Похмелье

      Америка выныривает из морока, в голове клубится тяжёлый дым, как будто она просыпается от липкого дневного сна. Тут же начинает болеть лоб. Америку кто-то целует — она не различает их лиц, она едва помнит их имена. Жирные напомаженные губки, от дыхания тянет рыбой. В горле Америки поднимается тошнота, она отталкивает её и рычит: «Пошла вон!»       Девчонка лупает глазами, такими же стеклянными и водянистым, и что-то мямлит. Откуда она? Рожа вроде европейская, хотя в таком дыму и темноте толком не разглядишь. Сиськи маленькие, её лучший кружевной лифчик на них висит.       — Кому сказала?! Пошла вон!       Она тут же выбегает, рысцой перескакивая через пустые бутылки, подхватывая с пола свою одежду. О, как боится. «Все боятся,» — Америка усмехается кривой улыбкой.       Широкие окна занавешены, внутри накурено, горький запах висит в воздухе тяжёлой завесой. Дорогую мебель, заляпанную и покоцанную от вечной пьянки, не видно за мусором. Какой день, и день ли, или уже снова ночь?..       Америка спотыкается о лежащую ногу в алом сапожке.       — Что разлеглась?! — она пинает её. — А?!       Тело не отвечает. Её глаза распахнуты, но ничего не видят. Дешёвая, пошлая версия национального костюма в крови и земле. Америка берёт её за щёки. Шелестят обгорелые аляповатые ленточки, падают пара тканевых лепестков с цветочного головного убора.       Вместо ответа из обветренного рта пузырится яркая кровь.       Мордашка какая. Круглая, с большим носом. «Её лицо,» — думает Америка, — «У них одно и то же лицо». Но это ведь не она, не настоящая, это лишь версия, имитация, утешительный приз. Тем более в синяках, которые уже напоминают трупные пятна. Америка брезгливо одёргивает руку.       Всё тело ломит, передёргивает, как будто холодно. Вот бы сюда её, настоящую! Уж они бы знали, чем заняться…       Когда вообще Россия успела уйти? Америка хмурит брови. Она как-то и не заметила, когда это произошло. В десятые? В четырнадцатом? Или ещё раньше, уже в каком-нибудь седьмом, что-то сухо сказав про «остаться друзьями»? Америка тогда даже глаз от «змейки» в телефоне не подняла, помахала ей ручкой, мол, пока, всё равно потом вернёшься. Может, зря. Может, надо было потрясти её за плечи, может, надо было подарить букетик хоть какой-нибудь, шоколадку там. Может, она бы и осталась.       Ведь всё же так хорошо было! Какое обожание, какая покорность… А сейчас — стиснутые зубы и слова про «это была ошибка» и «нам лучше порознь». И про «нездоровые отношения». Откуда она слова-то такие знает? Вот же выучила на свою голову, вот так и неси им цивилизацию! Надменная курица, как будто Америка ещё тысячу таких себе не найдёт. Вон они, стелются перед ней, губки мажут, покупают кружева на последние деньги. Боятся.       Бутылки звенят в пустом зале. Почему так пусто, где все вообще? Зал такой большой, слишком настоящий, Америка его таким редко видит, редко замечает дырки на шторах, блевотину на паркете. Она морщится, шатаясь, идёт к дивану. Ну и ладно, да? Завтра старые-новые гости, и новая вечеринка, и новое место, и шоу маст гоу он, оно всегда, всегда гоуз он.       И Россия вернётся. Что ей ещё делать? Что она там, с Китаем… Америка хихикает своим мыслям. Две ханжи, они, наверное, в постели за ручки держатся, и то строго под одеялом и с выключенным светом. Греют там друг друга, как две гадюки переплетаются, шепчут друг другу что-то на своих сипяще-хрипящих языках, планы там себе придумывают, смешно! Смешно!       Нет, в этот раз она такого не позволит. В этот раз всё сделает по красоте. Пусть Россию приведут ей в цепях, нет, в клетке, как бешеного зверя! Она и есть зверь, хищный монстр с окровавленной пастью и безумными жёлтыми глазищами. Красивый, как большая кошка, с бурлящей силой под холодными мускулами. Америка гладит её, её обгоревшие плечи, её скованное лицо, обрисованное росчерками ран.       Ошейники — это пошло, но Америке нравятся пошлости, они греют душу и другие части тела. Ведь ей так пойдёт! Чёрная кожа и клацающий металл. Америка потянет за цепочку — пойди сюда, дорогая, подползи на коленях, раз ты меня так не любишь, упрямая ты зверюга, — будем приручать.       Загрубевшие шрамы, обветренные губы, в глазах что-то голодное, пара таких зубастых глаз. Америка не боится, Америка её трогает — она на ощупь горячая, как гейзер посреди льдов. Мышцы грубо выточены, сжаты покрепче звеньев в цепи. Россия слишком гордая, чтобы от неё отпрянуть, она замирает, как камень, и позволяет ей прикасаться: живот, плечи, грудь, бёдра, ах… Это всё её теперь, будет её. Раз по-хорошему не получилось, Америка возьмёт её силой, мягкой или жёсткой, — она гладит себя сквозь джинсы, улыбаясь.       На раскалённой коже — капли пота. Америка бы её расцеловала. Оставила бы ярко-красные следы от помады, ярко-синие синяки, на каждой ложбинке, на каждой веснушке. На губах было бы солено, а Россия бы издала дрожащий вздох и глянула бы на неё из-под ресниц, с тяжёлым «да» в глазах — да, Америка, люблю тебя, прости меня, что была такой сукой. Забирайся ко мне между ног, я буду гладить твои волосы и шептать тебе свои шипящие, нежные слова.       Америка ныряет к ней, и всё держит за цепочку, тянет за неё, требует что-то, — моя, моя, всю до дна выпью, ничего не останется. Между точёными бёдрами жарко, она там тоже солёная, и жёсткие волосы щекочут Америке нос. Россия стонет и охватывает её ногами, прижимает к себе. Америка слышит её низкий голос, её прерывистое дыхание, Америка хочет, чтобы она под ней дрожала. Она успевает, едва отрываясь от неё, шептать «Россия, Россия, Россия», как какое-то тёмное заклинание. Россия, Россия, Россия…       — Россия…       — Кхм.       Вежливый кашель. Америка открывает глаза. Перед ней стоит опять что-то европейское, уже одетое, и невыразимо скучное. Судя по выражению лица, как будто её только что окунули в чан с дерьмом, — Германия.       Америка нехотя убирает руку с джинс.       — Постеснялись бы, хотя бы перед ней… — она косится на труп.       — Ой, ну не надо вот этого, а, ты на неё тоже дрочишь, небось на что-нибудь садистское, как в твоей порнухе…       — Я по делу.       Америка вздыхает. — Не могу сейчас. Голова болит.       — Это про…       — Что? Россию? — огрызается она. — Слышать о ней не хочу! А ты что?! Ничего без меня не можешь? Америка, Америка, приди, блядь, разрули… Пошла отсюда, я болею!       Уходя, Германия ругается на своём матерном.       — Я всё слышу! Шв-шв вот это твоё! — кричит она ей в спину.       Дверь захлопывается. Америка остаётся одна, причём с напрочь убитым возбуждением. Она тянется за бутылкой, за бонгом, за косяком, за чем-нибудь уже. Ничего-ничего. Нужно только протянуть этот день. Нужно только дожить до следующей вечеринки.