Предсмертная исповедь

Я ощущал кончину на кончиках своих пальцев. Смерть всегда была со мной. Смерть — мое проклятье и я ждал. Я ждал появления Старой с того момента, как увидел ее впервые под «небом Аустерлица». Там. Под звуки канонад с разбитой головой и подкошенными ногами я лежал в подсыхающей и смешанной с кровью грязи, в пыли, стоящей столбом от подрыва гранат и мин, не чувствуя головы, ног, тела. И в тот злосчастный момент, вдалеке, я видел костлявую. Она смотрела на меня своими впалыми глазницами, на самом рыже-сером горизонте покрытым еле-уловимой дымкой. Смотря на безмятежно плывущие облака и пули, свистящие у меня над головой, я был недвижим. Так же, как и Смерть. Так же бесчувственен, как ужасное чудовище войны и мертвецы, над которыми уже летали полчища мух. Они вставали и под счет ужасного монстра шли на встречу завтра, которое для них больше никогда не наступит. Смерть меняет человека. Попав на передовую и оказавшись среди всех этих людей, которые ныне будут считаться имярьками, я думал. Как же все-таки мелок человек перед лицом… Мира. Люди совершают прегрешения с давних времен, даже зная, что это плохо. Люди любят тех, кто делает им больно и бросают камни в сердца добрых и честных. Люди, те самые люди, обуздавшие стихии, нынче… Были подвержены греху. Тогда, на закате я понял для чего же я был должен жить, для чего я боролся все это время. Какие же… Мелочные цели люди ставят перед собой. Тогда, осознавший то, оглохший и непоколебимый, я отбросил свое тело и готов был протянуть руку в ее сторону, в сторону Жнеца, которого, несмотря на расстояние, видел отчетливо будто перед самым моим лицом. Я был готов принять неизбежное на пике вдохновения. Но старая женщина лишь пригрозила мне сморщенным пальцем, выглядевшим так, будто на тонкую, белую, кривую костяшку натянули бескровную, иссушенную кожу. Мое время еще не пришло. Лишь недавно я осознал, что это было лишь началом испытания на прочность. Она не покидала меня. Ни на минуту. Ни когда меня из горы трупов и раненых оттаскивали полевые медики, ни когда мне сшивали лицо под жгучим светом ламп, ни когда я вернулся домой к Матери, контуженный и перемотанный. Смерть всегда была рядом: как отражение в зеркале, как холодок по спине, как окрик вороны, уже считающей мои часы. Недолгие часы. Я поставил себе цель. Защитить столько душ, сколь я могу вместить в свое широкое розовое сердце, как наказывала мне моя Мать, быть человеком милым, души широкой. Каждого заключу в свой миокард, ибо именно душа и делает из нас людей. Добродетель и есть человек! Тогда, именно тогда, это было твердым моим намерением, наверно, сравнимое с непробиваемой сталью. Я клялся помочь человечеству, ах, если б я только мог спасти хотя бы одно милое существо! Если б на то мне хватило сил… Тогда бы жизнь моя не была напрасна. Ведь я хочу остаться в кровоточащих сердцах каким-нибудь… Мягким и теплым воспоминанием. Ибо нет ничего более святого и важного, чем память. Так я увековечу себя во времени, так я спасу чужие души. Во веки веков. Но дряхлая старуха, посеяв во мне героизм… Закинула и семя гадкого сомнения, которое скребло мне спину, как кошки. Я ощущал бегающий холод по спине, каждый раз, когда видел ее томный взгляд откуда-то из бездны. Она предупреждала меня являлась мне во снах, я видел её краем своего глаза в моменты радости. Могу поспорить, что она улыбалась. В глубокой и темной, как смоль, как гуталин или жидкая нефть бездне… Темнота была как песок, утекала сквозь дрожащие пальцы. Никто не решался спуститься туда никто не знал, что там, внизу. А я был. Ведь я умер второй раз. я был внизу, там, где нет пространства, нет даже понятия о том, нет ни времени, ничего! Это… Ничто, одно безмерное и неописуемое ни-что! Лишь редкая пыль сверху, со света, там, где кипит жизнь сбивалась в кучки, сжималась, распадалась и испарялась как языки пламени в никуда… Как я, да, как я. Каждый атом моего тела изнывал от жгучей боли, меня разрывало на части, кожа и мыщцы слипались в мерзопакостную кашу с одеждой с разбитой на две части каской, нелепо облклееной цветными картинками на потеху, с оружием, таким же розовым, как… Сердца. Я не знаю, сколь там было юмов, я не знаю сущности пустоты… Но я уверен в том, что это должно было случиться. Это глупое падение, эти блуждания… Я мог идти десятки, сотни, тысячи лет, а потом. Вернуться к