Есть такая легенда - о птице, что поёт лишь один раз за всю свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает своё гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдёт. Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается над грудью на самый длинный, самый острый шип. и, возвышаясь над несказанной мукой, так поёт, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небесах. Ибо все лучшее покупается лишь ценою великого страдания... По крайней мере так говорит легенда.
***
1915-1917. Тэхён. Начало.
Восьмого декабря 1915 года Ким Тэхёну исполнилось четыре года. Семья Ким приехали в Джиленбоун на закате, это оказалось престранное место – горсточка ветхих деревянных домов и построек из рифленого железа, всего одна широкая улица, пыльная, унылая, нигде ни дерева. Заходящее солнце мазнуло по всему этому золотой кистью и на миг облагородило, но приезжие еще не сошли с перрона, а позолота уже померкла. И опять перед ними зауряднейший поселок в дальней дали, на глухой безвестной окраине – последний очаг цивилизации на самом краю плодородных земель; чуть западнее раскинулось на две тысячи миль безлюдье, безводная пустыня Невер-Невер, где никогда не бывает дождя. Возле станции стоял великолепный черный автомобиль, и, преспокойно шагая по толстому слою пыли, к семейству Ким приближался католический священник. В своей длинной сутане он словно вышел из прошлого, и казалось, не переступает ногами, как все люди, но плывет по воздуху, точно сновидение; пыль вздымалась и клубилась вокруг него и алела в последних лучах заката. — Здравствуйте, я пастырь здешнего прихода Чон де Брикассар, — сказал он Намджуну и протянул руку. — Вы очевидно, брат Джонмин; вы с ней похожи как две капли воды. — Он обернулся к Сокджину, поднес его слабую руку к губам, в улыбке его было неподдельное удивление: отец Чон с первого взгляда умел отличить мужчину благородного происхождения. — О, да вы красавец! — сказал он, словно такой комплимент в устах священника звучит как нельзя естественнее. Потом глаза его обратились на тесную кучку сыновей Ким. Мгновение он озадаченно смотрел на Чон Гю с малышом на руках, потом оглядел одного за другим мальчиков, от старших к младшим. Позади них, на отшибе, стоял Тэхён и смотрел на него, приоткрыв рот, будто на самого Господа Бога. Словно не замечая, что пачкает в пыли тонкую шелковую сутану, отец Чон прошел мимо мальчиков, присел на корточки перед Тэхёном и взял его за плечи, руки у него были крепкие, добрые и ласковые. — Ну, а ты кто такой? — спросил он с улыбкой. — Тэ, — ответил он. — Его зовут Тэхён, — сердито буркнул Гю, он сразу возненавидел этого на удивление рослого статного красавца. — Тэхён - мое любимое имя. — Отец де Брикассар выпрямился, но руку Тэхёна не выпустил. — Вам лучше сегодня переночевать у меня, — сказал он, ведя Тэ к машине. — Завтра утром я отвезу вас в Дрохеду; это слишком далеко, а вы только-только с поезда.***
— 💭 — Семейство Ким, привыкшее к холодной неприступности уэхайнских пастырей, никак не могло освоиться с веселым, непринуждённым добродушием отца Чона. Один Намджун сразу оттаял, он ещё не забыл дружелюбных священнослужителей родного Голуэя, которые не чуждались своей паствы. Остальные за едой осторожно помалкивали и после ужина поспешили улизнуть наверх. Джун нехотя последовал за ними. Он-то в своей католической вере обретал тепло и утешение; но остальных членов семьи она только держала в страхе и покорности: поступай, как велено, не то будешь проклят вовеки. Когда они ушли, отец Чон откинулся в своем излюбленном кресле; он покуривал, смотрел в огонь и улыбался. Перед его мысленным взором снова проходили один за другим все Ким, какими он увидел их в первые минуты на станции. Наутро он повез гостей в Дрохеду; они уже освоились с видом этой новой, незнакомой земли и очень забавляли де Брикассара, высказывая вслух свои впечатления. Выехали спозаранку, натощак, в черном чемодане сложены были облачение отца Чона и святые дары. — Овцы тут грязные, — огорчился Тэхён, глядя, как сотни рыжеватых шерстяных клубков тычутся носами в траву. — Да, видно, надо было мне поселиться в Новой Зеландии, — вздохнул отец Чон.