Сотвори меня из ночи

Люди глупы, как мотыльки, Любят огонь и горят, Не зная цены за грехи. Каира

      Иссушение.       Жажда иссушала, вытягивала все силы, выпивала без остатка.       Винсент не помнил, какая тварь сотворила с ним такое. Однажды он свернул не в ту сторону, и ночь обняла его, а боль пронзила всё тело. Он умирал и явственно ощущал это. Запах смерти, смердящий и отвратительный, бил в нос. Винсент не хотел умирать, ещё слишком рано, смерть была бесполезна, и он отчаянно цеплялся за угасавшие искры жизни. Перед глазами всё плыло, он ощущал спиной сухую землю, чувствовал пыль, набившуюся в рот, в волосы и за шиворот. По горлу текло что-то горячее, стекало к шее и затылку, путалось в волосах. Кто-то стоял рядом, но Винсент не видел лица. Он видел перед собой смутный образ Гилберта, его янтарные глаза, и отчаянно желал почувствовать запах его волос, но ощущал только запахи крови, пыли и смерти. Потом лица коснулась холодная рука, с запястья закапала кровь, и Винсент приоткрыл губы, жадно ловя терпкую жидкость со стальным привкусом. Его тошнило, но кровь пьянила, растворяла боль, разбивала холод, сковавший руки и ноги, возвращала зрение. Он приник к чужому запястью и пил, пил жадно, с остервенением, потому что в этой крови чувствовался вкус жизни, а он хотел жить. Жить сейчас, пока ещё возможно исправить прошлое, пока Гилберт ещё мог прожить ту единственно верную и счастливую жизнь, в которой не будет места страданию по вине Винсента.       Запястье отняли от губ, но он не хотел отпускать, хотел ещё и снова притянул к себе чужую руку. Тогда его ударили, и агония скрутила тело. Он вдруг понял, что, хоть и умирал, но жизнь билась в груди тугим клубком. Смерть сплелась с ним, всё закружилось в круговороте, и Винсент, комкая ткань плаща, прижимая ладони к разрывавшейся от боли груди, уже не знал, жив он или мёртв.       Винсент задёрнул шторы плотнее и сел на постель. Воспоминания о своей смерти — и вместе с тем о воскрешении — навевали тоску. Это случилось не так давно, пару месяцев назад, но казалось, будто миновала целая вечность.       Он жестом подозвал к себе Эхо. Её тонкая бледная кожа была очень нежной, и её было приятно рвать, вспарывая клыками, а кровь была сладка, словно дурман. Эхо послушно села на колени, сама убрала волосы с шеи, расстегнула ворот сорочки и сдвинула его, обнажая плечо. Но крови Эхо всегда мало. Эхо слишком худенькая; если поддаться жажде и пить, пока не насытишься, то она уже не встанет и не сможет служить.       Иногда Винсент пил кровь женщин, деливших с ним постель. Они ничего не замечали, метались по кровати, путаясь в простынях, стонали от боли и думали, будто укусы в шею — это такая игра для их удовольствия.       Иногда Винсент провожал Ванессу долгим взглядом, прикованным к её шее. Наверное, кровь Ванессы горькая, как змеиный яд.       Иногда он с трудом держал себя в руках рядом с Элиотом. Его кровь должна быть обжигающей, словно кипящее масло. В Элиоте столько жизни, столько света... а Винсент лишь жалкое подобие человека, блёклая тень. Он всегда был таким и всегда будет, вне зависимости от длины клыков. Раньше он не жил, существовал тяжким бременем на плечах Гилберта, а теперь сам мир решил стереть его. Винсент больше не видел своего отражения в зеркалах. Его просто не существовало.       Гилберта он избегал. Боялся дать себе волю, сорваться, приникнуть к шее и пить до дна. Он знал секрет сотворения таких, как он, — помнил вкус чужой крови в миг своей гибели. Знал и не хотел поддаться искушению, острому желанию забрать Гилберта с собой во тьму, ведь Винсент был лишён радости созерцания солнца. В день перед своей смертью он видел свой последний рассвет и последний закат, но не оценил их, забыл, выбросил из памяти. А теперь уже поздно, солнечные лучи обжигали кожу, и только кровь была способна заживить эти страшные ожоги.       Эхо тихо вздохнула. Ей больно, Винсент чувствовал её боль. Пил боль. Ему нравилось делать Эхо больно, ведь больше некого заставлять страдать. Но Эхо же не страдала. Она — кукла, эхо шума. Она чувствовала дискомфорт, но по-настоящему ей не было больно. Иллюзия эмоций. У неё не было своих желаний, только желания Винсента.       Язык коснулся глубокой раны на шее Эхо, слизнул кровь. Тело Эхо дрожало в руках от слабости, вызванной потерей крови, и Винсент отбросил его на пол. Эхо — игрушка, а игрушки можно разбрасывать, кидать на пол, рвать их и резать.       Винсент откинулся назад и облизнул губы. Он хотел ещё, но нельзя, иначе Эхо умрёт. Тело обнимала сладкая истома, приходившая вместе со вкусом крови. Умерев, Винсент решил, что теперь он живой мертвец и его тело будет холодно, а жар страсти навсегда его покинет, но ошибся. Его сердце билось быстрее привычного ритма, дыхание участилось, и он сгорал от желания неведомо кого. Женщины приходили в восторг от его сил, от его способности удовлетворять их всю ночь напролёт, а он лишь пил их кровь и гасил сжигавший его изнутри огонь. Это даже забавно: Винсент лишился возможности видеть солнечный свет, но обрёл жуткое пламя, глодавшее его тело и душу.       Он повернул голову. Эхо с видимым трудом села и дрожащими пальцами попыталась запахнуть расстёгнутый ворот. Кровь обильно текла по её шее, по груди, впитывалась в одежду. Эхо была одета в сорочку Винсента, на ней смотревшуюся, как платье, и дорогая тонкая ткань липла к телу. Под мокрой от крови сорочкой угадывались округлости неспелых девичьих грудей, слишком маленьких на вкус Винсента. Эхо была некрасива, и только боль придавала ей очарования. Когда Эхо плакала, её глаза обретали десятки оттенков различных эмоций.       Справившись с пуговицами сорочки, Эхо попыталась зажать ладонью кровоточащую рану на горле. Винсент отвёл взгляд и всмотрелся в потолок. Вокруг всё кружило в томящей кровавой эйфории, тело полнилось энергией и требовало нового вкуса вместо приевшегося вкуса Эхо. Он собирался отправиться на встречу с одной знатной дамой и хотел подготовиться. Кровь словно освежала соки, бежавшие по телу: стирала следы бессонных ночей, делала кожу мягче, а взгляд разбавляла блеском, который женщины принимали за возбуждение.       — Иди сюда, — сказал Винсент. Он сел на краю постели, подождал, пока Эхо привычно принесёт бинты, и неаккуратно, слишком туго перевязал её шею. Ничего, потерпит. Иногда ему хотелось узнать, как далеко простиралась граница терпимости Эхо? Если сломать ей ноги, а потом велеть принести чай, она поползёт, плача от боли, выполнять приказ?       Винсент взглянул в пустые серые глаза. На дне тёмных радужек промелькнула тень недовольства и ни капли сладкого возбуждения. Боль не нравилась Эхо, хотя она не могла осознать её, иначе научилась бы любить. Она слишком скучная, как милый дамский сундучок для хранения драгоценностей, на деле набитый трухой.       