До зимы

***

И всё же россыпь звёзд в небе разительно отличается от взвеси искр над догорающим костром. Искры тёплые и близкие — только руку протяни, чтобы почувствовать, — а звёзды… Слабый ночной ветер гоняет листву, плечо оттягивает верный меч. Гатс хмурится, упираясь зрачками в рваный край горизонта. Тёмное небо практически полностью сливается с грядой древнего леса, и обвязанные бинтами мысли обретают совершенно не тот характер, какой стоило бы. Да, совсем скоро ему нужно будет покинуть здешние края. Привычно собрать свои нехитрые пожитки. Собраться с силами. Обхватить рукоять покрепче. Отпустить остальное. Уйти. Когда это случится? Ответ неоднозначен, но Гатс точно знает, что явно не сейчас. Может, немногим позже. Где-то вначале заморозков или примерно с первым снегом. Надо выгадать себе время на определение точных сроков — из раза в раз никак не выходит решиться. Создаётся ощущение, словно что-то не позволяет. Или, скорее, кто-то. На подкорке, точно искажённые пламенем гравюры, мелькают все их обоюдострые притирки, рассветы и закаты, проведённые в одном строю или в странном уединении вдалеке ото всех, его бесконечно-широкие улыбки и непонятные фразы, снисходительно брошенные под ноги, ослепительный блеск его доспехов и мягкие завитки его волос, ниспадающих на плавные плечи. Гриффит весь из себя такой… Такой… Гатс с усилием сглатывает, прислушиваясь к ровному шелесту травы и мерному треску дров. Лагерь вокруг него спит, постовые на границе света и тьмы уже клюют носом. Разумеется, при таких условиях ни одна живая душа не может услышать его идиотские мысли, но под слоями бинтов и свежей коростой слишком беспорядочно стучит. Слишком часто. Слишком заметно. И это уже действительно опасно. Ведь думает Гатс не о том, как ему снова придётся выживать у самого чёрта на куличиках. Чёрт возьми, он снова думает о Гриффите. Этот парень абсолютно не такой, как все его подчинённые, абсолютно не такой, как манерная королевская знать, абсолютно не такой, как сам Гатс, прикипевший к нему не иначе как по нелепой случайности, но отчего-то основательно, сродни смоле на ели или нагару на котелке. Забавно понимать, что и то и другое без труда счищается с поверхности острием клинка, поскольку Гриффит наверняка так же беспрепятственно вычеркнет Гатса из своей жизни, какой бы там несусветный бред ни несла Каска. Вопрос в том, получится ли у Гатса безболезненно отстраниться от того, кто бесцеремонно проник прямиком под его толстую кожу? Прежде, помнится, было несложно предавать забвению воспоминания о случайных людях — памяти бы не хватило запомнить все эти морды, память нужна для того, чтобы учиться на своих ошибках, — но Гриффит не случайный, Гриффит разительно отличается от тех, по ком не хочется тосковать. Более того, Гриффит в его сияющих доспехах, будто какое-то мифическое божество, мерещится Гатсу всегда и всюду: и на полях сражений, когда запёкшаяся кровь застилает глаза, а пальцы отказываются слушаться, и на вымощенных камнем улицах, в голосах прохожих, бликах мутных оконных стёкол, и среди спутанных тропинок, окольцевавших их стоянку. И этот выдуманный Гриффит каждый раз улыбается, заправляя свои кудри за уши. Каждый раз румянится, смеётся, словно говорит: «Живи для меня». «Я не давал тебе приказа отступать». «Я запретил тебе сдаваться». «Я не допущу того, чтобы тебе было плохо». Гнустное враньё, думает Гатс теперь, но сущность Гриффита никак не желает оставить его в покое. Его хищный взгляд въедается в мысли сродни ржавчине, затягивает в себя, точно весенний