Хрупкое. Уродливо нежное, доверие, может, на деле и есть самый
легко ломаемый дар. Неаккуратные прикосновения-слова без труда могут повлечь за собой сокрушительные, остро гранёные осколки того, что однажды было чем-то возвышенным, как подарок грозных небес за послушание.
Говорить, что доверие подобно расколотой по швам вазе — грубо. Ту склеишь, рассмотришь со всех сторон, покрутив в руках, и скажешь:
«кривая, потерявшая изначальный лоск, да всё же радует глаз». Недопонимание не превратишь в абсолютную искренность, нет. Не придумано методики, которая позволяла бы забыть обо всём и начать с чистого листа. Так не бывает: преданный однажды, ты всегда будешь прокручивать в своей голове несуразные, возможно, совсем уж нереалестичные сценарии, тревожно оглядываясь назад и с надеждой внимая ранимому сердцу, шёпотом повторяя самому себе, как бы утешительно:
«этого не повторится, так ведь? так ведь? не имеет права повториться, да?»
И всё-таки не существует магического клея, способного прочно воссоединить человеческие, а иногда и с примесью
божественности, взаимоотношения.
Доверия нужно заслуживать. Из ниоткуда оно не возьмётся, не свалится как снег на голову или постучится в дверь, напоминая, что оно существует и
вот оно прямо сейчас здесь, поприветствуй его распростёртыми объятиями и мыслями, словно ничего делать и не пришлось, чтобы обладать им. Над доверием всегда нужно работать, кропотливо, сквозь испуг и страх остаться в дураках. И не всегда преграды иррациональны. Стоит хоть раз послушать самого себя, а не сознание, расплывшееся перед великолепием человека, и понять, что зря поверил, зря посчитал, что ему можно поведать что-то совсем уж личное, какое обычно прячешь в мрачную, пыльную коробку и оставляешь её на задворках мозга, утверждая: когда-нибудь расскажу. Когда-нибудь.
И когда-нибудь пожалею, что сделал это.
По мнению Аякса, Чжунли действительно подходил под этот принцип — справедливо мог хранить такое крошечное и нечто тоскливое, переданное ему от Аякса со смущением на пудровых щеках.
Доверие. Непоколебимо уверенный, стойко спокойный, Чжунли был окутан чарующим ощущением, словно ты наконец дома. Ему хотелось вручить мало что воспоминания, безделушки на историях о семье или поделиться собственным опытом. Он был сродни пушистому, вязанному матерью пледу, сродни душистому чаю, который обычно заваривали в самые морозные вечера и распивали, собравшись за широким деревянным, местами потрескавшимся столом. Иногда, когда тоска по родителям, братьям и сёстрам душила, Аякс с блуждающей улыбкой смотрел на Чжунли, и всё в нём кричало о тепле, умиротворении и странном комфорте, который заставлял Аякса поманить Чжунли в постель и по-семейному тесно устроиться подле него, схватив за руку. Боясь, что наступит момент, когда он не сможет так беззаботно переплести пальцы с чужими, ласково оглаживая краешек сильного запястья.
Всё же это отвратительно — осознавать, что нашёл дом не на окраине заблудившейся деревушки, а в человеке.
Иногда в Боге.
Строение разрушится, но его можно возвести вновь, скрупулезно выкладывая на сожжённую землю бруски дерева и сцеплять их между собой. Человек уйдёт, и всё повалится вслед ему, ломаясь на ходу, обращаясь в пепел — единственную почву под ногами. Что под твоими, что под его. Повсюду будут разлетаться микроскопические пылинки, оседающие в волосах, на кончиках пальцев, смазываясь на них в гнилую тьму.
После такой потери дом не найти. Ни в материальном мире, ни в духовном.
Ни-где.
И ни-ког-да.
Но узнать, что оказался неосторожен в собственном выборе, будет ощущаться для Аякса нестерпимым предательством. Поэтому Чжунли не ломает комедию раньше времени. Позволяет Аяксу плескаться в том, что они оба сотворили и дали этому название —
любовь.