началу, ведь там нет времени. Был движим идеей, я шел ради нее. Признаюсь, я рыдал в голос, я кричал пока не обезголосел, бездна лишила меня бессмысленного звона и оставила себя саму. Она лишила меня глотки, тела, оболочки. Я не ощущал голода, не ощущал жажды, нужды, времени, пространства. Я шел. Моя цель идти, да! Просто идти на пути к свету в далеке, если «далеко» пр менимо к эктрамерному пространству. Пока жива была моя надежда, жив был и я, я жив… Был таковым. Раньше. Знаете… Я уже упоминал про пыль не так ли? Звезды — пыль. Звезды рождены из больших, галактических скоплений вещества. И здесь они были. Малюсенькие, ничтожные, и столь же беспомощные перед лицом реальности, точнее ее отсутствия. И я говорю о том не случайно. Ведь… Не кажется ли поэтичным то, что нечто незначительное объединившись создаёт… Великое и столь же невероятное как и существование огромного, тающего огненного шара посреди необъятного нигде. Как атомы собираются в человеческие кости и чела, как они сливаются воедино образуя сложную систему. Метафора красива, почти опьяняюще заманчива. И я поверил в нее, когда увидел рождение прекрасного своими глазами. Это был знак, звезда была не только указателем на путь правильный она была… Моим третьим рождением. Я тянулся к факелу, кожа моих рук испарялась, тлела, сгнивала и исчезала в ничто, подпитывая скоротечный и священный для меня самое огонь, кости обугливались и дрожали мои обрубки, когда я тянулся к маленькой надежде. В моих глазах, на моей измученной оболочке отражался белый свет. Не дыша, смотрел… И в грудине моей вспыхнула спичка великой любви к человечеству. Я не чувствовал боли, не чувствовал страха. Я шёл, нет, плыл, летел, пробирался сквозь сметану, полз за путеводной звездой, на свет, как жалкая букашка, как ночная тварь. Я не могу быть уверен в том что я двигался. Но я нашёл. Нашёл свет в конце тоннеля. Там, наверху, казалось я мог дотянуться до перил своим отростком… Я не понимал и не знал, есть ли у меня тело. Ведь тут есть только пыль, остатки мира, что существовал лишь сверху. И горы трупов, улыбающихся, горюющих тел, выброшенных как я, на самое дно. Огромная масса мертвецов, арматуры и оружия, склеенная и переплавленная в один большой организм, они не перегнивали, потому что нет здесь природы. Нет ее законов, как нет и смерти. Они изнывали, стонали и гудели тысячей безмолвных голосов. Существо бурлило, как морская пена, искажалось… Коллективный разум ждал меня, тянул свои руки к остаткам меня самое… Я не мог сдаться. Я не мог позволить схватить себя этому существу, оно звало меня, рыдало, плавилось и текло как кусок масла, множество ножей втыкались в нечто, которое уже нельзя было назвать ничем иным, как творением какого-нибудь мясного цирка. Я слипался, становился с ними одним целом, отрывал руки и ноги, отдавая их на съедение, поглощение опечаленным лицам. Я лез по головам, по их животам и торчащим ложноножкам. Чем выше к поверхности, тем сложнее мне давался путь к свободе. Я соскальзывал, падал снова и снова тащил молящих меня остановиться людей, изнывал, пытался даже было кряхтеть… Но мысли о небе, о звезде придавали мне сил возвращаться к началу. Час за часом, а может и год за годом я прокладывал себе путь из железных палок, на которые была натянута чужая плоть, из оружия, что походит больше на какую-нибудь скульптуру абстрактного современного искусства, ибо оружия нельзя было признать в этом железе… С каждым метром становилось сложнее и сложнее, я качался, мое существо горело в ужасной агонии, слипшиеся остатки снаряжения с моим скелетом не представляли уже ничего, что могло напоминать человека. Но природа решила сжалиться, вернуть мне облик, мою очищенную оболочку, мои сожженные пальцы, локти, грудину, зоб. Последнее тело и я вскинул руку на холодный бетон под гул ветра и стоны, крик ужаса. Измазанный в трупчине и крови я наслаждался… Моментом. Я наслаждался тем, что я чувствую боль и холод, что я жив. Ведь счастье — быть живым! Это урок, который я вынес в полной мере. Люди смотрели на мое обезображенное и грязное тело в отвращении. А я… Улыбался. Улыбался, опечалено и томно, как и те, кого мне пришлось оставить на муки. И все они были за моей спиной, я наступил на них… Люди как любопытные вороны кружились над моей головой, витали как облака и глаза их были как мерцание звезд на глубоком голубом небе… А в третий раз я умер, когда мне пришлось проглотить свою гордость. Отбросить все то, чему я учился и на что надеялся, все эти разговоры с Франко о важности мечты и глупости бессмысленности насилия. Мед.