водоворот, хотя напоминает не испорченные клинки или вязкую слякоть — с которыми можно сравнить глаза самого Гатса, — а все эти яркие звёзды над макушкой. Разумеется, Гатс не так опытен в познании, как умел в боях, но в одном он безоговорочно уверен — настоящему Гриффиту не требуется никто, кроме него самого. И глаза его — эти раздражающие пронзительные глаза, от которых невозможно отвернуться, будто в них взаправду есть что-то ещё, неоценимое или бесценное, — с самой первой встречи глядели на Гатса свысока, как на очередного зрителя из тысяч таких же. Таких же мизерных, никчёмных, неспособных возвыситься над землёй дальше, чем им позволит завоёванная крепость. Широкие плечи не в пример себе сутулятся, Гатс ведёт глазами до пыльного наконечника ножен, внемля убеждениям внутреннего голоса. Да, Гриффиту нет до него никакого дела, что бы там Каска ни утверждала, злобно размазывая солёные капли по щекам. Какой хоть «важен»? Дурь несусветная. Просто Каска, несмотря на поразительные боевые навыки, в душе своей остаётся обычной упрямой девчонкой, разглядевшей образ спасителя в самый страшный для неё момент. Гриффит для неё идеал. Вдохновитель и идол. Конечно, её можно понять — девушкам тяжело без поддержки, — но тому, кто сжился с ролью одиночки, нет нужды строить абсурдные иллюзии. Нет нужды во всех возможных смыслах, коими наделяется само слово «нуждаться». Поэтому в лживых поблажках Гриффита Гатс тоже не нуждается. В животе паршиво скручивает, вдоль позвонков прокатывается предательский холодок. Всполохи пламени скачут по ссадинам на щеках драными тенями, Гатс вытягивает ноги поближе к огню. Сыро. Гадко. Мерцающие точки над макушкой и блёклые обрывки тумана над шатрами всё сильнее давят на горло. Больное воображение будто потворствует им, обставляя всё так, что даже сизый дым решает поглумиться — настолько противно он врывается в ноздри и оседает в глотке. Зябко. Зябко и горько. Гатса передёргивает. Нет, он, естественно, не наивный — наивные не смогут столько бороться. Не слабый — заморыши не доживают до его лет. Он просто… немного устал. Устал отчаянно убеждать себя в том, что услышанное на ступенях близ королевского дворца было какой-то злой шуткой или дурацким наваждением. Гриффит властный и гордый, но точно не такой малодушный — не зря же Каска настолько рьяно заступалась за него там, в пещере, не просто же так крайне много говорила про скрытое от посторонних глаз. И всё же… Гриффит, он… Он поистине готов пойти буквально на всё, чтобы достичь своей цели. Готов превратить верных ему в способ достижения, шагать по проломленным головам и так же открыто улыбаться — рукава сорочки-то всё равно до хруста чистенькие. Гатсу ли об этом не знать, верно? О повреждённые в битве кости гулко ударяется что-то. Гатс не вздрагивает, не меняется в лице — лишь скупо поджимает губы. Обветренная кожа слегка немеет, зрачки медленно проходятся по затянувшимся ранам на предплечьях, и гортань невольно сотрясает кислая усмешка — ничего страшного, бывало и похуже. Главное, что Каска не пострадала. К тому же, ток крови в жилах не тревожат привычные боевые ссадины. Совсем не они, верно. Остекленевший взгляд подбрасывает к огням на небосклоне. Звёздное крошево издевательски мерцает, невзирая ни на приближение зимы, которая непременно раздробит жизнь Гатса на сотни осколков из «до» и «после», ни на скорый рассвет, что спрячет этот завораживающий блеск от всех, кто видит по ночам не истинную личину мира, а всякие бестолковые грёзы. Пальцы сами собой сплетаются на рукояти меча и прижимают