Даже если впоследствии стало казаться, что они не ошиблись с именем.
Ошиблись лишь в том, что построили общее пристанище на лжи. Любой прихожанин святилища знает, что чем красивее оно обустроено, тем сильнее проявляются чувства тех, кто обращается к Богам, поклоняясь до самых низов алтаря, утыкаясь лицом в сложенные ладони и моля, чтобы было
хорошо. Чтобы невзгоды прошли и на душе стало воодушевляюще невесомо, будто проблем не существовало, боли
не существовало.
Если любишь свой дом, ты сделаешь всё, лишь бы он был прекрасен перед твоим взором. Это аксиома. Поэтому люди покупали чудаковатые картины, часы причудливой формы, посуду с бронзовыми каёмками. Пусть дом будет красив, всё остальное не важно.
Конечно, сложно определить, обманывал ли Аякс в том, что испытывал к Чжунли. Чайлд скрывал, кем являлся, хотя Чжунли и без того был в курсе этого, но в остальном… Он был честен как никогда.
Разве недоговаривать всегда приравнивалось ко лжи?
— Трудности на работе? — внезапно поинтересовался Чжунли, наблюдая за Аяксом, опустошённо смотревшим на свои плотно сжатые в кулаки ладони. Он сам позвал Чжунли на ужин и, опоздав, выглядел сокрушённым. Такое бывало, когда Аякс что-то по глупости терял, например, ключи от их квартиры или кольца, которые ему дарил Чжунли.
— Нет, — Аякс попытался придать голосу безмятежность, присущую его манере речи, однако вышло оборванно, словно соврал. Но он не делал этого.
Хотелось сказать — трудности в грёбаной личной жизни.
Трудности с тем, что он чего-то не понимал или не догадывался, что что-то шло не так. Определённо,
не так, как однажды, когда они только познакомились и непринужденность разговоров была отдушиной для Аякса после утомляющей бумажной работы, после серьёзных боёв, на которые он намеренно нарывался, чтобы выпустить пар.
Аякс пожелал умолчать об этом.
Как и о том, что устал.
— Заказывай что хочешь, — продолжил он, отвлекая. Аякс всегда переводил фокус внимания собеседника на бездумные слова, принадлежавшие только ему. Главному дураку в любом диалоге. Ведь это исключительно его прихоть — делать вид, что глуп и прост, неинтересен. — Я оплачу.
Наверное, скоро он сам окажется в долговой яме, как те, из которых он обычно тряс деньги в связи с задолженностями перед банком. Но Аякса это не страшило. Не было того, с чем бы он не смог свыкнуться или от чего-то не отбиться.
Кроме назойливой тяжести в груди, предчувствия настигавшей бури, крушащей на своём пути только его. Его жизнь, его чувства.
И отнюдь не выдуманную любовь.
Чжунли благодарно кивнул ему — или Аяксу было приятно считать, что его именно
благодарили, — и подозвал Сянлин, юркую, заливисто смеявшуюся. Она стремилась приблизиться к ним, минуя прочие столы.
— Что сегодня пожелаете, дорогие мои друзья? — радостно спросила она, приветливо улыбаясь. Аякс не смог выдавить из себя ни слова.
Хотелось прямо сейчас разрыдаться, по-детски уткнувшись лицом в колени Чжунли, и просить прощения за собственные чувства, за горечь, скопившуюся на языке; вопить, кусая ткань его брюк, потому что
больно. Мысленно надеясь, что всё наладится.
А должно ли?
— Чайлд? — титул отрезвляюще подействовал на Аякса. Он глупо моргнул, прежде чем поднял взгляд на Чжунли, даже не шелохнувшегося от внезапного ступора Аякса.
— Я… мне, как и всегда, Сянлин, — тихо ответил он и сжался, что внутренне, что внешне, едва Сянлин записала их заказ и убежала в сторону открытой кухни, где готовил её отец.
Никогда Аякс, всегда Чайлд.
