Трикветр

      Однажды на уроке они изучали трикветр — древний кельтский символ: три изогнутые линии, складывающиеся в остроугольный трилистник. Гарри не запомнил ничего из рассказа преподавателя; вместо того, чтобы слушать, он нарисовал этот символ у себя в свитке и бездумно водил по его очертаниям сухим кончиком пера. Гарри наделил его своим собственным значением — значением, которое жгло теперь, спустя много лет, калёным железом.       Число «три» всегда имело для него сакральный смысл. «Золотое трио» — так называли их с Роном и Гермионой. Трио, подарившее ему, одинокому ребёнку, понимание дружбы, доверия и взаимовыручки. Но трио с Фредом и Джорджем подарило ему нечто более глубокое и взрослое — понимание любви.       Он уже не помнит, как всё случилось — кто из них двоих первым его поцеловал, крепко обхватив лицо ладонями под искристый смех другого. Помнит только свой ступор и абсолютное отсутствие неловкости — словно так и должно быть. Словно так и было всегда.       Пятый курс — тяжёлое время для Гарри. Он не готов к чему-то столь сложному и всепоглощающему, но близнецы ничьего мнения не спрашивают — просто вторгаются в его жизнь, сметая огненным вихрем всё на своём пути. Их поцелуи напористы, а объятия крепки, и Гарри самым бесстыдным образом позволяет себе раствориться в них обоих — без остатка. Отдельно от них он — Гарри Поттер, Мальчик-который-выжил, лидер импровизированного школьного сопротивления. На нём — ответственность и понимание смертельной опасности, нависшей над всем миром. Тяжёлый груз, который близнецы играючи сбрасывают с его плеч. С ними он — часть чего-то цельного и неделимого.       Когда в Выручай-комнате после встреч Отряда Дамблдора они остаются втроём, реальность снаружи перестаёт существовать. Под пальцами — грубая вязка одинаковых свитеров из дешёвой шерсти и с заглавными буквами имён на груди. Фред снова надел свитер Джорджа; им доставляет удовольствие путать остальных, но Гарри у них путать больше не выходит. Он узнаёт, кто перед ним, по взгляду, по прикосновению, по запаху кожи. Они так и не состригли свои длинные волосы, отращенные в прошлом году, и Гарри может понять, кто перед ним, даже просто зарывшись пальцами в их спутанные рыжие пряди.       Иногда, вконец вымотавшись за день, он лежит на полу и наблюдает, как близнецы целуются — взахлёб, будто дышать друг без друга не могут. Это таинство вдохновляет его, наполняет силой и энергией. Ему нравится, что близнецы настолько доверились ему, открыли нараспашку свои тела и души, впустили в свой мир на двоих, отыскав в нём место для третьего. Сияющие глаза Фреда, восторженная улыбка Джорджа — этого ему бы хватило с лихвой, не будь он Мальчиком-который выжил. И ему совестно, что близнецам вполне хватает друг друга и его самого, в то время как он сам вынужден постоянно отвлекаться от них, но они никогда и ни в чём его не упрекают. Они просто рядом. Обнимают, если ему это нужно. Трещат без умолку, заполняя тишину, если сам он хочет помолчать. Безапелляционно стаскивают с него мантию и запирают в кольце рук, если он зол или огорчён.       — А ты, не… не ревнуешь? — спрашивает Гермиона.       — В смысле?       — Их — по отдельности. Или они — не ревнуют к тебе? Или тебя?       Гарри искренне не понимает, о чём она говорит.       Проницательность Гермионы чуть не довела его до нервного срыва, когда однажды она, выждав момент, подсела к нему и вкрадчиво, стараясь тщательно подбирать слова, сказала: «Я знаю о тебе, Фреде и Джордже». Ему тогда показалось, что мир рухнул, что теперь все узнают и осудят, а близнецы отвернутся от него. Но мир не рухнул, никто ничего не узнал и не осудил, а близнецы просто поржали над его полуобморочным состоянием и в шутку предложили Гермионе поменьше подглядывать.       — Ну, знаешь… — продолжает Гермиона. Они сидят в гостиной Гриффиндора, битком набитой людьми, но на них никто не обращает внимания — все поглощены шумным аттракционом Фреда и Джорджа. — Обычно в отношениях двое. А вас трое. Вот я и подумала… нет ли с этим проблем?       — Я не знаю, о каких проблемах ты говоришь, — отвечает окончательно сбитый с толку Гарри. — Это ведь… Фред и Джордж.       