ножны к груди. Гатс мостит подбородок на гарду и медленно цедит стылый воздух сквозь плотно сомкнутые зубы. Кажется, ещё немного, и они заскрипят — настолько тяжело выбирать между двумя противоположностями. Уйти. Остаться. Остаться или уйти? До слуха добирается сытый нахрап и шуршание покрывал. Так привычно, почти по-домашнему, но обглоданный кусок старого дерева впивается в бёдра сквозь затасканную ткань, и Гатс в очередной раз понимает, что он в этих краях так, мимопроходящий. Шершавые пальцы почти ласково сползают вдоль меча — единственная в мире вещь, достойная доверия, — а тихий скрип кожи о кожу разрубает не воем ветра или треском ломающихся углей. — Снова не спишь? Из лёгких Гатса как-то незаметно вылетает весь воздух. — Да, не сплю, — срывается с языка. Будто получив разрешение — хотя требовалось ли оно ему когда-нибудь? — под чужими ботинками принимается похрустывать сухая трава. Гатс не оборачивается. Острый слух и без того различает каждый его шаг — такой ровный, плавный и привычный, что крепкие мышцы сводит тугими цепями. Сложно будет отвыкать. Сложно будет потрошить память и перешивать заново. Сложно будет пройти мимо, если его догонят и скажут… — Опять ты один. Всегда один. Оказывается, даже когда Гриффит рядом. Как же сложно. Гатс сжимает веки, разноцветные мошки под ними тут же пускаются в пляс. Пускай это будет длиться всего несколько мгновений, пускай — ему сойдёт и короткая отмашка на успокоение. — Выглядишь неважно, — раздаётся ещё ближе. Сырой воздух слишком резко проезжается по сбитым костяшкам, сжимающим меч. — Ещё бы, — машинально отзывается Гатс. Гриффит, слышно, чему-то усмехается. Кора дерева слабо шуршит под его весом, с правого бока становится чуть теплее. Гатс выдыхает. Язык не слушается голову, язык чешется узнать — пожалуйста, лишь бы в силу всех этих грёбаных старых привычек, — как там прошло внеочередное совещание во дворце, как там поживает принце… — Послушай… — заговаривает Гриффит, разрывая цепочки мыслей. — Может, тебе стоит больше уделять внимания своему отдыху? Очевидно, он не вопрошает — говорит весьма меткое утверждение. Гатс слегка тушуется — от пропущенных ударов всегда дерьмово. Надувает грудь, словно это поможет собрать волю в кулак. Приоткрывает глаза, дабы удостовериться, что окружающее его пространство не сделало филигранное сальто назад. Растерянный взгляд пролетает сквозь языки пламени и упирается в закрытый вход в палатку. Да, мир действительно не покачнулся, а мозолистые подушечки пальцев по-прежнему перебирают гладкую кожу на ножнах вдоль швов. Но Гриффит не уходит — кажется, наклоняется поближе. Или поворачивается. Чёрт знает, Гатс же решил не смотреть. — Я давно заметил, что ты почти никогда не выпускаешь меч из рук. Даже когда вокруг тебя всё совершенно спокойно. Будто в дополнение его слов, поверх костяшек ощущается мимолётное касание. Ощущается всего долю секунды, но чересчур отчётливо. Гатс весь каменеет, сердце колошматит о кости как сумасшедшее. — …Да, он для тебя бесспорно важен, поскольку он не раз спасал тебе жизнь, но сейчас тебе правда не о чем беспокоиться, — не унимается Гриффит. Гатс закусывает губу. Язык проходится по сухой коже. Спокойно. Нельзя допускать и мысли, что Гриффит искренне рассуждает о причинах, побудивших его срастись со своим оружием. В противном случае… Как бы это… В общем, если такие детские домыслы допустить чуть дальше положенного, то Гатс может ненароком подумать… Нет. Хватит. — …Привычка, не заморачивайся. И я правда в порядке, не стоит беспокоиться, — немного погодя