Чжунли знал его настоящее имя, но, видимо, не видел смысла его так называть. Зачем обращаться к нему по имени, данному от отца — в честь великого воина, — и привязывать его к себе ещё
сильнее, если следуешь грёбаному контракту, дожидаясь кульминации, когда же гнозис наконец окажется в руках Синьоры, а Чайлд — нет, не Аякс — примет реальность такой, какой она всегда была. Жестокая.
Несправедливая по отношению к нему.
— Я хочу домой, — пробормотал Аякс, ведя плечом. Шёпотом, потому что поверил, что Чжунли не услышит или не обратит внимания на него.
— Дождёшься еды? — едва слышимо раздался голос Чжунли, отчего Аякс плотно зажмурил глаза, стиснув зубы. Его голова была опущена, волосы плескались в потоках ветра, гонимого морем, словно заслоняли и прятали лицо Аякса ото всех.
В первую очередь — от Чжунли. Лишь бы он не подумал, что Аякс слаб и недостоин его компании. Может, никогда и не был в праве даже проронить и слова в сторону него.
Может.
— Не знаю, — процедил он, отворачиваясь. И взаправду не знал, чего желал.
Не врал.
— Тогда я попрошу Сянлин, чтобы нам доставили еду домой. Хорошо? — Чжунли продолжал смотреть на него, как на драгоценность, пылавшую в лучах заката. Подсвечиваемый уходящим солнцем, Аякс выглядел как расплавленная медь, рыжина его волос сияла золотом, нитями, полупрозрачными и тонкими-тонкими, такими, что едва подвластны человеческому взгляду.
Но Чжунли и не был человеком.
— Делай как считаешь нужным, — и больше ничего не сказал, только распахнул глаза, едва услышал, как скрипнул стул, и внезапно напротив него стало так чертовски пусто. Будто нечто родное покинуло его и оставило позади, даже если на несколько минут.
Аякс хрипло вздохнул: пустота была и внутри него.
_________
Свеча ярко горела, истекала воском, марала поверхность стола, расплавляясь по нему.
Огонь был неуверенным. То восходил, взрываясь томным пламенем, то затихал, тоскливо мигая.
Чернила в пере заканчивались и отпечатывались кривыми, прерывистыми линиями на шершавой бумаге. Аякс нежно улыбнулся, когда в письме обратился к Тоне с просьбой не беспокоиться за штурмовой настрой погоды Лиюэ: всё будет в порядке.
Следуя традиции, он написал
«твой верный рыцарь, Аякс».
И был поистине верен — в этом уж точно не лгал.
Аякс оглянулся, и сердце его сжалось от вида спящего Чжунли, чьи волосы распластались по подушке. Едва согретая, вторая половина кровати тоскливо остывала, и стало на миг так тревожно и горько, когда Чжунли неосознанно протянул руку вперёд и, не наткнувшись на Аякса, подобрал его подушку в объятия, стискивая порывисто и нестерпимо мягко. Его пальцы едва заметно дрожали, вдавливаемые в пух и грубую ткань наволочки.
Пером Аякс поставил точку и завернул письмо в конверт, припечатывая его воском.
Вернуться в постель вдруг ощутилось неимоверно неправильным.
Наверное, Чжунли наутро не рассмотрит этот поступок неоскорбляющим. Выбор Аякса, уже засыпавшего на твёрдом столе и прижавшегося лицом к согнутым рукам.
Последняя мысль, что зацепилась за ним, твердила:
«Научись жить без дома. Это легко. Попробуй, Аякс. Раньше ведь умел».
И на этот раз не Чайлд.
_________
— Правда, что ты знаешь всё на свете? — прижавшись к боку Чжунли, прошелестел голосом Аякс. На небе звёздная карта рассыпалась мелкой-мелкой крошкой, плескалась в созвездиях. Звёзды обнимали друг друга, образуя различные формы, и Аякс любил угадывать, на что они похожи.
А ещё он любил Чжунли. Больше всего на этом свете, и он отчаянно нуждался в том, чтобы тот тоже это знал.
В ответ послышался низкий смех, а затем:
— Никто не может знать всё.