Отдав ей остатки бинтов, Винсент достал из кармана платок и промокнул губы; на мягком шёлке с анаграммой: «А» остались бледные разводы крови. На завтра у него назначено свидание с Адой Безариус, этой ведьмой, порочной в своей лживой невинности. А что если обратить её? Сделать подобной ему, заставить мучиться от жажды и вызванной постоянным голодом страсти? Будет ли страдать Ада Безариус, или обретёт в облике хищника радость?       Только бы не поддаться дикому в своей силе желанию увидеть Гилберта. Тёмное звериное начало внутри, разбуженное перерождением, уничтожит его, а этого Винсент себе не простит.       Эхо, едва держась на ногах от сильной кровопотери, помогла ему переодеться, но чёрную бархатную ленту в волосах он завязал самостоятельно, как всегда. Винсент решил отправиться на место встречи заранее, желая окунуться в вечернюю прохладу и отвлечься от мыслей о брате. Ему хотелось набрасываться на людей и рвать их на части, голод грыз изнутри и медленно убивал: это была нестерпимая мука, но она — ничто в сравнении с паническим страхом навредить брату. А этот панический страх терялся в слепом желании.       Винсент вышел из спальни, спустился вниз по лестнице и столкнулся с Элиотом. Всего на миг они оказались рядом, но Винсенту хватило этого ощущения близости, чтобы вспыхнуть с новой силой. Весь мир тонул в огне; голову кружил самый крепкий на свете алкоголь — аромат человеческого тела.       Натянуто улыбнувшись и проигнорировав брошенное в спину: «Ты выглядишь нездорово», Винсент поторопился уйти. Ночами он старался меньше бывать дома. Не хотелось обнаружить себя в спальне Элиота с губами, измазанными его кровью. Но может быть, можно попробовать немного? Узнать, какой он ощутит вкус, если прикоснётся губами к шее Элиота?       «Я ненавижу это... и я преклоняюсь перед этим».       Винсент спустился по ступеням крыльца и забрался в экипаж. Кучер хлестнул лошадей, но те не тронулись. Они взволнованно заржали и стали рыть землю копытами, словно учуяв нечеловеческий запах Винсента. Сам Винсент не ощущал, чтобы пах иначе, а ведь его обоняние в разы обострилось. Может, если бы он встретил другое существо, похожее на себя, то смог бы узнать его по отличному от человеческого запаху? Но он никого не встречал, а тот, кто сотворил с ним такое, исчез, точно растворился в темноте. Винсент совершенно точно не знал этого... вампира. Некрасивое слово, пришедшее из фольклора, но только оно более-менее точно описывало истинное положение вещей.       Винсент не знал этого вампира. Он помнил глаза, тёмные и полные слепого отчаяния, но не чувствовал жалости к их обладателю. Может быть, тот вампир желал разделить с кем-то своё ночное одиночество, но, когда дело было сделано, испугался и сбежал, бросив творение своих рук подыхать в тёмном переулке, обессилено ползая по земле и глотая пыль? Винсент не забыл этого унижения. Если его сотворили таким, то должны были объяснить, что он теперь такое и как с этим жить. Он надеялся, что даже спустя годы сумеет узнать того, кто обратил его, и испробовать на нём все средства против вампиров, описанные в сказках и легендах. А потом вышвырнет его под солнечный свет, чтобы смотреть, как тот будет корчиться, как будет сморщиваться, иссыхая, его кожа, и как он будет опадать хлопьями жирного пепла.       Кучер справился с лошадьми, и они понесли экипаж по улице. Громко стучали колёса; вдоль улицы горели вереницы огней, и Винсент видел каждый огонёк в плену стеклянных фонарей. Экипаж тряхнуло, когда лошади взбежали по широкому, но короткому мосту через канал, и у Винсента закружилась голова, а виски кольнуло болью, точно связкой тоненьких иголок, которые пытались вогнать под кожу. Ему всегда становилось дурно, если он переходил мост, перекинутый через реку или канал с текущей водой.       Экипаж остановился, и Винсент вылез. Он поправил цилиндр на голове и легко взбежал по ступеням крыльца. Похоже, хозяйка дома уже ждала его — дверь распахнулась, прежде чем он успел дотронуться до шнура звонка. Его встретил дворецкий, принял шляпу и плащ и проводил его в гостиную.       Женщину звали графиня Доротея Уайльд, и она была на несколько лет старше Винсента. Она была замужем, и её супруг часто распивал спиртные напитки в соседнем кабинете или отмечал с товарищами удачную охоту. Он был чахлым мужчиной и едва ли мог удовлетворить жену чаще, чем раз в полгода. Доротея не нравилась Винсенту. На его вкус она была слишком сильно похожа на дешёвку, и пахло от неё не человеком, а косметикой — столь много её она намазывала себе на лицо.       — Сегодня Ричарда нет, — шепнула Доротея. Она была очень высокая, бледная, с жидкими светлыми волосами и тонкими, почти прозрачными бровями. Её глаза были словно лишены ресниц, потому казалось, будто она постоянно щурится. Радужки имели прозрачный водянисто-голубой цвет, и сама Доротея была, словно вода.       Она повела Винсента в спальню, и он позволил ей видеть то, что ей хотелось видеть, чувствовать, слышать, осязать то, чего она желала. Но сам он не ощущал себя удовлетворённым. Ему хотелось поскорее встать и смыть с себя её грязные прикосновения.       — Знаешь, — сказала Доротея, закутавшись в простыню в попытке прикрыть свою большую грудь, — мне нравится твой брат. Вы с ним так хорошо смотритесь вместе. У него очень красивые тёмные волосы, он такой серьёзный и так редко улыбается... Приведи его в следующий раз.       — Мой брат благородный человек, — ответил Винсент с улыбкой. Он уже надел брюки и теперь застёгивал их. — Он не придёт.       — Уговори, — настаивала Доротея. Она взяла Винсента за руку и погладила тыльную сторону его ладони в каком-то мерзком паучьем жесте.       — Простите, Доротея, — сказал Винсент. В нём начинал закипать гнев, но на лице не дрогнул ни один мускул. Он всё так же легко улыбался, а голос его был вежлив и мягок. — Ему это не интересно.       — Я знаю, ты сможешь, — Доротея взглянула на него с надеждой в своих почти бесцветных глазах с едва уловимым голубым оттенком. — Ради меня. Нам будет так хорошо втроём...       Винсент почувствовал, что улыбка его застыла, точно приклеенная. От одной лишь мысли о том, что эта женщина прикоснётся к Гилберту, темнело в глазах. Её порочные фантазии не интересовали Винсента, а мечтать она могла, сколько влезет. Своё он уже получил, ночь почти на исходе, а на шее Доротеи остались лишь две крохотные раны — слабое напоминание о глубоких укусах. Эти укусы заживали в течение пары часов.       — Приведи его, — голос Доротеи стал жёстче. — Ты же не хочешь, чтобы я рассказала мужу, как ты совращал меня?       — В высшем обществе все знают, что вы — последняя потаскуха, — с улыбкой ответил Винсент. — Кто вам поверит?       Щёку обожгло ударом чужой ладони.       — Хочешь, я испорчу репутацию твоему брату? Многие видели, что ты навещаешь меня. Я расскажу, как мы вместе проводили ночи, и как вы вдвоём...       Гнев потёк по венам вместе с кровью, он растворился в крови, он сам стал кровью. Винсент только протянул руку, но Доротея отпрянула, напуганная выражением его лица. Винсент знал, что её пугали длинные клыки и взгляд, полный злости. Этим они были так похожи с Гилбертом — злостью.       