. Самый страшный кошмар, который только может привидеться. Но стоит лишь моргнуть — и перед ним вновь появляется наполненный туманом, похожий на обитую кожей коробку салон. — Не ёрзай, руки совсем раздерёшь. Голос Маны над ухом, довольный и оттого непривычно мягкий, почти урчащий. Его губы прихватывают шею, отодвинув в сторону бирку, оставляют на ней чёрные блестящие разводы. Гакт чувствует его ладони на бёдрах, как он, когда гладит, холодными гибкими пальцами проскальзывает под кружевные подвязки. Гакт со всей силы стискивает зубы на жгуте из марли, трогает его языком, жмурится. Больно, всё ещё больно, в животе ворочается огромный колючий ком, впивающийся иголками во внутренности и раздирающий их до крови. Но почему-то хочется податься бёдрами навстречу этой боли. Хочется обхватить ногами его тонкую поясницу. А больше всего — почувствовать его губы на своих, не только на коже. — Не двигайся, сказал, — в голосе появляются жёсткие нотки, Мана с силой тянет его за волосы. — Куклы должны быть тихими. Гакт смотрит на него заплывшими слезами глазами и вновь с силой сжимает зубы. Легко этому садисту говорить «не двигайся», когда он сам причина такой боли, что от неё темнеет в глазах. И да, Гакт для него — кукла. Красивая, одетая в роскошное платье, но совершенно пустая, безмозглая и не соображающая, что с ней происходит. Впрочем, так ли Мана далёк от истины в этих мечтах, как кажется? Гакт старается не шевелить запястьями, проволока и вправду слишком больно дерёт их, из порванной кожи вытекают потоки крови, пропитывают перчатки насквозь, попадают на рукава. Но тело не слушается его, само собой выгибается навстречу. Мана тихонько хмыкает ему в ухо и вновь прикасается к коже под ним. — Моя куколка. Я никогда не позволю тебя выписать из больницы. Из груди вырывается тяжёлый вздох, перемешанный со стоном, и Гакт устало закрывает глаза. Верно, Мана не позволит. Это спираль. Только вниз и по кольцу. И ни соскочить с неё, ни вернуться наверх не получится.***
Когда Гакт сонно размыкает веки и хлопает ресницами, перед ним появляется знакомый потолок палаты. Такой же серый, как небо, свет лампы в дымке кажется тусклым сиянием далёкой звезды. Гакт тянет к нему руку в испачканной кровью перчатке. Делает лёгкое движение запястьем, привычно убирая прозрачный занавес. — Эй. Ты чего проснулся? До подъёма ещё час. Мана, сидящий чуть поодаль в кресле с книгой на коленях, слышит его движение и поднимает голову. Накинутый на плечи белоснежный халат и очки делают его старше и суровее, а волосы, собранные в хвост, открывают взгляду белое острое лицо с устрашающе чёрными губами и глазами, окружёнными тенями. — Кажется, я заснул… — Гакт зевает. Мана нервно дёргает бровью и, отложив книгу, подходит к кровати. — Мы давно вернулись? Наклонившись, Мана трогает ладонью его зашитый лоб. — Откуда вернулись? — С моря, — счастливо шепчет Гакт и, повернувшись на бок, обнимает куклу. — Мне так нравится там, доктор. Мана устало качает головой. И на его лице, вроде бы привычно равнодушном, без слов читается: «Опять?» — Лучше поспи ещё, — он укрывает Гакта одеялом, закутывая в него, и гладит по голове. — И… Прекращай говорить о море. А то мне придётся доложить о твоём поведении, и твоя выписка опять отодвинется на неопределённый срок. А ты же этого не хочешь, верно? Гакт устало морщится. Выписка уже давно перестала ему даже сниться, это нечто настолько далёкое, что и мечтать о нём не приходится. Ему снятся только кошмары о том, как среди ночи, открыв глаза, он видит, что его палата вдруг стала тёмной и обшарпанной, словно давно заброшена, с её стен слетают куски зелёной штукатурки, окно покрывает ровный слой пыли, а за висящей на петлях дверью пугает чернота такого же облезлого коридора. — Опять шутите, доктор, — смеётся он, и Мана вздрагивает. — Мы ведь там были. Я просто заснул по дороге обратно, и вы принесли меня в палату. Разве не так? Мана тяжело вздыхает. Молчит несколько секунд и почти обречённо произносит: — Так, куколка. Гакт удовлетворённо улыбается и, высунув из одеяла руку, сжимает его ладонь. Сейчас на ней нет перчатки, и кожа такая мягкая и тёплая. — Конечно, так. Я же не сумасшедший, — он улыбается, — просто люблю фантазировать, а меня за это держат тут взаперти… Вы должны пообещать, что как-нибудь ещё раз отвезёте меня к морю. — Спи, фантазёр. А то снотворное вколю. — Не надо. У меня от него болит голова, — жалуется Гакт и со всей силы вцепляется в его руку. Мана слегка морщится — вроде тощий на вид, а такой сильный. — Ну пообещайте! Это же несложно. Мана тяжело вздыхает. — Обещаю. Спи уже. Я посижу тут с тобой. Сонно смыкая веки, Гакт видит, как он снова садится в кресло и берётся за свою книгу. И перед тем, как Гакт засыпает, в голове у него отпечатываются увиденные на её обложке буквы: «Остров проклятых».