— Но ты можешь, не так ли? — вторил Аякс, играясь с прядью волос Чжунли. Его тело так и ластилось к нему, будто пыталось отобрать частичку тепла и поселить её в себе. Оберегать.
Чжунли улыбнулся искренне и повернулся лицом к Аяксу. Румянец пробежался по его щекам, когда он столкнулся с носом Чжунли, а прядь соскользнула из пальцев, опадая на влажную от росы траву.
— Я догадываюсь о твоём вопросе, Чайлд, — почти в чужие губы прошептал Чжунли. На секунду его зрачки расширились, что не утаилось от Аякса, несмотря на черноту ночи и свет, исходивший лишь от звёздных небес.
— Ты не говорил мне, что читаешь чужие мысли, — ему захотелось рассмеяться, и он сделал это, только отчасти опечаленно и до боли ранимо.
— И я тебя,
Аякс.
Большего ведь не нужно. Звёзды засуетились на небе, поочерёдно вспыхивая всё могущественнее и могущественнее, до тех пор пока одна за другой не иссякли и не угасли.
— Спасибо, — едва двигая губами, прошептал Аякс, поддался вперёд и спрятал лицо в изгибе между шеей и плечом Чжунли. — Спасибо-спасибо,
Чжунли, — продолжал он, осыпая оголённую кожу шеи мягкими поцелуями, мурашки пробивали дрожь в местах, до которых доставали горящие губы, пока Чжунли гладил Аякса по непослушным волосам.
Никто из них не соврал. Даже звёзды, что умирали за их любовь, разбиваясь о гладь неба, находя в его острие вечный покой и смерть. Предав жизнь, обрели кончину.
Раз и навсегда замолкли.
_________
Аякс ждал. Ждал, когда наконец услышит свой крик, оглушавший лесные массивы, грозные и таинственные. В них хотелось потеряться безвозвратно, прижиматься к стволам деревьев, пока они будут холодить спину и истекать смолой.
Аякс ждал, когда до слуха донесётся голос Чжунли, звавший его, но не выдававший истинных чувств.
Но этого не произошло.
Как ребёнок, которому некуда пойти, Аякс был прикован к полу, а тот словно действительно рассыпался и утягивал вслед за собой — в саму Бездну, что показалась в этот момент чем-то отстранённым, далёким и не таким уж пугавшим.
Насущным. Почти как привычка, до которой дорываешься вновь и вновь, виня себя, что сорвался.
Что, блять, поверил в то, что сможешь обуздать её, подчинить себе и на мгновение ощутить себя не причастным к ней.
Всё разваливалось на части, и Аяксу понравилась мысль, что он разрушался подобно дому, в труху обращавшемуся на его глазах.
А может, Чжунли никогда и не понимал его. Не знал, не желал впускать в свой мир, постоянно ограждая. Оберегал от того, с чем вопреки всему придётся столкнуться.
Когда гнозис парил над ладонью Чжунли, Аякс вспомнил, как они вместе выбирали, в чём пойти в театр, и сошлись на том, что как всегда — идти непозволительно. Ещё одно тягучее воспоминание застряло в голове, в котором на трёхдневном фестивале Аякс выиграл статуэтку в виде длиннохвостого кицунэ, какие водились в Иназуме, и подарил её Чжунли.
Это не имело значения сейчас. Ничто не было важным, пока Аякс не мог пошевелиться и даже
уйти.
Исчезнуть звучало интригующе привлекательно, превращаясь в навязчивую идею, поглотившую каждую клетку тела.
И самым болезненным стало то, что, наверное, всё действительно было ложью. Стоило поверить себе, не внимать уюту, исходившему от Чжунли, и не претворять его в своих глазах
домом.
Его ведь никогда рядом и не было, не так ли?
Глу-пый. Аякс был полнейшим дураком, раз позволил себе надеяться.
Дома ведь никогда и не было, глу-пый.
А жизнь продолжалась.
Даже если он ждал, чтобы она завершилась.
Только этого не произошло.