заговаривает последний, блуждая глазами вдоль шляпок деревянных кольев, вбитых в землю у шатра. Всадить бы такой себе в глаз. Желательно в правый. Чтобы покоситься было сложнее. Гриффит отодвигается в сторону и как-то непонятно вздыхает. Хочется посмотреть, что с ним. Увидеть, как топорщатся его плечи, как лежат его кудри, как пляшет огонь в его глазах, но Гатс едва ли не больше всех осведомлён в том, что пересечься взглядами с Гриффитом означает обратить остатки своей решимости в жалкое пепелище. Щека усердно давит рукоять меча. Жёстко. Неприятно. А ещё надёжно — меч никогда не посмотрит свысока, никогда не придавит своими амбициями, не набросает канализационных отходов за шиворот. Желудок перекручивает. Гатс шумно пыхает ноздрями. Лучше бы он не вспоминал о том смраде за коллекторными решётками, ведь его появлению снова предшествовала кровь. Кровь на детской сорочке и непонимающие глаза того мальчишки, чью грудную клетку беспощадно разворотила отточенная сталь. Гатс сделал это без колебаний. Ради чего, спрашивается? Ради того, чтобы тряслись руки? Ради новой порции кошмаров, от которых поутру мокреют щёки? Или, быть может, ради того, чтобы Гриффит высокопарно разглагольствовал перед принцессой о том, кем ему на самом деле приходятся преданные союзники? — Не хотелось бы претендовать на истинность моих утвреждений, но я всё чаще чувствую, что тебя что-то тревожит, — весьма проницательно подмечает Гриффит. Гатс закатывает глаза. Он готов поставить на кон свою шкуру, если его собеседник не глазеет куда-то вдаль. Или к небу, куда он так мечтает вознестись. Да куда угодно, но не на него. — Верно, с тобой что-то не так, — повторяет Гриффит. Ага. Не так. Глаза жжёт от неотрывного наблюдения за пламенем. Гатс хрустит шеей и долго моргает. То есть, нет, с ним всё как всегда, он жив-здоров, не жалуется на аппетит и слабость в теле, но в то же время да, не в порядке. — Глупость, прекращай нести эту херь, — неожиданно легко врёт он. Скажите на милость, для чего вообще подбираться к сути, если укрыться от этого «не так» можно сотнями дурацких отговорок? — Гатс, ты такой резкий, когда не в духе, и мне это даже нравится, но… Ветер щекочет плечо. Нет, не ветер — в ухо тихо выдыхают. Тело обдает волной жара, Гатс всё ещё не поворачивается. — Но мне не нравится, что порой ты становишься таким… Потерянным. Тебе это не идёт, — со свистом шепчет Гриффит. Мурашки спускаются от шеи к ключицам, бегут по рукам, охватывают живую плоть, и Гатс мысленно сдаётся — ему до упомрачения хочется внемлеть всему, что вытворяет этот чёрт. — Я ни на что не намекаю и прекрасно знаю, что ты поступишь по-своему, но… Гриффит внезапно прерывается. Цокает языком. Под его бёдрами шуршит дерево, над освещённым пятачком вокруг палаток сгущается тишина. Её липкие пальцы давят грудь тисками, отбирая ровно четыре прерывистых удара сердца Гатса. Хорошо, что Гриффит вряд ли к ним прислушивается. — …Ладно, не об этом. Если тебе настолько сильно досталось в той битве в лесу, то я могу договориться с придворными докторами об осмотре. Умиротворённый голос Гриффита немного заглушает преграда в виде верного меча. И Гатс этому несказанно рад — будь оно иначе, он бы не сумел выдавить из себя улыбку и непринуждённо качнуть головой. — Заживёт, не заморачивайся. — И всё же помочь тебе встать на ноги — лишь малая доля из того, что я могу для тебя сделать. Не думай, что я со всеми такой щедрый, — оспаривает Гриффит. Хочется поверить, что он сейчас как никогда прежде искренний, заземлённый до состояния сорняков, коими