Ах, чем я заслужил эту нелюбовь?

      Когда все что ты строил веками рушится, когда твой преемник, твой сын, самолично разрушает все, что ты так упорно защищал и создавал — можно только сдаться. Можно, но было ли то в духе Российской Империи? Сразившего величайшие мировые армии и предавший величайшие короны праху. Не он ли входил в Париж? Не он ли громил турков раз за разом? И проиграть самому себе, своему продолжению…       «Еще не проиграть.» — холодным металлом отзвучало в голове, очередной раз. Девятнадцатый год, декабрь, Деникин начал наступление на Москву, красная армия во главе с Егоровым направлена… Это, быть может, последняя надежда вернуть власть, одолеть своего сына, во имя православия и отечества.       Братоубийство — страшнейший грех. Но Империя делал это ради Господа, и он из разу в раз это повторял себе, смотря на окровавленный, пропахший порохом, снег. Теперь тот всегда будет красный, зима больше не будет белой. Все перевернулось. Но руками своими он резал не брата, он подобно Аврааму нес жертву Великому Отцу, и одно слово того, святодержец отпустит нос, распустит войска…       Подобно грекам пытавшимся захватить Сиракузы, в великой Сицилийской экспедиции, под командованием Алкивиада и Ламаха. Они должны были отступить, но на небе закрыл луну темный диск и они предприняли еще одну отчаянную попытку, неверно поняв знак высших сил.       Так и Российская Империя, преемник святой Византии, все знаки от триединого бога понимал неверно. От кого же понимал знаки Союз? Он пару раз уже успел отпереименоваться, оставляя суть прежней. Он не стал       тем, кто, в случае падение России, соберет ее заново, продолжит начатое под другим углом, как это делалось множество раз у Франций и Рима.       Нет. Он собирается безбожно разрушить все старое. Быть может стоит позволить? Быть может хватить пытаться?       В военном лагере все тихо, в огромной командирской палатке, божий помазанник рассматривает карты и невольно сглатывает. Они окружены, всего одно поражение… Смогут ли они дать это решающие значение?       — Конечно, нет, отец. — раздастся за спиной, в этой темной холодной ночи. Как только он не расслышал хруст снега за спиной? Рука тянется непроизвольно к револьверу, висящему на поясе, вместе с двумя заточенными кинжалами.       — Пошел вон. — такое очевидное, почти визжащие предложение. Он даже не смотрит на вход палатки, ожидая движения. Но Союз не движется. Он скрещивает руки на груди и насмехательски демонстрирует белые молодые зубы. Волк, упырь.       — Зачем же так грубо, папаша? Я ведь просто пришел к смертному одру. Вы так ослабели-с за эти два года. Вряд ли Вы уже возьмете реванш. Все Ваши командиры пойдут в бега и по миру, ну или в мои тюрьмы.       — Мои. Я их строил.       — Только их и построил. Теперь я Вашими мушкетами, а, простите, бритонскими, стреляю Вам по груди… Может перестанете? Зачем тыкать палкой в труп? Ваши идеи самодержавия проиграли воле пролетариата. Довольно угнетению — Вас никто не поддерживает. Вы никому не ну-жны.       «Я нужен Богу, я должен направить народ на путь истинный.» — взворвется в голове артиллерийским залпом. Российская Империя без стеснения щелкнет пистолетом, и выстрелит прямо в рыло своему ненаглядному сыну.       И промажет. Тремор.       Он проиграет на восточном фронте. Бесповоротно. Но он бился дальше, бился, как мог уже пусть и в Средней Азии. Почему он не смог объединить всех под одним белым знаменем? Только под белым флагом. Он не смог побороть даже элементарное дезертирство. Как он, величайший из великих, проиграл?       Якутский поход, последний рывок. Поражение отряда Пепеляева, поражение при Охотске. Это конец. Армия разбита. Все погибшие попадут в Рай, но куда попадет он? С связанными руками, в Владивостоке, в конце самого себя.       — Вот может если бы ты, — уже «ты» — тогда не послал меня вон и послушал мои ценные советы, то поиграли бы подольше, а? Я бы все равно выиграл, стоило ли начинать?       За маленьким окном застенка расцветает рассвет, кричат чайки и качаются лодки.       — С чего я должен слушать советы какого-то бунташного мальчишки?       — А если бы ты слушал слова бунташного мальчишки, этого вообще бы не началось. — Союз хрустит пальцами, снимает черные кожанные перчатки с треском, и садится напротив, на маленькую желтую табуретку, так ярко контрастирующую с холодным камнем заключения.       — Я знаю, что много из твоих людей засели в таежных лесах, так что, наверное, дадут еще о тебе знать… Но ты. Тебя уже не будет, им придется заново тебя воскрешать, а это процесс долгий. — продолжил Союз.       — Зачем тыкать палкой в труп? — протянул Империя, кривясь, когда чужие пальцы схватили его за подбородок, омерзительно сжимая и подмигивая.       — Нагнетесь, папаш? Как мученик, не грешник.       Внутри все похолодело, взупрямилась честь. Все знают, чем заканчиваются поражения в войне. Все знают, что рвутся там у «империй» не только пушки, но и портки. Не зря ведь говорят:        — …нагибать то к чему? Разве мало тебе, сын мой? Обесчестил, обругал, куда дальше продолжать? Властвуй и наслаждайся.       —А не помнишь ты, папашка, как мое движение во все дыры щелкал? — Союз показывает зубы, Российская Империя лишь жмет плечами, не стремясь особо вырваться.       — Ну было дело, кто же знал, что оно «твоим» будет? Я думал ты продолжишь мое дело, а не станешь левацкой пародией на утопию. Как можно построить Рай на крови?       — Тебе ли говорить. — перед глазами все те мгновения убийств, разграблений, походов и свершений. Его носили на руках, его обожали и он обожал, но вот же ныне он здесь. Там, где не находился никогда. Со времен Японской войны, конечно.       — Руки развяжи, милый мальчик.       — Я похож на дурака? Ты, конечно, фиг мне, что сделаешь….       — Без выражений, пожалуйста. Итак пошлость. — Союз на эту просьбу лишь засмеялся, что-то там угукая про «Ваше Величество, самодержец всероссийский». Он отпускает чужое лицо, ловко избавляется от брюк, и, прости нас грешных и избави, демонстрирует полувставший член.       Кого не будоражит унижение? Сколько раз сам Империя, по молодости, и по-имперски, наслаждался чужой беспомощностью и злостью, безвыходностью? Сколько не говори о чести, но кто по ней живет? Честь просыпается лишь тут, когда ее прижимают.       И Империя очередной раз за эти годы признает, что растерял все благородство, поэтому без сопротивления, гримас и слов, устало лишь вздыхая, принимается за дело.       Это невыносимо неудобно, сидеть связанным по рукам и ногам, пытаясь уважить чужую плоть — скользя по стволу языком, едва надавливать зубами, слушая чужое гортанное рычание. Даже унижаясь, даже покоряясь он сохраняет какое-то достоинство, в том, что делает должное, понимая, несомненно, эту пошлость, как долг. И он делает свое дело хорошо, это нельзя не отметить Союзу, который, искренне и честно, ожидал совсем не этого от своего отца.       Он несдержанно хватает того за голову, смотря как удивленно расширяются чужие глаза и чернеет взгляд. Невообразимое удовольствие приносят, последующие задыхающиеся вздохи…       Нет, они, вернее, товарищ Советский Союз, не будет останавливаться на этом.       Пять лет мучаться с этим дедом, чтобы он вот так вот покойненько почил? Их окружает столько врагов, иностранных капиталистов, Врангель заграницей что-то готовит, угроза интервентов. И как теперь, в нищите и разрухе, должен Союз дать отпор! Мог бы ведь подумать его доблестный предок, что народ он оставляет с голой жопой.       Поэтому теперь сам с такой же лежит. Можно было бы отлупить, ремнем солдатским тяжелым, до крови, белую задницу господскую, но что-то уже не в могу.       Почти насухо, напростак смочив вход слюной, ярит батьку сына. И первый на любое движение лишь сдавленно стонет, стараясь держать лицо, пусть уж держать и нечего. Все перед глазами красное, зима красная, а красивого ничего. Только если и конец, когда последний рывок совершается и наконец-то Российской Империи дозволяется спокойно упокоится. Вежливо стреляют в рожу.       И попадают.