Винсент сомкнул пальцы на горле Доротеи, надавил и с наслаждением погрузил их в податливую плоть. Доротея пыталась кричать, но с её губ срывались только приглушённые хрипы. Пальцы второй руки он поднёс к её правому глазу; по горлу из пяти глубоких ран толчками лилась кровь, она стекала на белые простыни, на голую грудь Доротеи, текла по её животу и ногам. Винсент вырвал её водянисто-голубой глаз, и глазное яблоко вышло из глазницы с противным чавканьем. Это доставляло потрясающее удовольствие, столь же яркое и волнительное, как физическая близость. Глаз был мягким, словно вата, и скользил по липкой ладони.       Винсент взял глаз за окровавленный нерв и покачал им перед лицом ещё живой Доротеи. Из пустой глазницы тоже потекла кровь; Винсент слизнул её со щеки, но она оказалась горькой, и он сплюнул на выпачканные кровью простыни.       — Не нужно было говорить гадости про моего брата, — сказал Винсент. Он подбросил глаз, но не поймал его и тот с влажным шлепком упал на пол. Пальцы на горле Доротеи сжались сильнее, и её руки и ноги конвульсивно задёргались. Всё её тело тряслось, скрюченные пальцы хватались за испачканную кровью руку Винсента, пытались поцарапать. Взяв Доротею за плечо, другой рукой Винсент потянул за горло, и хрящи с тихим хрустом стали ломаться, поддаваясь напору нечеловеческой силы. А потом она затихла и безвольно обвисла, точно тряпка.       Винсент бросил её тело на кровать, подошёл к двери и кликнул дворецкого, велев тому принести воды. Когда дворецкий пришёл, Винсент убил и его, но быстро, тот, вероятно, даже не успел понять, что произошло. У Винсента не было времени играть ещё и с этим слугой: небо начинало светлеть, воздух из тёмного становился прозрачным, и вокруг разливалась тусклая серость.       Вымыв руки и старательно стерев с себя остатки крови, Винсент натянул перчатки, полностью оделся, забрал внизу свой плащ с цилиндром и ушёл. Он чувствовал злое удовлетворение. Эта шлюха заслужила то, что получила, не ей облизываться на Гилберта. Но больше, чем за Гилберта, Винсент отомстил за себя. Пусть не она была виновата в его увечье, а это было именно увечье, никакой не дар. Винсент выплеснул в её боли весь свой страх за брата, всё своё презрение к тому, чем стал, и весь свой восторг.       О дворецком он забыл, едва покинув дом через чёрный ход.       Он успел добраться домой до рассвета и встретил его, сидя у себя в постели. Шторы были плотно задёрнуты, Эхо — уже без повязки на горле — вытирала тряпкой пыль с полок, и движения её были медленными, неторопливыми, гипнотизирующими. Когда солнце показывалось из-за горизонта, на Винсента наваливалась усталость, веки тяжелели, и он быстро засыпал, едва успев рухнуть в постель, и теперь, наблюдая за Эхо, он быстро погружался в сон. Это не было полноценным сном — его Винсент оказался лишён. То была зыбкая полудрёма на грани сна и яви, он словно бодрствовал и мыслил, но в то же время плыл по течению картин, рождённых подсознанием. Такой сон утомлял, и каждый вечер Винсент просыпался измотанным, уставшим и разбитым. Когда он проснулся, то привычно не помнил своих снов. Он знал, что видел их, но они не задерживались в памяти, утекая с пробуждением, точно песок сквозь пальцы.       — К вам приходил господин Гилберт, — бесцветным голосом сказала Эхо. — Днём.       Она стояла слева от постели Винсента и подавала ему воду в огранённом хрустальном стакане. Только став вампиром, Винсент научился ценить воду. Её свежесть перекатывалась во рту, точно он глотнул снега, она была незаменима после пробуждения и помогала стряхнуть с себя оковы дурных снов. Влага осталась на губах, и это было очень приятно, словно кто-то невесомо касался Винсента, запечатлевая прохладный поцелуй.       — Перед рассветом я срежу роз в саду, — сказал Винсент. Он сел в постели, потом опустил босые ноги на пол и через голову стянул с себя ночную рубашку. — Отнесёшь их Гилберту.       Ранним утром розы особенно хороши. На их лепестках остаются капли росы, и влажно блестящие бутоны ещё долго наполняют утренней свежестью комнату, в которой стоят.       Умывшись и одевшись, Винсент спустился вниз. Он увидел Ванессу, сидящую в кресле у растопленного камина. Стояла осень, было холодно, если не разжигать огонь. За окном тихо накрапывал мелкий дождь.       Ванесса читала. Она сидела, положив ногу на ногу и подперев голову одной рукой, а другой держала книгу или переворачивала страницы. На её лице плясали тени и отсветы огня; на каминной полке стоял бокал, и застывшая в нём, точно стекло, тёмно-красная жидкость, казалось, ловила в себя тени и сама была соткана из теней. Ванесса протянула руку, взяла бокал и поднесла его к губам. Она пила тёмно-красные тени, в которых вдруг, едва бокал оказался в полосе света от огня, заблудились крохотные искры.       Винсенту тоже захотелось вина, и сидеть так же в кресле, и наслаждаться теплом, и смотреть на грубое, но по-своему красивое лицо волчицы-Ванессы. Но он был голоден, и его ждала Ада Безариус, которой было должно утолить его жажду.       Ванесса подняла голову и заметила его, стоявшего в дверях и прислонившегося спиной к дверному косяку. Её тёмно-синие глаза чуть расширились от удивления; она улыбнулась. Её улыбка, адресованная Винсенту, всегда была настороженной, словно она боялась, что он в любой момент накинется на неё и убьёт. Только на Элиота Ванесса смотрела с мягкой теплотой. Винсента это не трогало — ему не были нужны улыбки Ванессы. Но ему нравилось её тело, и её волосы того же цвета, что у Гилберта, и её синие глаза, и её тонкие накрашенные губы. У Ванессы были худые запястья и длинные тонкие пальцы. Она сама была худой, отнюдь не стройной, и когда Винсенту случалось видеть её с расстёгнутым воротом сорочки, он замечал, как выпирали косточки её ключиц.       Кровь, словно змеиный яд, вспомнил он. В нём загорелся интерес. Он знал, что если сейчас уйдёт, то Ванесса не окликнет его, ведь ей всё равно, а может, она только обрадуется его уходу.       «Не пойти ли милой Аде к чёрту?» — подумал Винсент, проходя в гостиную и занимая свободное кресло. Ванесса ни за что не позволит приблизиться к себе и уж тем более — дотронуться губами до шеи, но Винсент и не собирался поддаваться соблазну. Слишком велик риск. Он не желал, чтобы о его благословенном проклятии узнала хоть одна живая душа.       — Можно составить тебе компанию? — спросил Винсент с улыбкой.       — Пожалуйста, — ответила Ванесса равнодушно. Она позвала слугу, велела ему принести ещё вина и фруктов, а потом вернулась к чтению. Винсент задержал слугу.       — Распорядись отослать весточку госпоже Аде Безариус, — сказал он. — Предупреди, что я сегодня не смогу с ней встретиться.       