***
Личностнообразующей Сашиной чертой всегда было то, что он как-то не умел жить. Он снимал самые неудачные квартиры за самые неудачные деньги, обязательно окнами в темный ад и с соседями, полными активной жизненной позиции размножаться или употреблять настойку боярышника не в медицинских целях. Иногда всё сразу. Если в квартире случался порядок, то можно было сразу подозревать сердобольную женщину, которая сказала такое бытовое спасибо за секс и салат «Цезарь» в каком-нибудь недорогом кафе. Женщины Сашу любили отчаянно, хотя он и не старался примерно никак. — Твои волосы всегда выглядят так, будто ты их укладываешь. По этой причине у людей складывается впечатление, что ты моешь посуду и меняешь полотенца до того, как они запахнут сыростью. — Тогда понятно, почему люди думают, что у тебя дома голые стены. Приветственный обмен любезностями состоялся, и, аккуратно, но неумолимо подвинув Сашу плечом, Коля вошел в темную неуютную квартирку, большую часть которой занимал диван. На диване, в груде одеял и пледов, лежала Венера Каллипига, даже не пытаясь прикрыть правдивость известного эпитета. Коля осмыслил, что Ионин не горел желанием его впускать не потому что не хотел выслушивать лекцию о том, как порядок в жилище благотворно влияет на ментальное здоровье, а вот, собственно… — Я принес борщ в банке. Но только тебе. Саша закатил глаза. Дева натянула покрывала на сдобные бедра и хмыкнула: — А говорил, что не женат. Все вы, мужики с гитарами… Коля пару секунд поосмыслял свои чувства и пришел к выводу, что перед девушкой ему скорее неловко: — Извините, бога ради, мы договорились встретиться, но Александр все на свете забыл и не отвечал на звонки. Я подумал, что он сидит один в темноте на пыльном полу и трогает гитару. Саша перевел глаза на стену, где висели ужасные часы. Какой-то лихой дизайнер из 90-х однажды решил, что ничего на свете лучше нету, чем ручные часы из цыганского золота, но многократно увеличенные в размере. А лихой Ионин, спустя двадцать лет, нашел их на авито и решил, что это величайший прикол: — Блин, Коль, я думал, по-быстрому получится, но как-то не по-быстрому получилось. — Да чего теперь? Я на кухню, а ты одевай даму. Дама закатила глаза, тяжело вздохнула и потянулась к разбросанной по полу одежде: — Однажды я завяжу давать каждому симпатичному музыканту и сразу перестану попадать в неловкие ситуации, но это когда ещё будет. Коля ещё раз печально взглянул на античную мраморность девушки и, развернувшись к выходу из комнаты и по пути не сильно, чисто для выражения негодования, стукнув Ионина под дых, сказал: — Понимаю. — Да видно по тебе, что понимаешь. — Венера Каллипига проворчала свою финальную реплику в трагикомедии Сашиной жизни себе под нос, и Коля, ускользнувший отмывать какую-нибудь не очевидно никчемную посудину под борщ на кухню, так её и не услышал.***
— Как на работе? — Саша сидел на подоконнике на похорошевшей Колиными двухчасовыми усилиями, но всё ещё покоцанной временем и жутко неуютной кухне. Коля, в порыве убирательного задора залезший протирать пыль на высоком холодильнике, нашедший там кроссворд десятилетней давности и теперь активно разгадывающий его, неохотно вынул кончик карандаша изо рта. Дурацкая привычка, но древесина идеально оттеняет вкус грифеля. Постыдное наслаждение гурмана. — Работается на работе, как… Немного устаю соответствовать. — Да нахер тебе эта школа? Только голову забиваешь, потом на репетициях бесячий и требуешь высказываться по поднятой руке. — Офиком больше не хочу. Проституция какая-то эмоциональная… Улыбнись, а то не дадут на чай. Смотри влюбленно, а то не дадут на чай. Страстно поцелуй в зад, а то голый оклад. — А в школе за копейки лучше? Коля решительно вписал семибуквенное слово в пять клеточек предполагаемого ответа и, с некоторой агрессивностью, положил карандаш. — Да, лучше. Ты никогда не думал, что будет, когда мы наиграемся в искусство и повзрослеем? — То есть сделаем то, что должны были сделать лет шесть назад? — Именно. Мы уже ближе к тридцати, чем к двадцати. Что будет, когда мы больше не сможем быть «молодыми и перспективными», а небо так и не заблестит алмазами? Быть только человеком искусства — это какая-то бессодержательная жизнь. И требующая огромного самомнения… — …а у тебя не то что огромное самомнение, даже крохотная вера в себя закончилась. Коля пожал плечами и расстегнул пару пуговок на дурацкой серой рубашке. Саша тяжело вздохнул. Со стороны всегда казалось, что их