Рим. 14:7
Лишь спустя много лет после случившегося Кацуки берет в руки семейную фотографию. Не отличаясь особенной трогательностью или сентиментальностью, он не имеет обыкновения тратить время на прошлое — особенно на то, что вызывает резь под ребрами. Но прошлое с этого изображения всё-таки заставляет его сдавленно выдохнуть и на время зажмурить уставшие глаза. На этой фотографии навсегда остались счастливые лица. И его родителей, и его самого. И его сестры. И даже если память часто подводила Бакуго-младшего, что свойственно импульсивным натурам, некоторые вещи вспоминались ему так часто и явно, словно они произошли в прошлом месяце или на прошлой неделе. Но никогда — даже спустя столько лет после случившегося — он не брался думать о произошедшем основательно, страшась вынуть из памяти новые (или забытые) подробности. Теперь ему предстояло заново переживать самую счастливую часть своей жизни, в одночасье обернувшуюся в кошмар. Двадцатого апреля, очень много лет тому назад, с разницей в две минуты на свет появились абсолютно удивительные двойняшки. Дети, выношенные тело к телу и рожденные в один день, имели столько различий, что называть их братом и сестрой сначала было сложно даже их собственным родителям. Юный Кацуки рос светлым, крепким и юрким мальчишкой; природа дала ему всё, что смогла отобрать у сестры. Здоровье. Золото в волосах. Голос. Несмотря на усилия родителей и врачей девочка так и не заговорила. Ни в четыре года, ни в семь и даже ни в двенадцать лет. И жить с этим должно было бы быть особенно сложно: легко обидеть человека, который не сможет ответить ни словом, ни кулаком. Но не так просто поступить подобным образом, когда вместо обиженного сдачи даст кто-то покрупнее. Кто-то, кто безвозмездно и, кажется, с удовольствием надерет обидчику зад. Кацуки никогда не был обязан брать на себя такую ответственность, однако в восемь лет, когда его издевательства перешли все зримые и незримые границы, детский испуг заставил что-то дремлющее глубоко в груди шелохнуться. Ребенок не мог позвать на помощь в лесу, если так и не научился говорить; а второй, опьяненный своей бессмысленной победой, мчался прочь с таким пылом, что успел забыть дорогу назад. Он не хотел оставлять ее там — он хотел увлечь ее в соревнование, которое сам так любил и в котором всякий раз одерживал победу над слабой здоровьем девочкой. Ему даже такой выигрыш льстил — всяк хорош оливковый венец. Кацуки вспомнил, что сестра не откликнется, только когда был на лугу возле дома бабушки. Осознание обрушилось на него с такой силой, что всё вокруг сначала стихло, а затем в ушах отвратительно громко зазвенело. Начинало смеркаться — это было совсем плохо — и холодный осенний ветер бил мальчика по рукам. Он слабо вздрогнул, чувствуя, как бегут по телу мурашки, однако с каждым новым порывом ветра вспоминалось только то, как быстро мерзнут руки у его сестры. Это был первый раз, когда мальчик испугался не наказания за оплошность, а за жизнь. Нить связи, зародившаяся в утробе матери, натянулась до предела, грозясь вот-вот оборваться. Тогда Кацуки мог бы поклясться, что в своей голове слышал ее растерянный шаг по сухой листве и уставшее тихое дыхание, и больше всего на свете надеялся на то, чтобы оно случайно не прервалось. Кончиками пальцев мальчик чувствовал, как мерзнут ладони сестры, а ее маленькое щуплое тело пробирает осенний холод. Страх, окутавший сознание потерявшейся в лесу девочки, охватил и его мысли тоже: так явно и крепко вцепился в теплый рыхлый рассудок своими ледяными пальцами, словно это Кацуки был брошенным в лесу ребенком. Он не знал, что делать; родители говорили ему, что в таких ситуациях стоит звать на помощь старших. Однако он больше не думал: за него думали чужое дыхание, чужая дрожь и собственный испуг — такой сильный, что ребенка начало колотить. Он не помнил маршрута. Не помнил, в каком месте осталась его сестра, не знал, не ушла ли она и оттуда, а что еще страшнее — не знал, одни ли они в лесу. Багряный свет закатного осеннего неба полоснул по лицу Кацуки, приводя в чувства. Кровь прилила к бледным щекам, и на светлом лице тотчас же расцвел нездоровый румянец. Мальчик глубоко и громко выдохнул, вымотанный своей отчаянной погоней. Сильно хочется плакать, и в горле неприятно саднит подкатывающая истерика. Ему сложно собраться с силами и заткнуть стук в ушах, чтобы уловить хотя бы шорох. Всё вокруг такое незнакомое и странное; они точно проходили мимо рядом стоящего пня, поросшего мхом, но теперь Бакуго не может быть уверен, что это действительность, а не попытка себя успокоить. Напряжение растет и вот-вот достигнет своего предела — тогда он срывается на крик, надеясь, что сестра выйдет на его голос. Сложно сказать, что это возглас человека, пытающегося найти кого-то — скорее того, кто сам потерялся. Или боялся потерять какую-то часть себя. Где-то далеко, вторя его голосу, протяжно кричит сойка. Так кричит, словно с другой стороны леса надрывается еще один ребенок — и Кацуки очень хотел бы, чтобы так и было. Но