subterranean homesick alien

- Никогда не понимал азарта. Розалинда смотрит на него, изогнув бровь. Они стоят напротив букмекерской конторы, поедая хот-доги, и душный Нью-Йорк шумит вокруг. Роберт секунду медлит и поправляется – довольно поспешно, на вкус Розалинды, но такой уж он, этот бедный Роберт: - Я не говорю сейчас о научном азарте. Розалинда склоняется к салфетке и прежде, чем откусить кусочек сосиски, иронично ухмыляется. Роберт только раздражённо охает и вертит головой – Розалинда бы просто закатила глаза и хмыкнула, но такой уж он избыточный, этот Роберт. - Наши с тобой споры также носят сугубо научный характер. Розалинда только улыбается. Толпа на тротуаре обтекает их как какое-то препятствие, даже, скорее всего, не осознавая этого. Люди не замечают их, и Розалинде подспудно хочется воспользоваться этим; но она сдерживается, напоминая себе, что она дама серьёзная. Да и с Робертом – с этим излишне сентиментальным и совестливым Робертом – не забалуешь. Купить хот-дог было его идеей; он же с детской наивностью в глазах отсыпал ничего не подозревающему продавцу в миску мелочь в уплату за них. Розалинду это раздражает и умиляет одновременно; в совершенно равной степени. Тем более, что хот-дог на вкус – как картон, а эта улица этого Нью-Йорка неописуемо смердит. Но Роберт рад – счастлив – и Розалинда великодушно прощает его. Она бы признала, что и она счастлива – во многом потому, что счастлив он – но она дама серьёзная. ДеВитт стоит в очереди к огороженному решёткой окошку, нервно сжимая в кулаке наличные и иногда оборачиваясь на входную дверь. Будто думает, уйти ли. Розалинда знает, что он всё равно не уйдёт; и замечает, как по лицу Роберта пробегает тень сожаления и искреннего страдания. - Почему он не может просто этого не делать? Роберт знает ответ; и знает, что они пока не могут вмешаться; знает так же чётко и ясно, как Розалинда, но ей от этого знания далеко не так больно и грустно. И ей хочется помочь ему; и ей хочется утешить его. И ей хочется наорать на него; и ей хочется выбить из него эту дурь и как-то заставить перестать думать о подобном. Но то, что позволяет им заканчивать друг за друга фразы, делает их одинаково бессильными. Она искренне недоумевает, в чём суть их практически всесильного вневременного и внепространственного бытия, если ему совершенно не найти практического применения; и от этой мысли в груди щемит даже у неё. Но на то она и не Роберт, чтобы не позволить этой мысли ранить глубоко. - Ведь если бы он этого не делал, ничего бы не было. Неадекватная патетика Роберта раздражает, тем более что у него есть возможность пойти покушать хот-дог на улице такого Нью-Йорка, где ДеВитт не делает ставок, не галлюцинирует архангелами и вообще живёт совершенно скучной жизнью, о которой скоро напишет суровые книги сейчас ещё маленький Чандлер. Но Роберт не такой; Роберту, кажется, доставляет мазохистское удовольствие выбирать очередного такого Букера и страдать с хот-догом в руке, глядя на то, как упорно тот рушит свою жизнь и подводит себя – а заодно и их самих – на порог необратимости, которую они – по прихоти всё того же Роберта – упорно пытаются обратить. И Розалинда бы рада на него за это по-настоящему злиться; но она дама серьёзная, и ей не к лицу заниматься разнообразными фрейдистскими штучками, подавляя или неадекватно оправдывая невыносимую к нему любовь. Такой уж он есть, этот Роберт. А его несёт всё дальше; он вот-вот подберётся к той части, которую Розалинда ненавидит больше всего – и от которой в то же время у неё совсем по-детски начинают хлопать крылышками бабочки в животе. - Он так одинок. - У него есть дочь. - А у нас была физика. Это другое. - Это то же самое. - Ты же знаешь, что нет. В этом отвратительно признаваться даже самой себе, но Розалинда действительно знает; помнит; даже чувствует. Но такой уж он, этот Роберт, что с ним удивительно не стыдно и даже приятно разделить этот болезненный, наполненный отравляющими из-за неувядающей свежести воспоминаниями, взгляд. - Я знаю. Годы отчуждения и подавляемой агонии расстилаются перед ними вперёд, и назад, и вправо, и влево, и всюду; и они окутаны ими каждую секунду своего вечного бодрствования – и для Розалинды каждый раз удивительно это осознавать, когда приходит момент открыться им. Потому что, каким бы Роберт ни был странным и понятным, родным и чужим, любимым и отвратительным одновременно, с ним она всё-таки умеет если не забывать, то хотя бы просто фильтровать весь тот снующий по плоскости вероятности мусор, что связан с ними самими – включая реальности, где они так и не встретились. И как же ей хочется, чтобы и Роберт научился абстрагироваться; чтобы и он познал это блаженство равнодушия, и просто насладился их бесконечным дрейфом в никуда и никогда. Но на то он, наверное, и Роберт, чтобы не уметь; на то он и Роберт, чтобы ей всегда было его чуточку жаль – ровно настолько, чтобы раз за разом, дожёвывая хот-дог и выбрасывая под колёса машин салфетку, она прижималась к нему и клала голову ему на плечо. ДеВитт покупает билет, и его долг продолжает свой рост в геометрической прогрессии. Он проходит мимо них и закуривает; и, вдыхая смердящий дым его дешёвых сигарет, она, кажется, слышит, как Роберт всхлипывает. Они смотрят Букеру вслед, и, по традиции, он повторяет: - Если бы он этого не делал, ничего бы не было. А она по традиции прижимается губами к его гладкой щеке и отвечает: - По-моему, ему всё-таки есть за что быть благодарным. Роберт улыбается ей и обнимает за талию, и они привычно парят к следующему витку спирали. Розалинду снова почти ничего не тревожит; а от того, что тревожит, она легко отмахивается. В конце концов, она дама серьёзная.