являются все солдаты Ордена — тысячи безликих случайностей из разрозненных деревень, сбежавших от голода и самих себя под крыло этого человека, — но само существо Гатса подсказывает, что это не так. Поэтому-то он и отмалчивается — нет резона разводить лишние споры, — да и Гриффит тоже не подаёт голоса. Чудится, будто даже не шевелится, точно античная статуя. Гатс скашивает глаза к его ногам. Тянет. Гриффит тянет к себе до непонятного стука в висках, до приятной рези в животе, странной, неправильной, зародившейся не иначе как в отместку судьбе за то, что та регулярно обивает от Гатса ноги. Почему всё так? Что в Гриффите такого необыкновенного? Лицо ли, похожее на дорогущий восточный фарфор? Ресницы ли, напоминающие заснеженные еловые ветви? Пальцы ли — без единой ранки и побелевшего шрама? Или сам Гриффит? В смысле, его образ. Всецело правильный, идеальный во всём — не прикопаться, — но безжалостный и чёрствый внутри. А может, необыкновенно то, что такого Гриффита, жестокого, непреклонного в своих решениях, знает только Гатс? В груди что-то доверчиво сжимается. Мыщцы тяжелеют. Голова тоже. Вдруг Каска всё-таки была права? В костре что-то щёлкает, искры улетают в небо, на периферии некстати маячат чужие острые коленки. Изящные, плавные, обтянутые тонкими шоссами. Гатс якобы случайно проскальзывает по ним глазами. Наверное, Гриффиту холодно. За лёгкими бесперебойно стрекочет и царапается, словно между трещин в костях поселилось какое-то назойливое насекомое, а всё естество Гатса концентрируется исключительно на этих сильных ногах и на том, что в порыве эмоций разболтала Каска. Представить мерзко — Гриффит позволил поставить себя на колени какому-то старому ублюдку. На эти колени. Себя. Такого особенного, такого… Костяшки немеют, впиваясь в натянутую кожу. Гатс хмурит брови до глубоких морщин. Глотку забивает огромный комок. Несколькими сантиметрами глубже просыпается ещё одна боль. Не телесная — другая, ведь мозг всё ещё помнит, каково это. Это. Столько лет прошло, тело окрепло и излечилось, но Гатса по-прежнему воротит от людей, и он без зазрения совести порежет каждого, кто попробует своевольно прикоснуться. Каждого, кроме Каски, что с самого их знакомства казалась Гатсу раздражающей и брюзгливой, но никак не плохой. И кроме Гриффита, в чью обманчиво-утончённую спину не раз утыкался разбитый лоб. — К слову, все эти чинуши пообещали не тревожить нас до марта или даже апреля, поэтому у нас будет достаточно свободного времени на то, чтобы побездельничать, — вещают его мягкие губы. — Чем бы ты хотел заняться? Гатс готовится придумать что-нибудь маломальски вразумительное, чтобы не погореть на вранье о том, что он проторчит здесь ещё одну зиму, но на правом плече внезапно тяжелеет. Ножна утыкаются прямиком в пульсирующую артерию, становится жуть как тепло, и думать больше не получается. — Я бы, например, хотел побыть вот так ещё с десяток раз, Гатс, — Гриффит произносит это вкрадчивым, почти неслышным шёпотом, словно признаётся в самом страшном преступлении, за которое Ватикан без промедления запытает его насмерть. По огрубелой коже проходится что-то мягкое и прохладное. Дыхание сбивается в кашу, в висках долбит кровь, и Гатс всё же выдерживает. — Ты за этим пришёл ко мне? Полежать? Зачем? Изо рта один за другим сыплются вопросы, Гриффит тихонько посмеивается, притираясь щекой к плечу. К локтю жмётся его предплечье, еле тёплое, всё в мурашках. И бедра, вроде бы, немного дрожат. Хочется выпалить напропалую всё, что держится склизкой мокротой на голосовых