кабинет, зашитое плече и серая рубаха… Глаза опущены в пол. — Это решение изменит твою жизнь. — говорил человек напротив, сидящий на приставленном стуле — Но вначале я хочу услышать твоё мнение — говорил он, оперативник, чьего звания я не знал и знать не мог. Я смотрел на МОГовца, сидя на больничной койке с тяжёлыми свинцовыми веками, мои мысли путались и сбивались в ком после наркоза, выевшим мои мозги и лишившим меня почти дара речи. Старался выцепить хоть что-нибудь, хотя бы одну деталь, намекнувшую бы мне о намерениях моего спасителя и знакомого, но я оказался слеп. Мое сердце проникалось уважением, страхом будущего и гаммой неописуемых чувств, в частности тревоги… Глубоко сидящей у меня внизу живота и душащей как искуситель. Я молвил: — Я согласен. Человек медленно, почти торжественно поднялся и произнёс, казалось с улыбкой, пожимая мою ослабевшую и обмякшую руку — Добро пожаловать в МОГ Альфа-1, Майкл. Тоска охватила, окатила как ледяной водой и легла на плечи камнем. Разве… Я не должен быть счастлив? Разве это не то, чему я должен быть несказанно рад? Больше никаких травм, больше никаких плевков, больше никто не будет вытирать ноги, выкрикивать оскорбления на попытку приютить грешников под своим крылом. Броня и неподъемная для меня ответственность давила как стены в той холодной, голубой почти синей комнате на заре. Я теряю человечность. Теряю свое лицо во благо долга. Высшего долга защищать тех в чьих руках лежит тот самый мир. Хотя мы все, безусловно, лишь игрушки. Даже совет. Кстати об этом. Совет О5 всегда казался мне какой-то сказкой, выдумкой, непостижимой и непонятной. Люди о ком ходят слухи, от первого до тринадцатого, были для меня лишь расплывчатыми силуэтами важных персон, управленцами, кукловодами. Но сейчас… Сейчас-то. Я видел своим ихи глазами, мог взглянуть в их души, пробраться в их разум, открыв им свое пламя, опалив их, видя их восторженные глаза. Советники не были теми великанами или скульпторами, которыми я их так ярко воображал у себя в сознании. О5-е были… Такими же избранниками и заложниками ситуации. Кому-то нравилась власть над миром, кто-то дорожил исследованиями, имел цели высшие, забывал предназначение, девиз, которым была окрещена организация. Но это неважно, я нес бремя защитника и воина. Четвертый раз я сгубил себя по глупости. Я сделал тревожный выдох в маску, стекла блистали под светом гудящих ламп допросной, я скрывал их наклонившись к листу бумаги почти вплотную, утыкаясь фильтром. А человек напротив ждал покорно и смиренно. Не заставляло его колыхнуться и течение времени, которое тянулось для меня в длинную змею, кусающую себя за хвост, зацикливалось и потом летело вниз с горы, когда я схватился за ручку. Я чувствовал, как холодные костяные пальцы гладили меня по озябнувшим плечам, как Жница прижималась своим черепом к мой пшеничной голове. — Не торопитесь, сделайте решение обдуманно. Второй щурил свои глаза, спокойные и безмятежные, только до ужаса усталые. А я жевал свои губы и затем, не раздумывая, чиркнул бумажку. Человек напротив распрямился и улыбнулся в удовольствии. — Добро пожаловать в Совет, Миротворец. Примиритель… Я стал слугой, и мне не то, чтобы не нравилась эта роль. Это то, чем я занимался всю свою жизнь, сколько для меня существовали небо и звезды, сколько для меня существовал гул ламп и сколько я мог помнить опустевшие глаза служащих. Но я ломался, меня разрывал изнутри паразит, подобно червю в яблоке, он копошился и выворачивал мне все органы, заставляя меня мять руки, тереть шрам на лице… Чело мое все больше сковывает плащ, не по плечам мне шитый, и лютая ненависть бывших сослуживцев. Как прокаженный я слоняюсь, разбрасываясь словами. Но бессмысленный звон слышат, но не слушают. Как бы я не пытался изменить своими руками систему прочно вбитую в сознания как клин, я упирался в стенку. Это давило на меня, как давил на меня мой долг, противоречащий всем моим внутренним убеждениям. Чем больше я узнавал… Тем меньше было запала стараться. Я гас, медленно гас. Может. Оно и к лучшему? Ведь стоило мне только коснуться знаний, как я поплатился за них головой, любопытство сгубило кошку. Наказ Наблюдателя серьёзен, но