— Должно быть, она похожа на Ирландию, и овцы там беленькие и чистенькие. — Это верно, с Ирландией там много похожего. И трава такая же зеленая, любо смотреть. Только места более дикие, земли невозделанные, — отозвался Намджун. Отец Чон пришелся ему очень по душе. После стольких неожиданностей, которыми, не давая передышки, ошеломляла их Австралия, в усадьбе с приветливым домом георгианском стиле, обвитым едва зацветающей глиницией и окруженным несчетными кустами роз, им почудилось что-то родное. — Вот тут мы будем жить? — пискнул Тэ. — Не совсем, — поспешно сказал отец Чон. — Вы будете жить в доме у реки, примерно за милю отсюда. Ли Джонмин ждал их в большой гостиной, он сидел в своем глубоком кресле и не поднялся на встречу брату, пришлось ему подойти к нему через всю комнату. — Здравствуй, Джун, — сказал он довольно любезно, но смотрел при этом мимо: взгляд его был прикован был к отцу Чону, тот стоял с мальчиком на руках, маленькие руки обвивались вокруг его шеи. Ли Джонмин величественно поднялся, ни с Джином, ни с детьми он здороваться не стал. — Давайте сейчас же послушаем мессу, — сказал он. — Отец де Брикассар, без сомнения, спешит. — Нисколько, дорогой Джонмин. — Он засмеялся, чёрные глаза его весело блестели. — Я отслужу мессу, вы угостите нас отличным горячим завтраком, а после этого я обещал показать Тэ, где он будет жить. — Тэ, — повторил Ли Джонмин. — Да, его зовут Тэ. Но пожалуй, знакомство начинается не с того конца? Разрешите мне представить всех по порядку, Джонмин. Это Сокджин. Ли Джонмин коротко кивнул и почти не слушал, как отец Чон одного за другим называет ему мальчиков: он неотрывно следил за священником и Тэхёном.***
— 💭 — В комнатах полным-полно солидной викторианской мебели, которую покрывала тончайшая красноватая пыль. — Вам повезло, тут есть даже ванная, — сказал отец Чон, ведя приезжих по деревянным ступеням к передней веранде:; подъем оказался не маленький; сваи, на которых стоял дом, были вышиной в пятнадцать футов. — Это на случай половодья, — пояснил отец Чон. — Вы тут над самой речкой, а я слышал, иной раз вода за одну ночь поднимается на шестьдесят футов. И правда, здесь имелась ванная: старая жестянная ванна и дровяная колонка помещались в огороженном конце задней веранды. Но, к брезгливому удивлению Джина и Тэхён, уборная была просто ямой, вырытой в каких-нибудь двухстах шагах от дома, и от нее исходило зловоние. После Новой Зеландии это казалось дикостью. — Видно, не слишком чистоплотные люди здесь жили, — заметил Сокджин, проводя пальцем по пыльному буфету. Отец Чон засмеялся. — Не пробуйте бороться с пылью, вам ее не победить, — сказал он. — Здесь, на краю света, у вас три неодолимых врага – жара, пыль и мухи. Как бы вы ни старались, вам от них не избавиться. Сокджин поднял на него глаза: — Вы очень добры к нам, ваше преподобие. — Как же иначе? Вы - единственные родные моего доброго друга Ли Джонмин. Джин слегка пожал плечами: — Я не привык к дружескому отношению служителей церкви. В Новой Зеландии они держатся очень обособленно. — Вы ведь не католик? — Нет. Намджун - католик. Дети, естественно, все до единого воспитаны в католической вере, пусть это вас не беспокоит. — Я и не думал беспокоиться. А вам это неприятно? — Право. Мне все равно. — Сами вы не обратились в католическую веру? — Я не лицемер, отец де Брикассар. Я утратил веру в ту церковь, к которой принадлежал, и не желал обращаться к другой религии, столь же бессмысленной. — Понимаю. — Священник следил глазами за Тэ; стоя на передней веранде, она вглядывалась в дорогу, ведущую наверх, к большому дому хозяина Дрохеды — Очень хорошенький у вас сынок. У меня, знаете, слабость к каштановым волосам. Никогда прежде не видел точно такого оттенка.***