Взгляд Ванессы, блуждавший по строкам, замер, но она не подняла головы и ничего не спросила. Винсент, дождавшись вина, подлил Ванессе и налил себе. Вино казалось мерзостью: он острее ощущал кислый вкус, а сухая терпкость жгла язык. Вино по цвету — точно кровь, но по вкусу оно, скорее, помои. Обращение отобрало у Винсента ещё одну радость — наслаждение хорошим алкоголем. Он чувствовал каждые отдельные составляющие, и перебродивший сок винограда вызывал в нём приступ лёгкой тошноты. Но Винсент всё равно пил и наслаждался этим отвратительным ощущением.       Потом, с бокалом в руке, он рассматривал Ванессу: её руки, её высокую, но маленькую грудь, скрытую под одеждой почти мужского кроя, её острый подбородок, её губы, её густые волосы, черными, блестящими завитками падавшие на лоб и обрамлявшие щёки.       Они сидели вместе очень долго. Ванесса читала стихи, изредка отпивая из бокала, Винсент мучился от жажды и ужасного привкуса во рту, будто разъедающего язык. Висело звонкое безмолвие, и только поленья печально потрескивали в камине, да дождь робко стучал по стёклам. Когда вино закончилось, Винсент пожелал Ванессе доброй ночи и ушёл к себе.       В коридоре он столкнулся с Элиотом, сонным, взъерошенным, но полностью одетым. Ещё не было полуночи, часы в гостиной только отбили одиннадцать. Элиот спросил, почему Винсент вчера ушёл, не ответив на вопрос, и Винсент стал выдумывать на ходу причину своего поведения. Ложь ложилась плавно и мягко, точно красивое кружево, независимое от сознания. Винсент говорил, и не помнил, о чём, — его внимание было поглощено запахом Элиота. Ни один человек не пах так опьяняюще, и Винсент почти ощущал ток крови по его венам, как если бы он держал Элиота за руку. Все эти месяцы Винсент избегал встреч с членами своей семьи и Элиота видел лишь пару раз, ведь он учился в академии и редко бывал в поместье. Но стоя рядом с ним и осторожно втягивая носом едва уловимый аромат его кожи, Винсент понял, что не захочет больше ничьей крови, пока не притронется к Элиоту, не вонзит зубы в его шею и не выпьет его... досуха. Он знал, что не сможет остановиться, что убьёт Элиота, своего младшего брата, который был словно лучом света и для Гилберта, и для него самого.       Винсент попрощался с Элиотом и поспешил к себе.       Эхо дала ему немного своей крови, но это только разожгло жажду. Уснуть Винсент не мог, он беспокойно ворочался в постели, но идти ему было некуда. Он изнывал, но желал только крови Элиота. Это пугало, ведь Винсент не хотел его смерти. Пожалуй, он по-своему любил Элиота и даже был немного привязан к нему. Раньше Винсент считал, что в его жизни есть место только для Гилберта, и теперь, задумавшись о смерти Элиота, он впервые осознал, что ему стал дорог кто-то ещё, помимо родного брата.       На следующую ночь Винсент снова никуда не пошёл. Он лежал у себя в постели, и его волосы спутались, ведь он не причёсывался со вчерашней ночи. Хотелось приковать себя к кровати, но ещё больше он желал войти в спальню Элиота, приникнуть к его шее и пить, пить так долго, пока последняя капля крови не покинет его тело. Он бы не посмел прикоснуться к Элиоту иначе, чем так, как брат мог дотронуться до брата, но жажда ласк была столь же сильна, как жажда крови. Дикая страсть убивала, как убивал и дикий голод. Всё вокруг было диким: и ночь, и дожди за окном, и ветра, и луна тоже была дикой, когда тучи открывали небо, и она проливала свой мертвенный свет в окна.       На седьмую ночь Винсент не выдержал.       Он знал, что Элиот ещё дома, потому поднялся из постели, позволил Эхо причесать свои волосы и даже перевязать их чёрной бархатной лентой. Она помогла ему одеться. Он ослаб от нехватки крови, но кровь Эхо разогнала его собственную, освежила сильно потускневший вид. Винсент напоминал себе старое зеркало, невзрачное от прикосновений времени. Зеркало можно почистить, и оно заблестит, как новое, но можно уронить его и разбить.       Сдержаться и не выпить Эхо досуха оказалось трудно, но её кровь уже не казалась вкусной. Винсента тянуло в спальню Элиота. Наверное, это ещё одно проклятье — чуять кровь людей, чья внутренняя красота была сравнима с красотой утраченного солнца, и становиться одержимыми ими. Если Винсент встретится с Гилбертом, обернётся ли всё так же? Нет, решил Винсент, идя по коридору. Он никогда больше не встретится с братом. Он был болен, он болел Элиотом, его запахом, его кровью, и боялся, что запах Гилберта точно так же отравит ему жизнь и вынудит на крайние меры. Ведь Гилберту он никогда не посмеет причинить вреда.       А Элиот — словно пламя, на которое летят мотыльки. Но только мотыльки сгорают в чужом огне, а Винсент сгорит в своём собственном, весь, без остатка, и от него останется лишь пепел.       Элиот не спал. Он сидел на краю кровати и разговаривал со своим слугой. Когда Винсент, постучавшись и получив дозволение войти, толкнул дверь, у него закружилась голова. У слуги Элиота тоже был свой, особенный, не похожий на все остальные, запах. Но он был совсем иным: тягучим, тёмным, словно ночь в последние часы перед рассветом, когда самое мрачное время. Если бы можно было поддаться волнению, вызванному чувством крови у этого слуги... Но невозможно смотреть в темноту, когда рядом ослепительно полыхает пламя — жаркое, яркое, будоражащее все чувства.       — Я бы хотел поговорить с тобой наедине, — с мягкой улыбкой сказал Винсент.       Слуга, чьего имени Винсент не помнил, покорно встал и ушёл, не дожидаясь приказа своего хозяина. В комнате горела единственная свеча; её огонёк дрожал, как дрожало нетерпение внутри Винсента. Он клялся себе, что Элиот останется в живых, что с ним всё будет хорошо, что можно будет солгать, будто Винсент перепил или даже что в нём вдруг проснулись отнюдь не братские чувства. Пусть думает потом, что хочет, только бы пережил эту ночь и ни о чём не узнал. Но даже если и узнает, увидит кровь на своих простынях — пусть, пусть. Только бы он жил. Винсент искренне желал, чтобы Элиот выжил, но не мог противиться той черноте, что захлестнула его и утопила в себе. Он всегда был во тьме, но эта тьма была совсем другой. Чёрный огонь, сжигавший всё в пепел от одного только касания.       Винсент подошёл к кровати. Элиот был без фрака, а верхние пуговицы его сорочки были расстёгнуты, демонстрируя плавный изгиб шеи. Винсент тоже был в сорочке, поверх которой был надет жилет.       Он повернулся к столу и затушил свечу, а потом обернулся к Элиоту, сел на постель и придвинулся к нему ближе. Элиот ничего не понимал, в его голубых глазах застыло удивление. А Винсент ощутил, что сейчас, когда чёрный зверь внутри почуял добычу, он смог вернуть себе слабую тень контроля и, не торопясь, рассмотреть Элиота, любуясь его лицом, его родинкой на скуле, его торчащими в стороны жёсткими прядями пепельного цвета. Потом Винсент снял перчатки и положил их на кровать. Он отвечал на все требовательные вопросы начавшего злиться Элиота улыбкой, и это, похоже, бесило его ещё больше.       Когда он дотронулся до щеки Элиота, Элиот попытался отвернуться, и пришлось сжать его подбородок пальцами, удерживая лицо напротив себя. Хотелось видеть его глаза, которые скоро наполнятся болью, чистой, как снег, благородной, как сам Элиот. Элиот ведь такой эмоциональный, экспрессивный, наверняка он очень чувственный, а значит, он должен был ценить боль и уметь наслаждаться ею. А если не умел — его можно будет научить.       