связках, хочется прижать к себе до хруста костей и накрыть замёрзшего Гриффита руками. Они-то точно горячее искр в костре — Гатсу волнительно так, словно земля вот-вот улетит из-под ног. — Разве мне нужны вразумительные причины для того, чтобы греться вместе с тобой у костра? — глухо спрашивает Гриффит из-под копны своих волос. — Скажи мне, Гатс? Нужны? Сталь, согретая о щёку последнего, моментально возвращает тепло назад. Возвращает, кажется в пятикратном размере — настолько жарко становится вдоль скул и шеи. Под слоями бинтов просыпается запоздалая боль, будто Гатса с десяток раз приложили виском о каменную стену — влетать затылком в дерево тоже неприятно, — а по горлу поднимается бессвязный хрип. — Наверное, не нужны, — выдавливает он, осторожно сдвигая ладонь вверх по рукояти. Под подушечки попадает то самое шелковистое и мягкое, ноздри едва уловимо щекочет запах каких-то лечебных трав. Хочется вдохнуть поглубже. Запомнить. Попробовать понять. Просидеть здесь до рассвета. И вразумительных причин реально нет. Нет никакого смысла в происходящем, нет ничего хорошего в том, что размеренное дыхание Гриффита постепенно поднимается выше и опаляет челюсть, а грубые пальцы Гатса путают белоснежные кудри, зарываясь всё глубже. Взрощенный среди войн, он не сведущ в том, как надо себя вести дальше — он действует скорее по наитию, так, как чувствует конкретно сейчас. Потому что нравится. Нравится трогать Гриффита, жаться боком, расчёсывать прядь за прядью пальцами. Не нравится только, что эти густые волосы трогал кто-то ещё. Не нравится, что Гриффита, такого гордого, яркого и непреклонного, грубо вжимали лицом в постель. Разве можно жертвовать собой ради денег? Разве можно так поступать со своим телом? Разве можно доводить себя до того, что ногти раздирают кожу в кровь? — Тебе не противно меня касаться, Гатс? Рука притормаживает, между средним и указательным застревает пышный локон. Спроси его кто-нибудь о том, что он испытывает сейчас, Гатс бы не сумел сказать ни одного плохого слова. Сказал бы, наверное, пресловутое «нравится». Кому угодно, кто его не знает. А Гриффиту — никогда. — Нет. Как видишь, я спокоен, — обманывает Гатс, пропуская серебро волос сквозь пальцы. Как бы то ни было, кричать о шумах под ключицами некому, за исключением самого себя. С правой стороны резко пустеет. В животе тревожно тянет, огонь загораживает чужой торс. Нависает дрожащей тенью. — Ты не дал мне нормальный ответ, — с жёсткостью полководца чеканит Гриффит. Гатс давится воздухом. Пытается было отвести взгляд, но по ножнам и плечам уже струятся мягкие кудри, и тело цепенеет под их натиском. Гриффит вновь возвышается над ним. Бесстрашно смотрит в упор. Пристально. Тяжело. Его проницательные глаза щурятся, прожигают насквозь, растворяя Гатса в узорах вокруг зрачка. Мерещится, словно сейчас они ярче обычного. Ярче всех созвездий, Луны и солнца вместе взятых. Синие-синие. Такие глубокие — глубже толщи воды в океане — и ясные, что не найдётся ни одного цветка, фрески и драгоценного камня, чтобы сравнить. Гриффит ведь такой… — …Поэтому даже ни разу не обернулся на меня, да, Гатс? Поэтому ты теперь смотришь на меня с таким бесстрастным лицом? — резко проговаривает он, опускаясь чуть ниже. Уши горят, на спине оседает испарина, и телу слишком душно, несмотря на постепенное приближение зимы. Во рту пересыхает, Гатс не понимает, куда себя деть, не знает, молчать или защищаться. Гатс только чувствует, как его распирает. — Какого чёрта тебе вообще нужно знать, противно мне или нет? — выпаливает