я как молодняк, пренебрегал словами человека старше, чья федора сползала на бледневшее лицо, отбрасывая тень. А потом моя растерзанная голова растеклась уродливой лужей из обломков черепа, и чего-то ликого и тяжёлого, похожего на пузырь… Мои волосы слиплись с бетоном, приобретая рыжий, почти обжигающий оттенок. Головная боль разила мое тело, как молния, любое движение причиняло мне… Невыносимую пульсацию в голове, кровь вытекала из меня, из пулевой бреши. И я видел только потолок, похожий на решето, а за ними, сквозь тысячи метров бетона и железа, а то и телекилла… Солнце вставало… Я чувствовал это, моя душа знала это. И я знал, что так, бесчестно, без шумихи мое время пришло. Добрая бабушка протянула мне руку, а я сжал ее в ненависти с шипением почти звериным. Тяга к жизни. Это та тонкая нить, удерживающая меня на этом свете. Я держал ее сморщенную и сухую руку как только мог, крепко… Но как ребёнок, капризничал, не желая вставать. Смерть только покачала головой и испарилась как мираж. Свет аполлона слепил мои глаза. Сам Бог, в три метра ростом, блестящих доспехах пожаловал на поминки, внимательно изучая разбитое и дробленное солдатское нечто. Вот и оно.? Нет. Я только научился искренне молиться. Молиться и плакать при изречении святых слов из моих пересохших уст, благодарить за каждую прожитую мной минуту. Ведь deus ex является лишь единожды. Смотря в стекла парамедика я чувствовал как сгущается воздух, руки мои дрожали, как и сердце, оно ходило ходуном, как маятник, отбивало чечетку как метроном. Тук-тук-тук. Каждый удар отдавался гулом в ушах. Валерьянка, блестящий граненый стакан в пальцах с тонкими горящими красными капиллярами, разбухающими от ожидания. Вот она, близко, за моими плечами и не отходит ни на шаг. Ее не перехитришь. Инквизитор лишь смотрел на меня почти исподлобья, переживая внутри себя какое-то отцовское благоговение, а я улыбался, как дурак как идиот, не в силах сказать и слова, кроме благодарности и лести, к которой привык. Мы чувствовали повисшую в воздухе ауру не предвещающую ничего хорошего. А нынче… Послушный солдат сидит в вентиляционных шахтах и глотает подавленные чувства, жабу в горле скребущую своими скользкими лапами зоб и небо, почти до рвоты, смотря на существо, монстра напротив. Он часто видел их, Повстанцев, во время перемирия, шастающих по комплексу с наглостью и почти задирая перед всеми нос и вынашивая коварные планы. Гадость… Их лидер наклонился ко мне, но я не ощутил ничего кроме прилива отчаяния, поглощавшее меня и разрывающее мое тускнущее сердце, все то, что я делал, совершал, все то что я пролил… Я омыт был кровью врагов, я рубил головы беспрекословно своей кровавой десницей, срываясь с места по зову гончей с тремя головами, по вою луны, а сейчас, в этот злополучный момент, их руки, длани предателей будут омыты моей кровью, они пришли на мою погибель. Они, черти, пляшущие на костях, рады обливаться струями бордовой жидкости приходя почти в животный восторг и злорадство их достигает апогея. Хотя я всего-то сошка. Сошка, как ребята в рыжих робах. Мушка, пылинка, продвинувшаяся достаточно далеко… Но это не моя заслуга. Я ничего не сделал сам. И в этом я мелок и ничтожен. Дурнота… Автомат у моей головы. А лидер их, тварь такая, скучает. Скучает и раздражённо смотрит на меня свысока, ведь я потревожил их спокойствие, как гора он возвышался над пленником, его гнилая тень закрывает меня. Не вижу глаз, ничего не понимаю, не разберу… А я молюсь, обессиленный, мрачный ибо только в молитве высшим силам есть покой. Нет в моем разуме ни ненависти к «ПХ», нет ненависти к Детям, что воткнули нож в мою спину не смотря на мои сладкие речи, ни уныния, во мне нет ничего, кроме раскаяния и сожаления о несделанном… Неужели здесь все и закончится? Так бесчестно? Новый наплыв безысходности волной снес мое тело в почти бессознательное состояние, вспомнились мне мои метания, и я снова метроном… Сбитый. Мутные глаза смотрели в дуло, а в нем. Бездна. Палец уже был на курке, а значит час расплаты для палача настал. Резко вскинул руки к небу чтобы обнять мир и.! Прогремел оглушающий выстрел, все стоявшие в душной комнатушке молчали. Мозги, спинномозговая, осколки черепа и брызги крови, как цветущие гвоздики окрасили стену напротив. Бездыханное тело Фактотума упало на бетон, орошая все вином. А я стоял и смотрел, прижимаясь к Смерти.