Элиот сопротивлялся. У него были сильные руки, и бил он тоже очень сильно. Из разбитой губы текла кровь, когда Винсент смог, наконец, поцеловать его, и поцелуй обрёл солоновато-металлический вкус. Элиот был диким, яростным, он тихо ругался, очевидно, опасаясь привлечь чьё-нибудь внимание и не желая просить о помощи. Он давил в себе привычно-громкий голос, но тот всё равно срывался, и брань становилась слишком громкой, пока Винсент не накрывал его рот ладонью, чтобы в следующий миг убрать руку из-за удара в солнечное сплетение, в живот или в челюсть. Будь Винсент человеком, он бы сдался, он бы не смог выдержать напора Элиота и сломить его яростную защиту, но тогда он не оказался бы в этой комнате, утопая в иссушающем огне желаний.       — Да что ты творишь?! — приглушённо шипел Элиот и тут же повышал голос: — Отвяжись, ублюдок!       Винсент до последнего оттягивал момент, когда, наконец, сможет впиться зубами в горло Элиота. Ему доставляло удовольствие ощущать под собой чужое тело, в котором кипела ярость, чувствовать сильные удары, боль от которых бесследно растворялась уже через мгновение. Кровать скрипела, словно стонала от тяжести двух тел; за окном вновь шёл дождь, и Винсент воспринимал эти звуки вплетёнными в своё кровавое безумие.       Он рванул сорочку Элиота, и пуговицы, точно мерцающие брызги, рассыпались в стороны. Винсент наклонился, чувствуя, как билась жилка на его шее, и собственное сердце забилось быстрее; его рваный ритм отдавался в ушах, сбитое дыхание сжимало лёгкие, и дрожь проходила вдоль спины, впиваясь в позвоночник жаром, сплетённым с холодом.       Клыки погрузились в плоть, и кровь обильно потекла по шее Элиота, заструилась по простыням, пачкая их. Винсент пил с жадностью, торопливо, и кровь была на вкус как вода после отвратительной бессонной ночи. Она была чуть сладковатой, обжигающе-горячей, немного пряной. Внутри всё свело от удовольствия и хотелось, чтобы кровь никогда не кончалась и дарила свой жар, сплетаясь с тёмным жаром самого Винсента, и всё переворачивалось с ног на голову, и комната плыла, и было больно, потому что ногти Элиота впились в плечи.       Винсент отстранился от Элиота, и это оказалось почти болезненно, словно его темнота срослась с огнём Элиота, сплелась с ним, и теперь невозможно было их разорвать.       По подбородку текла кровь, она капала на колени, и собственное горло было в крови, и сорочка пропиталась кровью, и простыни тоже… В крови было всё. Элиот тяжело, хрипло дышал. Он был ещё жив, но жизнь стремительно уходила из его тела: сердце билось медленнее, и яркая лазурь глаз тускнела, как то самое старое зеркало, которое можно разбить. Ещё минута, и жизнь Элиота разобьётся, и он будет лежать в своей постели, испачканный собственной кровью, и его слуга будет плакать над его телом.       Внутри Винсента всё плавилось от блаженного удовольствия, во рту ещё чувствовался удивительный вкус крови Элиота, но это блаженство растворяла горечь. Винсент с удивлением осознал, что ему больно смотреть на Элиота, потерявшего сознание от потери крови, больно смотреть, как тяжело вздымалась его грудь в последних вздохах, как дрожали ресницы его смежившихся век.       Лучше позволить ему умереть, думал Винсент. Лучше так, чем дать окунуться в тот ад, в который случай швырнул его самого. Элиот не сможет получать удовольствие, ему будет больно и противно и он будет глубоко несчастен. Но Винсенту ли решать? Ведь Элиот любил жизнь, хватался за неё, отчаянно боролся, лишь бы выжить. Так имел ли право Винсент сидеть и смотреть, как его младший брат умирал по его вине, даже не попытавшись спасти?       Винсент поднёс запястье к губам, и острые клыки вспороли вены. Кровь потекла вниз, и крупные капли застывали на приоткрытых губах Элиота, точно ягоды рябины. Он опустил запястье ниже, потом приподнял голову Элиота и прижал руку к его губам. Винсент помнил, с каким остервенением набросился на руку незнакомца и с какой жадностью пил его кровь. От этой крови пахло жизнью, а он умирал. Элиот тоже умирал и, как Винсент, хотел жить.       Кровь пачкала приоткрытые губы Элиота, и его заметно, даже в темноте, побледневшая кожа возвращала свой естественный здоровый оттенок. Эта ночь будет для Элиота очень тяжёлой, а день — ещё тяжелее, потому Винсент подошёл к двери, повернул торчащий в замочной скважине ключ, вернулся к постели и вновь сел на край. Это было похоже на огонь, опалявший мышцы и сжигавший кожу изнутри. Это было безумно больно, это заставляло исступленно расцарапывать ногтями свою грудь. Винсент очень хорошо помнил это ощущение, когда он метался по комнате, точно зверь в клетке, и рвал себя ногтями, желая выцарапать из себя этот едкий огонь, плавивший кости. Даже Эхо было страшно — в её пустых серых глазах отражался ужас, когда она забилась в самый дальний угол, не смея подойти ближе, но и не смея убежать, оставив Винсента одного. В тот раз Винсент ещё не знал, сколь губительны стали для него лучи солнца, и не задёрнул штор. Ему не хотелось, чтобы Элиот на себе узнал боль ожогов, не заживающих до тех пор, пока не напьёшься досыта.       Элиот пришёл в себя, когда Винсент встал и начал задёргивать шторы поплотнее. В расширившихся глазах с потемневшими радужками отражалась боль. Винсент отдал бы многое, чтобы забрать у Элиота эту боль, но ему оставалось только сидеть рядом, смотреть на агонию и пресекать любые попытки встать с постели — ноги всё равно не будут держать.       Когда забрезжил рассвет, и в спальне разлилась прозрачная серость, Элиот смог лечь спокойно, зарываясь в окровавленные простыни и жадно ловя их прохладу. По его вискам струился пот, он шумно дышал, и Винсент понимал, почему: воздух был насыщен новыми запахами, разобраться в которых с первого раза не так-то просто.       — Что ты со мной сделал? — хриплым голосом спросил Элиот. В его тоне ощущалась холодная злость, и наверняка он бы сейчас поднялся и врезал Винсенту, будь у него силы.       — Проклял. Я всё тебе объясню, Элиот. Тебе не придётся бродить по темноте одному, как пришлось мне.       — Не нужно мне ничего объяснять. Проваливай, пока я не выкинул тебя сам.       — Не сможешь, — ладонь Винсента легла на плечо Элиота, скользнула к спине между лопаток, а потом вверх, к затылку. — Ты даже оттолкнуть меня сейчас не сможешь. Ты беспомощен. Это восхитительно... чувствуешь мой запах? Так пахнут вампиры.       Винсент тоже чувствовал запах Элиота. Он стал ещё прекрасней, глубже, чем тот запах, что так очаровал Винсента, лишив его сна и покоя, словно тогда он был тугим розовым бутоном, а теперь распустился, являя своё совершенство. Винсент сидел рядом с повернувшимся к нему спиной Элиотом, рассказывал ему о человеке, забравшем его жизнь, о безумии, о жажде, но сам думал о Гилберте. Каким мог бы быть запах его преобразившегося тела? От Элиота пахло утренней росой и свежестью зелени. От Гилберта, должно быть, пахло бы дождём.       — У тебя нет выбора, — сказал Винсент, когда Элиот в ответ на слова о необходимости пить кровь послал его к чёрту. — Всем нужно есть. Если ты откажешься, то сойдёшь с ума. Видишь, что я с тобой сотворил? Несколько ночей, и жажда поглотит тебя без остатка. Хочешь накинуться на сестру, на отца, на мать? — он погладил Элита по волосам. — Не хочешь, я знаю. У тебя есть слуга, он отлично подойдёт тебе.       — Нет. Я не трону Лео.       — У тебя нет выбора, — повторил Винсент, а потом лёг рядом. Элиот хотел отодвинуться, и не смог. А Винсента сковывала вялая сонливость, она будто выпивала все соки, давила на глаза и гасила сознание. И уже не имело значения, что постель чужая, испачканная кровью, и что рядом должен лежать вовсе не Элиот, а Гилберт, и это его запах должен дурманить и пьянить.       Когда Винсент проснулся, Элиота рядом не было. Была мягкая темнота, был тихий шелест дождя за окном, совсем как накануне, были окровавленные простыни. Застарелая кровь никак не пахла, не будила голода, но её вид, тёмно-бурый на белом, заставлял воскресить в памяти вкус крови Элиота на языке. Хотелось бы вновь попробовать его, но ведь Элиот не позволит.       Последующие несколько ночей его не было видно. Винсент бывал на званых приёмах, иногда — в дорогих публичных домах, порой наведывался на чай к дамам, но каждый раз чувствовал лишь отвращение. Сытое довольство уже не приносило ощутимого удовлетворения, оно тонуло в воспоминаниях об эйфории, захлестнувшей с головой, когда Винсент попробовал Элиота. Как у человека могла быть настолько вкусная кровь, словно то и не кровь вовсе, а изысканное лакомство?       Стояла ясная ночь с кристально-чистым небом, незамутнённым ни одним тусклым пятном облака. Винсент надеялся, что Элиот с первого раза понял всё то, о чём он говорил, но по дому среди слуг поползли слухи: юный господин болен. Он бледен, не встаёт с постели, ничего не ест и спит весь день напролёт.       Только вернувшийся после короткой прогулки с Адой Безариус, Винсент поднялся к спальне Элиота и коротко постучал. Дверь ему открыл тот вечно лохматый слуга в очках, Лео. Ещё до того, как Лео подошёл к двери, Винсент ощутил его запах, так похожий на аромат осенней ночи; он почти ощущал нотку запаха прелых листьев. Когда Лео появился в дверном проёме и тут же посторонился, взгляд невольно метнулся к его шее, наполовину скрытой воротом сорочки и волосами. Но выглядел Лео здоровым, а Элиот, якобы больной, лежал в постели, значит, все эти дни он не пробовал крови. И он ещё ухитрялся сдерживать себя, не прикасаясь к слуге?       Винсент вошёл в спальню, с удивлением глядя на ворох одеял, под которыми прятался Элиот. Он был восхищён поразительной выдержкой Элиота, ведь сам не смог противиться жажде, поддался ей, осквернил Элиота, испортил его.       — Оставишь нас? — обратился Винсент к слуге, адресуя ему мягкую лёгкую улыбку. Слуга кивнул и ушёл, аккуратно притворив за собой дверь.       В комнате горела единственная свеча, как и в прошлый раз. От свечи по столу и полу пролегали длинные зыбкие тени, они дрожали и словно пытались скопировать каждое движение. Что ж, по крайней мере, Винсент не лишён своей тени. Хоть что-то у него осталось.       — Ты не пил его кровь, — сказал Винсент, обходя кровать и садясь рядом с Элиотом так, чтобы видеть его лицо. Он был смертельно бледным, по лбу тёк пот, но кожа его была холодной, словно за окном стояла зима и её стужа врывалась в спальню.       — Ты вообще не пил кровь. Я ведь предупреждал тебя.       — Убирайся, — ответил Элиот. Он выглядел плохо, но голос его звучал твёрдо, а во взгляде читалась откровенная ненависть.       — Даже если ты сможешь удержаться, ты умрёшь. Я не хочу, чтобы ты умер. В тебе течёт моя кровь, мы теперь братья. На самом деле братья, не только на словах, — он помолчал. — Я хочу помочь тебе.       — Я справлюсь сам, не нужно мне помогать, — Элиот сел в постели. Он выглядел не только бледным, но и осунувшимся, и сильно ослабшим.       — С этим нельзя справиться одной силой воли, — Винсент улыбнулся. Он знал, что Элиот сильный и благородный, но сейчас он открывался с новой стороны, и Винсент ощутил неожиданный для себя прилив нежности к этому человеку, который по его вине оказался сброшен во тьму.       Он расстегнул дорожный плащ и сбросил его на спинку ближайшего стула, потом распустил шёлковый шейный платок и стал расстёгивать пуговицы сорочки. Глаза Элиота смотрели настороженно и раздражённо, он наверняка вспомнил то, что пытался сделать Винсент в прошлый раз, до того, как вонзить зубы в его шею. Но когда он увидел, как Винсент спустил по плечу край сорочки, обнажая шею, его зрачки расширились. Винсент протянул руку, нащупывая на его запястье пульс, и с удовлетворением отметил, как участилось его сердцебиение.       — Даже не думай, — сказал Элиот, вырывая руку.       — Лучше я, чем твой слуга, разве нет?       Он видел отвращение в глазах Элиота. Но Элиот хотел жить. Жажда жизни в нём была слабее чувства чести и привязанности к этому слуге, но сильнее, чем отвращение. Винсент придвинулся ближе и ощутил, как сухие губы Элиота дотронулись до его кожи, и всё внутри замерло в предвкушении. Это было восхитительное чувство ожидания боли, крови и того странного ощущения, что испытывала жертва, когда её кусали. Элиот не вёл себя, как животное, как Винсент. Ему было очень тяжело сдерживаться, у него дрожали руки, и он до боли сжал пальцами плечи Винсента, но ни на секунду не позволил себе поддаться жажде и кровавому безумию. Он держал себя в руках и пил медленно, не больше, чем было нужно. Когда он отстранился, его губы влажно блестели от крови, а от самого уголка вниз по подбородку протянулась тонкая тёмно-алая струйка, и Винсент бережно утёр её пальцами, позабыв про надетые белые перчатки.       — Окажешь мне услугу, Элиот?       — Чего тебе?       — Я хочу повидаться с Гилом, — Винсент поймал на кончики пальцев капли крови, потекшие по груди, мешая им испачкать чистую сорочку. — Но я не уверен, что смогу сдержаться. Ты — единственный, кто знает обо мне. Навестишь Гила вместе со мной?       — Думаешь, я справлюсь с тобой? — с сомнением спросил Элиот. Он больше не выглядел больным, к нему вернулся его привычный цвет лица, а руки потеплели, словно с них стаял лёд.       — В прошлый раз ты, даже будучи человеком, так и не дал мне овладеть собой, — Винсент мягко рассмеялся, заметив густой румянец смущения, вспыхнувший на щеках Элиота. — Справишься.       «Я ни за что не хочу позволить Гилу коснуться этой темноты».       Винсент очень редко навещал Гилберта в его квартире, обычно лишь посылая Эхо с букетом цветов и короткой запиской. Но теперь был иной случай, и Винсент с опаской ожидал возможности войти в помещение, где всё пропитано запахом Гилберта.       