он, инстинктивно упираясь ладонью в чужую грудь. Гриффит медленно склоняет голову и приопускает веки. Мрачнеет. До левой руки добираются отголоски его сердцебиения. Неровного. Неспокойного. Уязвимого — только дёрни, и он рассыплется в битое стекло. Но Гатс так никогда не поступит. Никогда. Что бы ни случилось. Чужие глаза сверкают, точно гром среди ясного неба. — …Потому что у меня на душе тревожно и тоскливо, когда с тобой что-то не так, понимаешь? — почти шипит Гриффит. Крепкая рука сползает вниз по его сорочке, проходится по окоченевшим мышцам и падает на колено. Ногти царапают кожу сквозь брючину. Гатс играет желваками. Хищный взгляд напротив набирается цветом, обводит лицо. Пухлые губы Гриффита, слышно, слегка приоткрываются, но Гатс не глядит на них. Гатс глядит в смазанное отражение через огромные зрачки. Изучает себя, такого растерянного, глупого и маленького по сравнению с ним, несмотря на разительную разницу в росте и весе. Ведь Гриффит даже сейчас, в момент своей слабости, пялится на него свысока. Сука. — Перестань, — на выдохе произносит Гатс. Перестань делать это снова. Перестань подтверждать свои слова. Гриффит опускает взор в траву, усмехается уголком рта. Криво как-то. Болезненно. — Я не собирался настолько сильно тревожить тебя, я лишь хотел посидеть рядом, — говорит. По факту или извиняется? Гриффит моргает. Вновь серьёзнеет. — Ты же хотел услышать правдивый ответ, так? Ты его получил. Ты можешь получить всё, что запросишь, но… Его бархатистый голос чересчур странно проседает в конце, длинные пряди накрывают Гатса, щекотно стекают по зардевшим щекам стылой водой. Тёмное небо схлопывается за белоснежной макушкой, бесчисленные звёзды, кажется, частично меркнут. Следом за ними слабеет костёр. Выгорают пронзительные синие глаза. Гриффит вздыхает. Устало потирает лицо. — Прости, Гатс, что я веду себя так неоправданно смешно. Позволь мне объяснить. Последний не успевает ответить согласием — изящная ладонь ловко перехватывает ножны и спускает на бревно. Рука рвётся пресечь, вернуть на положенное место, но Гриффит преграждает путь своей головой. Гатс, точно слепой щенок, вытягивается навстречу. Ещё чуть-чуть, и он уткнётся в чужие пряди. Зароется в них носом. Замрёт. Задохнётся. Сдохнет к чёрту. Гатс резко отшатывается, словно его собираются кинуть в прорубь. Потому что понимает — до высоты Гриффита никак не дотянуться. Вот оно. То самое, что заставляет сердце трещать по швам. То самое, что вмиг обращает решимость в пепел. — Смотри на меня, Гатс, не увиливай. Чужие губы всё ближе, знакомый запах лечебных трав ощущается сильнее. Раньше он даровал спокойствие и приятно грел в груди, но теперь он чуть ли не сводит с ума. — Забудь обо всём, что происходит вокруг. Есть только ты. И я. Смотри только на меня. Своевольный характер Гатса не позволяет беспрекословно подчиниться приказу — он не просто смотрит, он подаётся навстречу так, чтобы глаза ткнулись куда-нибудь под землю, и незаметно тянет частички Гриффита в свободные лёгкие. Разбирает в нём ноты полыни. Нет, ещё дождя. Полноводной реки. Шумного леса. Бесчисленных костров. Самого себя. Гатс хочет провалиться сквозь почву, но всё равно поднимает взгляд — он не властен над той старухой, что наступает ему на горло. Он не властен даже над собой. — Гриффит, ты… Взгляд напротив робко вздрагивает. — Тише. Язык заворачивается в какой-то непонятный узел, изящная ладонь ложится на щёку. Тёплая в сердцевине, холодная на кончиках пальцев. Мягкая. Хочется, чтобы была ещё мягче. Гатс щурится, прижимаясь к ней чуть