взаимоотношения строятся по модели «творческий улетевший пиздюк — ответственный взрослый», но большая нелепая трагедия жизни заключалась в том, что не было никакого ответственного взрослого. Сплошной Голдинг и «Повелитель мух», только мальчишки-потеряшки на обитаемом острове чужого большого города борются не друг с другом, а с собственной неуместностью и неприкаянностью. Сегодня Коля снова где-то играл в важного жреца свиной головы на пике и, кажется, проиграл. Не так важно, на работе отчитали, или осмыслил какую-то свою творческую задумку, и вынужден был признать ее нелепой или вторичной. Важно, что, униженный и посрамленный, он пришел к Саше выменивать борщ на понимание. — Помнишь, ты говорил о коммунизме, как о прекрасной утопии, которой не дано существовать в профаном бренном нашем мире, но типа в искусстве, как прекрасное далеко, его можно воздвигнуть без пизды вообще? — Не уверен, что так сформулировал, но предположим. — Я сегодня сделал искусство. Сплошной соц-арт. — Саша жестом неловкого фокусника вытащил из кармана ключи. — Перераспределил право на прекрасное в пользу особо нуждающихся в прекрасном. — Украл ключи? — Украл ключи от крыши, сожаление изображать не буду. Возьми мою толстовку и пошли. — Да она шмалью воняет… — Значит, не бери, и умри молодым и красивым от бронхита.***
— Пиздец конечно. — Поддерживаю. Саша и Коля сидели на бортике крыши и задорно помахивали ногами с восьмого этажа. С крыши открывался прекрасный вид на спящие окна домов побольше, а питерское небо привычно было затянуто питерскими подлыми тучками, скрывающими звезды и вообще явно считавшими, что если у кого и есть право распределять право на красоту звезд, то у них. — Зато свежо. — Когда зубы стучат — это не свежо, а холодно. Саша хмыкнул. Он знал, что если у Коли случилось упадническое настроение, то вцепится он в него с отчаяньем скудоумного младенца, который очень хочет жрать бытовую химию, которую добыл под раковиной, а мешающих ему взрослых воспринимает как врагов. — Эй, Комягин? Коля от неожиданности вздрогнул. Его почему-то редко называли по фамилии, даже когда он учился в школе. Разве что друзья в детстве и ранней юности. — Чего? — Иди пообнимаю! — Саша не стал ждать чисто метафорического «иди» (куда бы Коля пошел, сидя на краю крыши?), а сам тихонечко придвинулся, обхватил руками и уткнулся лицом между плечом и шеей. — Жесть, правда ведь шмалью воняет. Кстати, а хочешь? Устроим мракобесие и джаз, а через четыре часа пойдешь учить пиздюков с загадочными красными глазами. Пусть думают, что ты всю ночь тетрадки проверял. — Саш, тебе ментально пять лет. Не хочется мне ни мракобесия, ни джаза. — Тогда поцелуй в лоб и баиньки? — Это можно, только постельное смени. — Думаешь, я по нему катал грязную женщину? Я тебе гарантирую, пахла стерильностью. — Всё равно смени, мне неприятно. — Ого, да уж не низменная ли это ревность? — Нет, мы не усложняем и не запутываем. — Не усложняем и не запутываем.***
Саша поцеловал не в лоб, а под ухом, в нежную, не защищенную даже легкой щетиной кожу. Поцеловал в кадык и ключицу, огладил рукой бедро. — Я не похож на Венеру Каллипигу. Саша поднял мутноватый взгляд и, с максимальной для человека, которого отвлекают от приятного всякими глупостями, нежностью, ответил: — А я не похож на человека, который понимает эти твои приколы. Цыц давай… Коля запустил руку в Сашины волосы, пропустил их через пальцы и действительно замолчал. Огромные нелепые часы на стене отмеряли время и разбавляли неловкое шуршанье в темноте: тик-так, тик-так. Саша знал Колины родинки на животе много лет, но, по какой-то странной привычке, останавливался взглядом каждый раз, чтобы свериться с собственной памятью: да, такие же, как четыре месяца назад, когда у Коли возникли проблемы на работе из-за их неоднозначного концерта, как год и три месяца назад, когда у него пошла по пизде личная жизнь, как два года назад, когда Комягин, еще в Новокузнецке, решил, что так не пойдет и срочно нужно что-то менять, например город, как два года и семь месяцев назад, когда они ещё «усложняли и запутывали». Провести языком по линии паха, чтобы вздрогнул всем телом и напрягся, и по внутренней стороне бедра рукой, чтобы больше и не расслаблялся. Всё знакомо, всё работает как большие дурацкие часы на стене — механизмы отлажены. Что заставляет стрелочку двигаться, они обязательно разберутся, когда повзрослеют окончательно. Но пока что можно пожить по принципу «работает — не трогай».