Элиот всю дорогу молчал. Он заметно нервничал, сжимал ножны меча так, будто искал у клинка помощи и поддержки. Винсент притворялся, будто ничего не замечал, и рассматривал крупные снежные хлопья, мягко кружащие за окном экипажа. То был первый в этом году снег, он не осядет сугробами и быстро стает, а морозы не скуют городские каналы коркой льда. Осень ещё не собиралась отдавать без боя время, принадлежащее ей по праву.       Гилберт, предупреждённый заранее о визите, встретил их у крыльца. На нём был плащ, вопреки обыкновению — застёгнутый, и шляпа, а в руках он держал пакет с продуктами. Он курил, прислонившись спиной к перилам крыльца, и серый дым от его сигареты оседал под напором сыплющегося снега.       — Не ожидал, что ты придёшь сюда, — заметил Гилберт, обращаясь к Элиоту. Он не улыбался и держался настороженно, словно ожидая, что Элиот в любой миг мог наброситься на него в попытке проткнуть мечом. Но в его золотисто-янтарных глазах светилось тепло и искренняя радость.       — Я не собирался к тебе ехать, — буркнул Элиот недовольно. Ему, как и Винсенту, не было холодно, поэтому он был одет в свой привычный чёрный лёгкий плащ. — Ты сам покупаешь продукты?.. Чёрт, ты Найтрей или прислуга?! Только не говори, что и готовишь сам.       — Между прочим, готовит очень вкусно, — сказал Винсент, проходя вслед за Гилбертом в дом и стряхивая с плеч седой снег. — Тебе понравится.       Элиот бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал. Ну да, простая пища уже не способна приносить настоящего, искреннего удовольствия. Но Винсенту будет достаточно мысли о том, кто эту еду приготовил, чтобы посчитать её самой вкусной, и даже пьянящий вкус крови померкнет рядом с ней.       Потом они долго сидели за столом в тесной кухне Гилберта. Элиот неодобрительно косился по сторонам, возмущался тем, как человек способен жить в таком узком пространстве, ругал серость квартиры. Гилберту было бы неловко остаться с Винсентом наедине, а Винсенту было бы страшно, но шумный и вспыльчивый Элиот убивал всё напряжение между ними, весь страх, всё отчаяние, и всё казалось обыденным и почти семейным, словно пять лет назад.       Винсент потягивал вино из простого стеклянного бокала и перекатывал во рту кислятину, глуша ею ощущение близости тела Гилберта и чувство его запаха. Он действительно пах так, как мог пахнуть майский дождь во время бурной грозы. Этот запах отвлекал, заставляя постоянно терять нить разговора, он проникал всюду, отпечатывался в памяти, пропитывал сами мысли, чтобы уже вечно с неотступностью сопровождать их. Винсент не сопротивлялся, знал, что это будет бесполезно. Но в тот миг он особенно остро ощутил ненависть к вампиру, сотворившему его таким. И он уже знал, кто мог бы помочь ему отыскать эту тварь. Правда, за всё нужно платить и со своей тайной придётся расстаться, но он был готов пожертвовать и большим.       За окном кружил снег под аккомпанемент шумного разговора Элиота и Гилберта. Винсент отставил бокал с вином на стол и потянулся к руке Гилберта, а потом стянул с неё перчатку и опустился на пол перед ним. Он прижался щекой к незащищённой ладони Гилберта, вдыхал его запах, ощущал теплоту его кожи, слушал треск поленьев в камине, согревавшем маленькую квартиру, и впервые за долгое время ощущал себя счастливым. Оказывается, для счастья и радости нужно немногое — лишь возможность прикоснуться к близкому человеку.       Гилберт растерянно оглянулся на Элиота, что-то сказал, но Винсент не слушал. Он позволил себе тонуть в ощущении тепла, и внутри всё восставало против такого спокойного бездействия, хотелось скользнуть руками вверх, зарыться пальцами в чёрные волосы, притянуть за затылок к себе и впиться в шею Гилберта, и пить, пить его до дна.       — Может, ты хочешь о чём-то поговорить? — донеслось до него. — Наедине? Элиот, ты подождёшь в спальне?       — Нет, — ответил Винсент. — Элиот не может уйти. Всё хорошо, просто можно я посижу так? Ты всё для меня, Гил, и я никому не позволю причинить тебе вред. Даже самому себе.       Воцарилась неловкая тишина. Элиот старательно отводил глаза и смущённо рассматривал камин, Гилберт столь же смущённо смотрел в бокал, который держал в свободной руке. Атмосфера тепла и радости пропала, разбитая словами, и Винсент с сожалением выпустил руку Гилберта, а потом поднялся. Ладони ещё хранили тепло руки брата, когда он вместе с Элиотом покидал дом.       Руфус Барма сам оказался вампиром — в переносном смысле, конечно.       Информационным вампиром, жадным до любых непонятных вещей. Он знал, что в поведении Винсента появились странности, и необъяснимость этих странностей бесила его, потому он легко согласился попытаться отыскать человека лишь по одному описанию. А внешность у этого «человека» оказалась весьма приметной, и на следующую же ночь Барма предоставил Винсенту имя, фамилию и место жительства. В сам факт существования мистического вампиризма он не мог поверить очень долго и порывался едва ли не в рот залезть, чтобы проверить наличие клыков. Оставалось надеяться, что своё обещание Барма сдержит и тайна останется тайной, особенно от Гилберта.       Вампир оказался захудалым маркизом, и выследить его не составило труда. Он почувствовал Винсента и попытался удрать, но Винсент поймал его. Он ощутил лёгкое разочарование, когда на заснеженный тротуар из разодранного брюха посыпались вполне человеческие внутренности и потекла обычная красная кровь, столь горячая, что снег испарялся, и вверх взвивались тонкие струи пара, как от кипятка. Вампир не умер, даже когда Винсент с лёгкой улыбкой, застывшей на губах, сломал его рёбра и вытащил из грудной клетки грязно-кровавый комок — сердце. Оно не оказалось ни чёрным, ни изъеденным гнилью, и не несло в себе никаких следов проклятия. Обычное сердце, только безумно горячее, и его жар жёг ладонь даже сквозь плотную перчатку. Над сердцем клубился парок, и оно билось, даже вырванное из груди. Когда Винсент сжал пальцы, давя сердце так, что в стороны брызнула кровь, вампир дёрнулся и затих. Тугая мышца сердца с влажным шлепком упала на тротуар, в остатки окровавленного снега. Наклонившись, Винсент проверил пульс, а потом снял грязные перчатки, убрал их в карман и ушёл из того тёмного переулка, в котором настиг своего творца. Творец оказался слабым, жалким, беспомощным, и Винсент не чувствовал ничего, кроме всё того же разочарования. Где же источник этого проклятия? В сердце? Но ведь даже вырвав себе сердце, он продолжит жить, пока солнце не испепелит его дотла.       Хотелось бы увидеть, как окровавленные останки будут гореть чистым белым огнём, но тогда не останется времени добраться до дома, и Винсент прибавил шагу, ведь он должен был сделать кое-что ещё.       