Он хочет объяснить ей, что нельзя ревновать тех, кто и так одно целое — друг с другом и вместе с ним. Но — не находит слов, а Гермиона, несмотря на всю свою сообразительность, кажется, так и не понимает, что он имеет в виду.       Шестой курс — курс без близнецов, — становится для Гарри пыткой. Ему постоянно плохо, и даже письма, одно из которых оказалось с сюрпризом и чуть не сожгло всю гостиную, не скрашивают его тоски. Он рвётся в Нору, но не для того, чтобы повидаться с мистером и миссис Уизли, а чтобы побывать в комнате близнецов, где всё пропитано ими и всё напоминает об их существовании. И когда они в следующий раз, спустя много месяцев, наконец, встречаются, Гарри без раздумий целует их первым. В Хогвартсе для него всё кончено, Дамблдора больше нет, его будто выворачивает наизнанку от боли и пережитых кошмаров, и только эти поцелуи — жадные, торопливые, — дают ему почувствовать себя сильным.       Джордж выглядит одновременно и довольным, и смущённым от его напора, а Фред, посмеиваясь, обнимает его сзади.       — Джордж думал, что ты нас забудешь, — шепчет он, обжигая ухо горячим дыханием, — за этот год.       В Норе полно народу — гости собираются на свадьбу Билла и Флёр, и Джордж предусмотрительно запирает дверь в их с Фредом комнату. Когда он оборачивается, прислонившись к двери спиной, от смущения не остаётся и следа. Только лукавая улыбка и взгляд, от которого становится жарко. Гарри вдруг осознаёт, что Джордж не просто думал, что о них забудут — он боялся этого. От дыхания Фреда по телу расходится жар, и жар растекается в душе — от бесконечной любви к ним обоим. Он хочет, чтобы всё поскорее закончилось и они смогли воссоединиться. Жить втроём — доводить миссис Уизли до седин, как однажды пошутил Фред. Быть семьёй.       — Постарайся не умереть в этой войне, ладно? — говорит Фред, пока Джордж расстёгивает брюки Гарри. Руки самого Фреда, нырнув под свитер, блуждают по его груди, больно щиплют за соски, отчего Гарри шумно выдыхает. — У нас на тебя большие планы, знаешь ли.       «У меня на вас тоже», — думает Гарри, и это — его последняя мысль перед тем как ладонь Джорджа проскальзывает под бельё, и в голове воцаряется восхитительная, плавкая пустота.       Но в этой войне, будто в злую, жестокую насмешку, погибает Фред.       Гарри ненавидит себя. Он ведь мог этого не допустить. Мог расправиться с Вол-де-Мортом раньше. Мог защитить Фреда. Мог… сделать хоть что-нибудь! Лишь бы теперь не задыхаться от распирающей изнутри боли. Гарри кажется, что и Джордж его винит, но когда он сквозь истерику пытается об этом сказать, Джордж затыкает его солёным от слёз поцелуем. Им одинаково больно, одинаково невыносимо. Но, напоминает себе Гарри, Джордж потерял ещё и брата.       Нервный, сумбурный секс не приносит ни удовлетворения, ни облегчения. Всё кажется неправильным, неестественным. Фред мёртв, их волшебный трикветр сломан, сломаны и они сами. Гарри даже не может уснуть в постели, в которой нет тепла Фреда под боком. Подорвавшись среди ночи, Гарри торопливо одевается, и Джордж его не останавливает. И не должен. Это пережить вместе они не смогут, потому что их «вместе» разбито.       С тех пор они почти не видятся. Гарри женится на Джинни, позволяя ей безответно любить себя и внутренне умирая от серой безнадёги.       У Джинни рыжие волосы, и когда она состригает их выше плеч, чтобы не мешались, — совсем как у Фреда с Джорджем в их последние годы учёбы, — Гарри впервые за три года совместной жизни почти искренне признаётся ей в любви.       Когда-то Фред с Джорджем высмеяли его мечту стать аврором. «Будет потрясающе глупо зарыть твой талант ловца в землю», — сказал тогда Джордж. Сложись всё иначе, Гарри, возможно, послушал бы их. Полностью отстранился бы от окутывавшего его с самого рождения зла и наслаждался бы яркой жизнью, выстраивая спортивную карьеру и купаясь в уже честно заслуженной известности. Он бы смог. Но Фред умер, и Гарри с головой окунается в работу аврора, находя в борьбе с тьмой не облегчение, но мазохистское удовлетворение. Возможно, однажды он умрёт при исполнении, и это будет правильно. Потому что если из них троих кто и должен был умереть, так это точно не Фред и не Джордж.       — Тебе следует быть осторожнее, — говорит за семейным ужином Джинни. — В тебя чуть не попали.       Гермиона, сидящая по другую сторону стола, бросает на него быстрый взгляд, но Гарри делает вид, будто не замечает её многозначительного молчания. Она не осуждает выбранный им ритм жизни — пляску со смертью. Но беспокоится, и Гарри почти жаль её. Она осталась одна: Гарри оказался отвратительным, замкнутым в своём горе другом, а из Рона вышел никудышный муж. И, тыча вилкой в тарелку, он зло думает, что Уизли мастера разрушать чужие жизни. Это ведь Фред с Джорджем виноваты в том, что он не может дышать. Они были слишком… прекрасны. Настолько, что теперь существование без них кажется жалким и гадким. Это несправедливо.       Несправедливо.       — Ты заигрался, — говорит Джордж.       Он стоит у входа в палату, скрестив на груди руки и прислонившись плечом к дверному косяку. Гарри, не внявший предупреждению Джинни, уже неделю лежит в больнице Святого Мунго после тяжёлого ранения, и ему хорошо. Он чувствует физическую боль, поэтому сил на боль душевную попросту не остаётся.       — Что ты здесь делаешь? — вместо приветствия говорит Гарри.       Джордж пожимает плечами.       — Гермиона сказала, что ты пытаешься себя угробить.       Внешне он почти не изменился. Снова отрастил волосы. Носит всё ту же чудовищную бордовую мантию — фирменный знак его магазина. Только глаза больше не горят, а в уголках губ, вкус которых Гарри помнит до сих пор, не прячется улыбка.       — Я в порядке, — чистосердечно врёт Гарри, но Джордж качает головой.       — Ты не в порядке. Как и я.       У него на безымянном пальце — обручальное кольцо. Зачем Джордж женился на девушке, которая когда-то была без ума от Фреда, Гарри не знает — не было возможности спросить. Они слишком старательно избегали друг друга все эти годы. Наверное, это был его способ избегания реальности — как для Гарри таким способом стала свадьба с Джинни и работа аврором.       Гарри молчит. Ему отчаянно хочется коснуться Джорджа, ощутить, что он живой и настоящий, из плоти и крови. Но встать он не может, просить подойти не хочет, а сам Джордж так и стоит на пороге, будто очерчивая границу между ними.       — Ты идиот, — говорит Гарри, так и не найдясь с более взрослым и адекватным ответом.       — Ты тоже.       Снова повисает тяжёлое, горькое молчание. Гарри готов ненавидеть Гермиону за то, что она влезла не в своё дело и заставила Джорджа прийти. Ни к чему бередить старые раны, Гарри справляется с этим и без её помощи. И в то же время он готов её боготворить за любовь всюду сунуть нос. Он так хотел увидеть Джорджа... но не решался. Слишком многое произошло. Слишком далеко их развела общая трагедия.       Джордж отлипает от дверного косяка, прикрывает за собой дверь и, шурша мантией, садится на край больничной койки. Матрас тихонько скрипит под его весом. Гарри закрывает глаза и изо всех сил сжимает под одеялом пальцы в кулак. Лишь бы не протянуть руку, лишь бы не дотронуться до него.       — Мы оба справлялись, как могли, — говорит Джордж. Его голос, звучащий совсем рядом, выбивает Гарри из колеи. — Это нормально.       — Это тебе Гермиона сказала? — фыркнув, спрашивает Гарри.       Открыв глаза, он видит, что Джордж смеётся в кулак. Когда у него появилась привычка глушить смех и прятать улыбку? Тогда же, когда Гарри перестал цепляться за жизнь? Кто из них сдался раньше?       — Нет, это я сам додумался, — отвечает Джордж. А потом внезапно спрашивает: — Ты любишь Джинни?       Его вопрос обезоруживает своей прямотой, и Гарри не успевает придумать, что соврать.       — Я люблю тебя, — отвечает он. — И Фреда. Но Фреда больше нет.       Джордж снова смеётся — тихо и печально.       — Я хреновый брат для своей сестры, — говорит он, — потому что рад это слышать.       