— 💭 — Одежда всех яким приспособлена была для Новой Зеландии, где в доме прохладно и надеваешь одно на другое, и все плотное, прилегающее. Ли Джонмин, прогуливаясь, зашел однажды к Джину и окинул его надменным взглядом его наряд. — Право, Джин, вы безнадежно старомодны, — сказал Джонмин, оглядывая гостиную, заново окрашенную кремовой краской, персидские ковры и хрупкую старинную мебель. — У меня нет времени гнаться за модой, — сказал Сокджин резковато, чего в роли хозяйки никогда себе не позволял. — Теперь у вас будет больше времени, мужчины ваши конечно в разъездах, не надо кормить столько народу. Перестаньте носить эти лохмотья, летом вы умрете. Имейте в виду, будет ещё жарче градусов на пятнадцать, на двадцать. (По Фаренгейту). — Взгляд Ли Джонмин остановился на портрете белокурой красавицы в кринолине времен императрицы Евгении — Кто это? — Спросил он и показал пальцем. — Моя бабушка. — Вот как? И эта обстановка, и ковры? — Мне подарила бабушка. — Вот как? Значит, этот брак лишил вас положения в обществе и, наверное, очень многого, дорогой Сокджин? Джин никогда не терял самообладания, не потерял и на этот раз, только плотнее сжал губы. — Не думаю, Джонмин. У меня хороший муж; вы должны бы это знать. — Но у него ни гроша. Как ваша девичья фамилия? — Армстронг. — Вот как? Неужели родня Родерику Армстронгу? — Это мой старший брат. Его назвали Родериком в часть моего прадеда. Ли Джонмин поднялся, отмахиваясь нарядной широкополой шляпой от мух, которые не питают почтения даже к столько важным особам. — Что ж, вы по рождению выше, чем мы, Ким, я готов это признать. Неужели вы настолько полюбили Джуна , чтобы от всего этого отказаться? — Почему я так поступил, мое дело, — ровным голосом сказал Джин. — Вас это не касается, Джонмин. Я не намерен обсуждать моего мужа даже с его братом.***
— 💭 — Отец Чон извлек из своей переметной сумы кусок холодной баранины, хлеб, масло, отрезал ломоть баранины, остальную протянул Гю. Положил хлеб и масло на бревно между ними и с явным наслаждением впился белыми зубами в мясо. Жажду утолили из брезентовой фляжки, потом свернули по самокрутке. Неподалеку стояло одинокое дерево вилга; отец Чон указал на него самокруткой. — Вот место для ночевки, — сказал он, снял с лошади седло, отвязал одеяло. Гю пошел за ним к вилге – дереву, которое считают самым красивым в этой части Австралии. Крона его почти круглая, листва светло-зеленая, очень густая. Ветви спускаются совсем низко, их легко достают овцы, и потому снизу каждое дерево как бы подстрижено ровно-ровно, будто живая изгородь в саду. Вилга всего надежнее укроет от дождя, ведь у других деревьев Австралии листва не такая густая, как в землях, которые богаче влагой. Отец Чон вздохнул, лег и приготовился снова закурить. — Вы несчастливы, Гю, я не ошибаюсь? — спросил он. — А что такое - счастье? — Сейчас счастливы ваш отец и браться. А вы, ваш папа и Тэ - нет. Вам не нравится в Австралии? — Здесь - нет. Я хочу перебраться домой, в Сидней. Может, там я сумею чего-то добиться. — В Сидней? Но ведь это гнездилище порока, — улыбнулся отец Чон. — Ну и пускай. Тут я связан по рукам и ногам, все равно как было в Новой Зеландии; никуда от него не денусь. — От него? Но у Гю это вырвалось ненароком, и он не хотел продолжать. Лежал и смотрел вверх, на листья. — Сколько вам лет, Гю? — Двадцать два. — Вот как! А вы когда-нибудь жили отдельно от родителей? — Нет. — Ходили когда-нибудь на танцы? Была у вас подружка? — Нет. Гю не желал прибавлять, как положено, «ваше преподобие». — Тогда он, наверное, скоро вас отпустит. — Он меня не отпустит, пока я жив. Отец Чон зевнул, улегся поудобнее. — Спокойной ночи, — сказал он. Утром тучи спустились еще ниже, но