Жемчужина крайт-дракона

Полученную награду они разделили на двоих; кроме того Комад отдал ей одну из жемчужин, которые они нашли в пасти чудовища. Его отец прославился тем, что убил крайт-дракона. Теперь Комад Фортуна тоже мог называть себя убийцей дракона, но ему не давало покоя то, что его победа была ненастоящей. Зверь был повержен при помощи хитрости: хитрость — такое же оружие охотника, как бластерная винтовка или вибронож, но Комад заманил крайта на минное поле; дракона убил не он, а мины. Он не считал свою охоту честной, и хотя умом понимал, что по-другому не вышло бы, на сердце у него было неспокойно. — Что тебя тревожит? — спросила его напарница. — Ничего, — он покачал головой. От этого движения одно лекку соскользнуло у него с плеча и вытянулось вдоль спины, раздумчиво дернувшись у мясистого основания. Из охотничьего домика они вышли прямо в марево занимающейся песчаной бури. Горизонт за стеной, окружающей Анкорхед, потемнел, словно над штормящим морем, и теперь чернел над пустыней, насколько хватало глаз. Родная планета Комада, Рилот, тоже была выжженной солнцем планетой пустынь: люди жили на узком перешейке между вечным зноем и смертоносным холодом, прячась от суровых погодных условий остановившейся планеты в подземных городах и поселениях. Цветными Землями назывались пустоши, над которыми солнце не заходило никогда. Но Комад побывал и в водных мирах, покрытых бесконечными, безбрежными океанами, поэтому на ум ему пришло сравнение с готовым разбушеваться морем: песчаные бури были больше похожи на морские и ничем не напоминали тепловые бури его родины, от которых тви’леки целыми деревнями прятались в подземных убежищах. — Поставь мне выпить, — попросила его спутница. Приставив руку козырьком ко лбу, она смотрела в сторону космопорта. Вдалеке маячила одинокая фигура, едва различимая в сгущающейся мгле, и, почувствовав напряжение в ее голосе, Комад подумал, что она, должно быть, сильно не хочет видеть того, кто ждет ее у ворот. Комад отвел ее в кантину и заплатил за все, что она выпила, как и за ужин, который они съели в молчании. Хатты обвиняли народ тви'леков в том, что те не умели ни скопить кредитов, ни заработать их, ни приумножить уже имеющиеся: Комад рассмеялся бы им в лицо. Хаттам трудно понять, что есть в галактике вещи поважнее кредитов. Песчаная буря завывала за толстыми стенами из желтого, источенного ветром дюракрита, когда Комад отвел эту женщину наверх, в комнату над общим залом, которую снимал, пока охотился в Дюнном Море. Она села на кровать и принялась раздеваться, а он стоял и смотрел на нее: на оголяющееся смуглое человеческое тело, на черные волосы, гривой рассыпавшиеся по плечам, на твердые коричневые соски, стоящие торчком на небольших грудях. Ее тело было покрыто множеством шрамов: розоватые, бледные, они колдовскими датомирскими отметинами проступали на загорелых боках, плечах, руках и бедрах. Некоторые из них были похожи на ожоги от бластеров или светового меча, некоторые — на укусы вибролезвия; некоторые носили следы кольтовой обработки, а некоторые явно заживали сами. Буря выла и стонала, билась в стены, словно раненный ранкор, грохотала ставнями, заставляя дребезжать лопасти вентиляторов в вентиляционных шахтах, когда они занимались любовью, неистово и исступленно, утоляя ту яростную плотскую жажду, которая охватила их обоих, когда Комад разделся и она увидела его шрамы, шрамы — и напряженный член, на зеленоватой головке которого, контрастировавшей по цвету с кирпично-красным стволом, выступили первые капли смазки. Они занимались любовью долго и нежно. Комад ласкал ее внимательно и неторопливо, в первую очередь заботясь о ее ощущениях, и только потом — о своих; когда он показал ей, как еще можно использовать его лекку, она с удовольствием включилась в игру. Достигнув предела наслаждения, она едва слышно вздохнула, прижавшись к нему разгоряченным телом: впитывая головными хвостами ее дрожь, он был готов кончить снова — вместе с ней. Он не знал ее имени, не знал, кто она, но думал, что ему и не нужно этого знать, как и ей — о том, что на Рилоте его ждут жена и сыновья. Он только знал, что она была не тем, кем казалась — но то же самое Комад Фортуна мог сказать и о себе. — Теперь, когда ты убил дракона, — спросила она потом, когда они засыпали в объятиях друг друга, — что ты будешь делать? — А что будешь делать ты, теперь, когда нашла то, что искала в его логове? — Комад ответил вопросом на вопрос. Она подняла голову — на мгновение ему показалось, что ее глаза вспыхнули желтым, как глаза дксунского маалраса. Он прямо встретил ее пронзительный взгляд, но охватившее его чувство тревоги быстро прошло. В слабом мерцании ночника он видел обычное женское лицо с припухшими губами и отяжелевшими веками, усталое и немного сонное: глаза у нее были карие, вовсе не желтые, а губы пересохшие и обметанные по краю. Эти губы, подумалось Комаду, теребили кончики его лекку, в то время как зубы едва ощутимо их прикусывали, словно в напоминание о том, что охотнику на диких кошек Дксуна следует быть предельно осторожным и ни на минуту не ослаблять бдительности — но на этот раз его бдительность ослабла. Она заметила, как туманится его взгляд, когда он смотрит на нее, и погладила тяжелое лекку, лежавшее у него на груди. — Буду искать снова, — ответила она, вычерчивая губами прихотливые узоры на его головном хвосте. — Как и я, — сказал Комад Фортуна, — как и я.