Он наклоняется вперёд, и их лбы соприкасаются, а дыхание соединяется. Гарри не успевает себя остановить — рука будто сама выныривает из-под одеяла и впивается пальцами в плечо Джорджа. Они уже пытались утонуть в горе друг друга, и что теперь? Никто из них не счастлив. Может, их ошибка в том, что плохо пытались — вынырнули, так и не позволив себе утонуть. Так и не наглотавшись горькой воды скорби, не опустившись камнем ко дну.       — Фред бы этого не хотел, — шепчет Джордж. — Не хотел, чтобы мы вот так погасли.       Хочется бросить что-нибудь ядовитое в ответ, например: «Мы уже не узнаем, чего хотел Фред, ведь он мёртв», но Гарри прикусывает язык, давит рвущиеся наружу грубые слова. Он так и не выплеснул злость на мир, который отобрал у него часть души, на Фреда, который посмел умереть, на себя, посмевшего выжить. Но Джордж — не тот человек, по которому Гарри хотел бы бить своей пустой агрессией. Он хочет, чтобы Джордж был счастлив. И сам хочет быть счастливым. И никто не виноват в том, что Фред своей смертью это счастье у них отобрал.       — Я не виноват, — глухо, вторя своим сбивчивым мыслям, говорит Гарри.       Встрепенувшись, Джордж прижимается к нему крепче, соскальзывает лбом вниз и утыкается носом в шею. В этом его движении столько боли, что Гарри едва не задыхается от нахлынувшего сожаления.       — Не виноват, — эхом повторяет он. — Ни ты, ни я.       Гарри проводит пальцами вверх по плечу Джорджа, по загривку, по следу, оставшемуся после потери уха. Приятно чувствовать бугристость рубцовой ткани — будто прикасаешься к шраму глубоко внутри Джорджа.       Гарри — плохой муж. Но он утешает себя тем, что честен с Джинни настолько, насколько это возможно. Она со спокойствием в глазах наблюдает за тем, как Гарри, едва оправившись после ранения, собирает вещи, и даже не спрашивает, куда и к кому он пойдёт. Гарри ей за это благодарен. Он правда пытался. Они с Джорджем оба пытались жить дальше и делать вид, будто они — не калеки, лишённые ценной части себя. С самого начала не стоило искать утешения в хорошей, доброй женщине, которой Гарри было просто нечего дать, кроме самого факта своего существования. Но Гарри наделал много ошибок, за которые теперь приходится расплачиваться.       Джинни ничего не говорит на прощание, и он — тоже.       Перед лавкой Джорджа Гарри ставит чемодан на землю и садится сверху. Они заранее договорились обо всём, но Гарри не находит в себе сил сделать этот последний шаг. Ему страшно. Страшно, что ничего не получится. Несостоявшийся брак он сможет пережить, но Джордж... Они переломают друг друга, если не справятся. И Гарри уже не выберется из бездны, в которой очутится, если всё пойдёт наперекосяк. Он так устал бороться сам с собой и со своими ветряными мельницами… Он просто устал жить. Особенно — жить без Фреда и без Джорджа.       — Ты чего тут сидишь? — раздаётся громкий, огрубевший с возрастом голос Рона.       Вздрогнув, Гарри поднимает голову и видит их двоих на крыльце магазина. Время позднее, магазин давно закрыт, и Рон, судя по сумке в руке, собирается домой.       — Он поживёт вместе со мной в магазине какое-то время, — говорит Джордж, спускаясь с крыльца и сгоняя Гарри с чемодана.       — В смысле? — Рон тупо смотрит на них обоих. — Не понял. Вас типа жёны выгнали?       — Что-то вроде того, — отвечает Джордж и, схватив одной рукой чемодан, а другой — запястье Гарри, мчится вверх по ступеням. — Вы чё, обалдели?! — доносится им в спины, но Джордж в ответ лишь смеётся — заливисто и заразительно, совсем как в детстве, и Гарри, сам того не замечая, тоже начинает смеяться, но его смех — нервный и тревожный. Ему больно, бесконечно больно: скорбь пожирает изнутри, чувство вины за испорченный сразу двум женщинам брак ввинчивается в висок. Но где-то внутри крохотный червь точит монолит его жалости к себе и тихо шепчет: ты заслужил право на прощение.       Гарри будто снова семнадцать; он вдыхает полной грудью давно забытый запах реагентов, которым пропитан воздух магазина, а перед глазами стоит их последняя ночь на троих — когда они были юны и до безумия счастливы. Чувство весенней свежести переплетается с осенней безысходностью, его распирает от эмоций, и хочется то ли плакать, то ли кричать. Плевать, если у них ничего не получится... Они хотя бы попытаются. Ради памяти Фреда. И ради спасения самих себя.