дождя все не было, и за день они вывели овец еще с одного выгона. Через всю землю Дрохеды, с северо-востока на юго-запад, тянулась гряда невысоких холмов – на этих-то выгонах и собирали сейчас стада, тут млжно будет искать убежища от воды, если реки выйдут из берегов. Дождь начался уже к ночи, и Гю со священником рысью пустились к броду через речку пониже дома Ким. — Не жалейте лошадь, сейчас не до того! — крикнул отец Чон. — Гоните вовсю, не то потонете в грязи! В считанные секунды они вымокли до до нитки – и так же мгновенно размокла прокаленная зноем почва. Она ничуть не впитывала влагу и обратилась в море жидкой грязи, лошади еле переступали в ней, увязая чуть не по колено. По траве еще не удавалось двигаться быстро, но ближе к реке, где все давно вытоптал скот, всадникам пришлось спешиться. Без седоков лошади пошли легче, но Гю не держался на ногах. Это было хуже всякого катка. На четвереньках они карабкались вверх по крутому берегу, скользили и снова скатывались обратно. Мощенную камнем дорогу неторопливая вода обычно покрывала на месте переправы едва на фут, а сейчас тут мчался пенный потоп в четыре фута глубиной; Гю вдруг услышал – священник смеется. Лошадей подбадривали криками, хлопали по бокам насквозь промокшими шляпами, и они в конце концов благополучно выбрались на другой берег, но Гю и отцу Чону это не удавалось. Опять и опять они пытались одолеть косогор и всякий раз сползали вниз. Отец Чон предложил залезть на иву, но тут Намджун, встревоженный появлением лошадей седоков, подоспел с веревкой и втащил их наверх. Нам пригласил отца Чона зайти к ним, но тот улыбнулся и покачал головой. — Меня ждут в Большом доме, — сказал он. Ли Джонмин услышал его голос прежде, чем кто-либо из прислуги, – он обошел дом кругом, рассчитав, что с парадного хода легче попадет в отведенную ему комнату. — Ну нет, в таком виде вы не войдете, — сказал Джонмин ему с веранды. — Тогда сделайте одолжение, дайте мне несколько полотенец и мой чемодан. Нисколько не смущаясь, Ли стоял у полуоткрытого окна гостиной и смотрел, как он стянул мокрую рубашку, сапоги, брюки и стирает с себя жидкую грязь. — Никогда не видел мужчины красивее вас, Чон де Брикассар, — сказал он. — Почему среди священников так много красавцев? Ирландская кровь сказывается? Ирландцы ведь красивый народ. Или красивые мужчины ищут в сане защиту, ведь такая наружность осложняет жизнь? Ручаюсь, все девчонки и не только, в Джилли чахнут от любви к вам. — Я давно уже научился не обращать внимания на влюбленных девиц, — засмеялся он. — Некоторые способны влюбиться во всякого священника моложе пятидесяти, а если священнику нет тридцати пяти, в него, как правило, влюблены все. Но откровенно соблазнить меня пытаются только протестанты. — О чем вас ни спросишь, ответа начистоту не жди - так? — сказал Ли Джонмин. Выпрямился и положил ладонь ему на грудь. — Вы сибарит, Чон, вы принимаете солнечные ванны. Что же, у вас всюду такой загар? — Вы что же, Джонмин, хотите, чтобы я занялся с вами любовью? Ли оглядел вяло поникший знак его мужского достоинства, насмешливо фыркнул: — И в мыслях не было так вас утруждать! А вам нужен мужчина, Чон? Он презрительно вскинул голову: — Нет! — Женщина? — Они еще хуже, чем мужчины. Нет, никто мне не нужен. — Так что же, обходитесь сами? — Ни малейшего желания. — Любопытно. — он шагнул обратно в гостиную. — Чон, кардинал де Брикассар! — съехдиничал напоследок. Но, уйдя от его проницательного взгляда, сник в своем голубом кресле, стиснул кулаки, охваченный бессильной злобой на капризы судьбы. Отец Чон, обнаженный, сошел с веранды на подстриженный газон и остановился – руки закинуты на голову, веки сомкнуты; он подставлял все тело теплым, вкрадчивым, покалывающим струйками дождя, и они чудесно ласкали незащищенную кожу. Стало совсем темно. Но в нем сохранялось все то же вялое спокойствие. Речка вышла из берегов, сваи, на которых стоял дом Намджуна, все глубже уходили в воду, Ли подкрадывался по Главной усадьбе к Большому дому. — Завтра начнет спадать, — сказал Ли Джонмин, когда встревоженный Джун пришел сказать ему об этом.***