плотнее. Гриффит пригибается и сосредоточенно сводит брови к переносице. Обхватывает вторую скулу, накрывая коросту на ссадинах. Щупает. Гладит. — У тебя появился новый шрам, — приговаривает Гриффит, расплываясь в грустной улыбке. — Жаль, что я не могу уберечь тебя от всего. Как думаешь, в будущем сложится иначе? Гатс напрочь забывает, что хотел сказать мгновениями ранее — лишь растекается в этих особенных глазах, таращится в самую их глубь, точно намертво пришитый. Безвозвратно вплавленный в судьбу этого человека. Всё совсем как в первый раз. Сердце срывается к глотке. Кадык дёргается. Под кожей нестерпимо зудит. Он абсолютно потерян. — Ты весь в моей власти, Гатс, — твёрдо произносит Гриффит перед тем, как придвинуться ещё теснее. Сколько клинков можно выставить между ними? Влезет ли меч? Спасёт ли? Ответов нет. Пальцы нашаривают гарду, глаза наблюдают за тем, как выгибается тонкая шея. Губ Гриффита не видно, но Гатс чувствует — что-то мягкое и тёплое касается кожи. Сначала у виска, прямо под вываренными бинтами. Затем на переносице поверх шрама. Снова у виска. Над глазом. И ещё раз. И ещё. Перед глазами завязки на воротнике чужой сорочки, ровные ключицы и длинные кудри. Воздух набирается с усилием, голова кружится. Гатс прекрасно осознаёт, что происходит, но безумно не хочет называть вещи своими именами. Взмокшие пальцы цепляются край ткани. — Гриффит, стой, — слишком хрипло и мучительно для правильного «стой». Длинные ресницы задевают щёку. Влага с пухлых губ остывает на ночном ветру. Они касаются носа. Ниже. И ещё, в уголок рта. Сердце пропускает удар за ударом. Хочется взвыть. Зареветь в полное горло. Зачем? Какого хрена? Почему сегодня? — Оттолкни меня, ты же самый лучший из моих бойцов, — шепчет Гриффит, прежде чем припасть к бинтам на лбу. — Ты же особенный, Гатс, — Пухлые губы жмутся к щеке. — Я сразу это понял, но теперь мне слишком неспокойно от того, насколько легко ты сделал… Нет. Нетнетнет. — Не надо, — мотнув головой, обрывает Гатс. В животе горит и плавится, потная рука затравленно терзает тонкую ткань чужих одежд. — Не рассказывай, не надо. Не надо сеять смуту в сердце, когда всё уже решено. Пожалуйста. Гриффит неожиданно покорно прекращает делать это. Неторопливо оглаживает щёки пальцами. Отклоняется назад. Грубые тени проносятся по его лицу. — Гатс, мне плохо. Кончик носа утыкается в потрескавшиеся губы — и вправду холодный, — соскальзывает к подбородку. Замирает там на мучительные мгновения. И резко опускается вниз. Глаза Гатса летят следом и выжигают на подкорке то, что все союзники посчитают наглой клеветой. Гриффит маячит своей серебристой головой на бедре, обвивает поясницу руками, точно ядовитый вьюнок. Выглядывает из-под спутанных прядей и чёлки. — И если ты сейчас спросишь у меня, зачем, то я ни за что не отвечу. Сердце Гатса колошматит, будто оно готовится обрести крылья и вырваться из груди. Гриффит больше не говорит — пристраивает ноги на земле и тихо сопит куда-то под рёбра. Сейчас Гатс не ослушается — не станет спрашивать. Опустит руку в ответ, впутает себя в сплетения тонких нитей. Осмотрится — никто не должен помешать новоиспеченному лорду. И подождёт, пока… Пока не последует новый приказ. А заодно постарается выбросить это из воспалённых мыслей. Забыть о том, какими бесцветными кажутся звёзды по сравнению с глазами Гриффита, забыть, какие мягкие у Гриффита волосы, и как обрывается собственное сердце, когда он непоправимо близко. В конце-концов, он не изменяет своему решению — до наступления зимы ещё целых два месяца.