Элиот поднял голову, когда в спальню привычно без стука вошёл Лео, неся в руках стопку книг. Элиот проснулся полчаса назад и теперь с готовностью потянулся за книгами, за которыми посылал Лео днём. Снегопад за окном сменился сильным дождём; промозглая погода действовала удручающе, но куда больше давила необходимость прятаться от дневного света. С этим Элиот смириться не мог. Он любил солнце и яркое голубое небо, но теперь оказался лишён этого. У него остались только книги. Поначалу не было даже Лео, ведь он рано ложился спать, привыкший вставать вместе с Элиотом ни свет, ни заря, но теперь он ложился с каждым разом всё позже и позже, но всё ещё редко оставался до рассвета. Осенние ночи были слишком длинными, а впереди ждали ночи зимние, почти бесконечные.       Элиот взял книги и стал бережно расставлять их на свободной полке книжного стеллажа. Он спиной ощущал на себе взгляд Лео, это напрягало. Не выдержав, он слишком резко сунул последнюю книгу на полку, отчего та с громким стуком ударилась о стену, и обернулся.       — Ну что? — спросил он. — Что ты на меня смотришь?       — С чего ты взял? — ответил Лео. Он стоял у окна, и могло бы показаться, что он всматривался в мутную пелену ноябрьского дождя за окном, но Элиот был уверен: взгляд Лео был направлен именно на него. Он почти физически чувствовал этот взгляд, и густая чёлка, скрывавшая глаза Лео, не была помехой.       — Чувствую.       — Значит, это правда?       В душе шевельнулось смутное подозрение. Элиот отвернулся к книжной полке, всё ещё ощущая на себе пристальный взгляд. Сам он смотрел на корешки книг, всматриваясь в названия, но не мог прочесть ни одного: мысли в голове спутались, и внутри сжимался панический страх.       — Винсент?       — Да.       — Ублюдок!       Гнев обжёг. Было очень трудно сдерживать себя, чувствуя по-осеннему мягкий, тягучий, как мёд, обволакивающий запах Лео. Каждый раз, оказываясь рядом с ним, Элиот терялся, силясь охарактеризовать этот запах и дать ему название, но не мог. Это было чем-то совершенно новым, незнакомым, будоражащим, чувственным и волнительным. От Лео пахло ночной темнотой. И чем крепче становился этот запах, чем плотнее он обступал сознание и топил его в себе, тем труднее было контролировать все прочие эмоции, и ярость вырывалась из клетки, перед глазами мутнело, а собственная жажда причинить Винсенту боль за его болтливость пугала.       Элиот попытался взять себя в руки. Он не раз задавался вопросом: что это за тёмные звериные чувства, пробудившиеся внутри него? Возникли ли они внутри сами по себе, расцвели, точно чёрные цветы, из семян заразы, испитой вместе с кровью Винсента, или то были собственные чувства, и Элиот был вовсе не таким, каким привык себя видеть? Он боялся этой слепой ярости, боялся губительной жажды, боялся запаха Лео. Он не привык бояться, но теперь ему стоило бояться даже солнца. Но он не мог бояться солнца, которое когда-то любил.       — Почему ты не сказал мне? — спросил Лео. Элиот ощутил за спиной его присутствие и до боли прикусил губу. Ему было стыдно за то, как яростно он желал крови Лео, и не только её. Стоило лишь случайно коснуться его руки, чтобы это прикосновение осталось незримым ожогом на коже. К Лео тянуло, точно магнитом, и сопротивляться этому неправильному притяжению было очень тяжело, и ещё тяжелее оказалось понять, искусственно ли оно или порождено собственными эмоциями Элиота, лишь усиленными жаждой?       Раздался тихий стук. Элиот обернулся и увидел, что Лео снял очки и положил их на край стола.       — А ты бы поверил мне?       — Да, — странным тоном, словно намекая на что-то, ответил Лео. — Я бы поверил.       Он потянул концы своей ленты, стягивавшей ворот сорочки, распуская аккуратный бант. Элиот хотел вновь отвернуться, но не смог. Словно завороженный, он жадно следил за движениями рук Лео, пока он откладывал в сторону, к очкам, ленту, пока расстёгивал пуговицы сорочки, пока сдвигал в сторону волну тёмных волос, чтобы потом отогнуть ворот, обнажая горло.       — Прекрати, — сказал Элиот. Голос с трудом слушался его, он был хриплым и будто чужим. — Перестань, слышишь? Убирайся, Лео. Убирайся!       — Я твой слуга, — ответил Лео. Он вдруг оказался очень близко, обдавая волной своего неповторимого запаха, и смотрел на Элиота, и за завесой его волос можно было рассмотреть глаза, в которых почему-то не было ни намёка на страх или отвращение. Элиот мог чувствовать запах страха, но сейчас от Лео пахло немного иначе. К его собственному запаху примешивался другой аромат, мягкий, бархатный, пряный, как вино со специями. Так могло пахнуть желание... чего? Элиот почувствовал, как кровь приливает к щекам, и понял, что не хочет знать ответ на этот вопрос. Лучше просто дышать всем этим сплетением ароматов, позволяя им обнимать сознание. — Считай это моей новой обязанностью.       Лео предлагал свою кровь, и в глазах его искрилось озорное лукавство, точно за этим предложением скрывалось что-то ещё, что-то более глубокое и чувственное, чем простая жажда. И Элиот поддался, наклоняясь ниже, накрывая губами участок кожи. Это был не укус, это была мягкая ласка, и Лео запрокинул голову, подаваясь навстречу. Его пальцы зарылись в волосы Элиота, крепче прижимая его к своей шее, и кровь тонкими струйками текла по его груди, и в наркотическом вкусе растворялся страх, растворялось презрение, растворялись сомнения.       Винсент стоял, прислонившись спиной к двери Элиота. Он лишь хотел убедиться, что мальчишка-слуга поступит правильно, а не соберёт вещи и не сбежит обратно в свой приют, ведь тогда пришлось бы поймать его и убить. Но слушать такие искренние слова и быть свидетелем столь крепкой чистой привязанности оказалось... больно. Винсент знал, что Гилберт не смог бы так сделать. Старший слабый брат, который в детстве всегда так яростно защищал его, хотя мечтал порой его бросить. Винсент не винил его тогда, не стал бы винить и сейчас, ведь, чтобы поить своей кровью, ему пришлось бы постоянно быть рядом, хотя бы через одну ночь, но у него был Оз Безариус, и он не мог тратить своё время. Тогда, стоя на коленях перед Гилбертом и прижимаясь щекой к его ладони, Винсент отчаянно желал всё рассказать ему в надежде, что Гилберт согласится всегда быть с ним, но не смог. Он не желал тешить себя призрачной иллюзией надежды, потому что горечь разочарования была бы нестерпимее любой жажды. А этот мальчишка так легко принял весть о том, что его господин стал ночным зверем, и так же легко пошёл ему навстречу, отдавая всего себя и чёрной страсти, неизбежно сжигавшей Элиота, и жажде крови, и ночному образу жизни, добровольно вычёркивая себя из света...       Винсент ощутил, что по лицу что-то текло. В последний раз он плакал в далёком детстве, не собирался и сейчас, и даже глаза не щипало, но изменённая физиология, похоже, плевала на нежелание. На душе было сухо и скверно, и тело среагировало. Винсент поднёс руку к лицу, отирая слёзы, но потом с удивлением обнаружил: то были вовсе не слёзы, а кровь. Из его глаз по щекам и подбородку текла кровь. Даже слёз не осталось. И хорошо, он всё равно давным-давно позабыл, что это такое.       За окнами забрезжил рассвет, окрашивая небо жемчужно-серым и нежным пепельно-розовым цветами, теперь ставшими недоступными и запретными.