— 💭 — Как всегда, он оказался прав: на следующей неделе вода понемногу убывала и наконец вернулась в обычное русло. Выглянуло солнце, воздух раскалился до ста пятнадцати в тени, и трава будто взлетела небо - высокая, чуть не по пояс, свежая, сверкающая бледным золотом так, что слепило глаза. Блестела отмытая от пыли листва деревьев, вернулись орды попугаев, которые неведомо где укрывались во время дождя, - теперь они снова мелькали в ветвях всеми цветами радуги и тараторили пуще прежнего. Отец Чон возвратился к своей заброшенной было пастве, невозмутимый и довольный: выговор за отлучку ему не грозит, ведь у самого сердца, под белой священнической сорочкой, покоится чек на тысячу фунтов. Епископ будет в восторге. Овец перегнали обратно на пастбища, и семейству Ким пришлось выучиться обычаю здешнего края - сиесте. Вставали в пять утра, заканчивали все дела к полудню и валились без сил, обливались потом, ворочались и не находили себе места до пяти вечера. Так было и с "женщинами" в доме, и с мужчинами на выгонах. Работа, которую нельзя было сделать до полудня, заканчивалась после пяти, ужинали после захода солнца, стол был выставлен на веранду. Постели тоже пришлось вытащить из дому, потому что жара не спадала и к ночи. Кажется, ртуть уже целую вечность ни днем, ни ночью не опускалась ниже ста. Про говядину и думать забыли, в пищу годились только барашки поменьше - их успевали съесть, пока мясо не испортится. И все жаждали разнообразия, всем опостылели вечные бараньи отбивные, тушеная баранина, пастуший пирог из бараньего фарша, баранина под соусом карри, жареная баранья нога, баранина с пряностями, вареная, соленая, баранина во всех видах. Но в начале февраля жизнь Тэхёна и Ёнсу (брат Тэхёна) круто изменилась. Их отослали в Джиленбоун, в монастырскую школу с пансионом, потому что ближе учиться было негде. Маленький Кибом (самый младший сын в семье Ким), когда подрастет, будет учиться заочно, в школе, которую строили доминиканцы в Сиднее, сказал Нам, но Тэ и Ёнсу привыкли к учителям, и Ли Джонмин великодушно предложил платить за пансион и учение в монастыре Креста Господня. Притом у Джина слишком мново хлопот с маленьким Кибомом, некогда ему следить еще как они учатся. С самого начала подразумевалось, что образование Минсу и Тэмина (старшие братья) закончено: Дрохеде они нужны были для работы на земле, а им только того и хотелось. Странной показалась Тэхёну и Ёнсу после Дрохеды, а главное - после школы Пресвятого Сердца в Уэхайне мирная жизнь в монастыре Креста Господня. Отец Чон тонко дал монахиням понять, что эти двое детей – его подопечные, а их дядя - самый богатый мужчина в Новом Южном Уэльсе. И вот застенчивость Тэ преобразилась из порока в добродетель, а Ёнсу своей необычайной отрешенностью, привычкой часами смотреть куда-то в невообразимую даль заслужил прозвище «маленького святого». Да, тут жилось очень мирно, потому что пансионеров было совсем мало: жители округа, достаточно богатые, чтобы учить своих отпрысков в закрытой школе с пансионом, неизменно предпочитали посылать их в Сидней. В джиленбоунском монастыре пахло лаком и цветами , в полутемных коридорах с высокими сводами обдавалотишиной и явственно ощутимым благочестием. Все говорили вполголоса, жизнь проходила словно за тончайшей черной вуалью. Детей никто не лупил тростью, никто на них не кричал, и притом был на свете Отец Чон. Он постоянно навещал их и так часто брал к себе домой, что даже перекрасил спальню, где ночевал Тэ, в нежно-зеленый цвет, купил новые занавески на окна и новое одеяло. Ёнчу по-прежнему спал в комнате, которую дважды окрашивали все так же - кремовой с коричневым; Отец Чон вовсе не задумывался, хорошо ли Ёнсу. Просто он спохватился, что надо пригласить еще и его, чтобы не было обиды. Отец Чон и сам не знал, почему он так привязался к Тэхёну, да, по правде говоря, и не удосужился спросить себя об этом. Началось с того, что ему стало его жаль в тот давний день на пыльном вокзале, когда он заметил его, растерянного, позади всех; он в семье на отшибе, с неизменной проницательностью догадался он. Но его ничуть не заинтересовало, почему в стороне держался и Гю, и жалости к Гю он тоже не ощутил. Было в Гю что-то такое, что убивало и нежность, и сочувствие - этому угрюмому сердцу не хватало внутреннего света. А Тэ? Он тогда нестерпимо растрогал отца Чона, и, право же, он не понимал отчего. Да, ему нравятся эти необыкновенного цвета волосы, и цвет и разрез его глаз - глаза у него материнские и уже поэтому красивые, но еще милее, выразительнее; и характер истинно женский: податливость, но притом безграничная сила. Тэхён отнюдь не мятежная душа, совсем напротив. Всю свою жизнь он будет покоряться. Но нет, это еще не все. Загляни он в себя поглубже, он быть может, понял бы, что его чувство к этому мальчишке рождено странным сочетанием времени, места и характера. Никто о нем всерьез не думает, а значит, есть в ее жизни пустота, которую он может заполнить и наверняка заслужит его привязанность; он еще совсем ребенок и, значит, ничем не грозит его образу жизни и его доброму имени пастыря; он красив, а все красивое доставляет ему удовольствие; и, наконец - в этом он меньше всего склонен был себе признаться, - он сам заполнял пустоту в его жизни, которую не мог заполнить Бог, потому что он живое любящее существо, способное ответить теплом на тепло. Осыпать его подарками нельзя, чтобы не ставить в неловкое положение семью, а потому он старался почаще с ним видеться и немало времени и выдумки потратил, заново отделывая для него комнату в церковном доме - не столько затем, чтобы порадовать мальчишку, главное - чтобы создать достойную оправу для своей жемчужины. Ничто дешевое, второсортное для него не годится.***
—💭— В начале мая в Дрохеду собрались стригали. От Ли Джонмин ни один пустяк не ускользал в Дрохеде - ни распределение отар по выгонам, ни взмах пастушьего кнута; за несколько дней до прихода стригалей он вызвал к себе Намджуна и, как всегда утопая в глубоком кресле, подробно, до мелочей, распорядился, что и как надо делать. Намджуна, привычного к скромным масштабам Новой Зеландии, с первых дней ошеломил огромный сарай-стригальня с отделениями для двадцати шести мастеров; и теперь, после разговора с братом, от цифр и прочих сведений у него гудело в голове. Оказалось, в Дрохеде стригут не только своих овец, но еще и овец из Бугелы, Диббен-Диббена и Бил-Била. А это значит, что все и каждый в имении, должны работать без отдыха. По обычаю стрижка овец - работа общая, и жители окрестных ферм, которые пользуются отлично оборудованной для этого Дрохедой, всячески стараются помочь, но тяжелее всех неминуемо приходится здешним. Стригали приводят кого-нибудь, кто стряпает на всю артель, провизию покупают в Дрохеде, но надо, чтобы здешних запасов хватило, надо загодя вычистить, вымыть старые, сколоченные кое-как бараки, и кухню при них, и нехитрую пристройку для мытья, наготовить тюфяков и одеял. Не все фермы устраивали стригалей с такими удобствами, но Дрохеда гордилась своим гостеприимством и славой «распрекрасного места для стрижки». Ни в каких других общих начинаниях Ли Джонмин участия не принимал, зато уж тут он не скупился. Его стригальня была не только одной из крупнейших в Новом Южном Уэльсе, но и требовала лучших стригалей, мастеров вроде Джеки Хау; больше трехсот тысяч овец надо будет остричь, прежде чем стригали погрузят свои закатанные в одеяла пожитки в старый грузовик подрядчика и покатят туда, где их ждет еще работа.