вокруг стоит лишь шёпот сосен. Они ведь наверняка знают, где она, но в своей безмолвной гордости даже не пытаются указать мальчику дорогу. Зарываясь замерзшими пальцами в волосы, он садится на корточки и глубоко наклоняет голову. Кацуки не нравилось плакать, но он не знал, как иначе сейчас поступать. Было очень холодно, но страх холодил еще больше. Впервые его шалость обернулась так непредсказуемо; впрочем, взрослому человеку легко понять, что игры такого толка в незнакомом лесу рано или поздно обернутся прямой опасностью, но ребенку — по натуре, к тому же, очень своевольному, — сложно было найти конечную точку в цепи своих безрассудств. Теперь эта непосредственность слишком явно напоминает мальчику целую трагедию. Что если она замерзнет насмерть? Что если кто-то украл ее? И что, в конце концов, если рассказы бабушки и дедушки о «хищных зверях», которыми они пытались предостеречь детей от игр в неподобающем для этого месте, окажутся не такой уж и выдумкой, а реальностью? Кацуки не отличался бурной фантазией и всё всегда сводил к тому, что верующие во всякие глупости — обыкновенные трусы, но сейчас, кажется, поверить даже в Вендиго будет не так тяжело. Игра воображения не шла на пользу испуганному ребенку. Еще немного — и станет на одного потерявшегося больше. Когда надежды совсем не осталось, а паника вот-вот грозилось уступить место смирению, на плечо Кацуки коротко опустилась маленькая рука. Он вскрикнул, и, оборачиваясь, не удержался на согнутых коленях — свалился в листву и мох, широко глядя перед собою. Она была спокойна, как и когда мальчик убегал от нее. Тихая и щуплая, девочка стояла напротив с лицом, выражающим тёплое беспокойство — и оно было вызвано не столько собственным положением, сколько состоянием мальчика напротив. Бакуго было подумал, что перед ним признак, но ее выдавали дрожь и напряженные губы. — Дура!.. — Воскликнул он, поднимаясь на ноги. Девочка попятилась назад, боясь, что брат намеревается толкнуть ее или потаскать за шкирку — но Кацуки, подавшись вперед, хватается за худые плечи раньше, чем она успевает отойти. Он снова всхлипывает, принимаясь смазано целовать лицо ребенка, тычась ледяным носом в такую же ледяную щеку девочки. — Ты замерзла! Почему ты такая холодная? Почему не побежала за мной? — Громко шмыгнув носом, Бакуго сдавливает сестру в объятиях. Она, конечно, ничего не ответила — хотя в этом больше не было необходимости. Невидимая ниточка связи окрепла, и Кацуки отчетливо ощутил, как чужие мысли становятся его собственными. С тех пор брезгливость по отношению к младшей сестре куда-то делась. Как и издевательства. На место низости пришло снисхождение, а следом явилась волшебным образом любовь. Бакуго с удивлением для себя обнаружил, что это чувство прижилось в нем особенно хорошо — словно было всегда. Его свободный дух и неукротимый нрав находили место в мире под видом грубости, которая никогда более не была направлена на свою младшую часть; стоило мальчику только подумать о том, что он мог сделать сестре больно, как его лоб тут же находил теплое пристанище на ее маленьком плече — в тот же момент отпускались все обиды, словно их никогда и не было. Она никогда не обижалась на него. Бакуго даже думалось, что она вообще ни на кого не держит зла, хотя именно ей было впору быть обиженной на весь мир. Мир, в котором людям свойственно обращать свое непонимание в ненависть, а необычных «представителей своего вида» встречать открытой враждой. Конечно, такими были не все: но на памяти Кацуки не было случаев, когда его сестру принимали за полноценного человека. Его злило, когда к ней проявляли даже жалость, и мальчик всеми силами пытался сделать сестру в глазах других людей такой же девочкой, как сотни и тысячи других; и при этом для себя самого знал, что никого более особенного во всем мире не найти. С течением времени, впрочем, ничего не поменялось. Даже юношеская гордость, хоть и привнесла в характер Кацуки новые углы и очертания, не лишила его трогательной нежности по отношению к сестре. Он больше не терся носом о нос девочки, стыдливо дуясь, когда та пыталась хотя бы попробовать провернуть нечто похожее, — зато не чуждался редких объятий и коротких прикосновений. Этот акт любви он легко воплощал и в своих словах — их было не так много, но все они были подкреплены и его совестью, и поступками — оттого девочка никогда не нуждалась в новом внимании. Более того: казалось, словно больше никто и не нужен этому странному ребенку, кроме брата. Она не привлекала к себе много глаз (и не хотела этого) и никогда не навязывалась Кацуки, даже если в какой-то период времени они общались не так часто. Ее, стоило думать, устраивает быть его кроткой тенью: и, облаченная в черный, девочка тихо следовала по пятам за своим верным другом и стражем. Стоило им пересечь порог семнадцатилетия, семья перебралась из маленького городка в мегаполис: новая работа отца требовала переезда. Не за горами было и поступление в университет. Оставалось закончить последний класс школы, а затем можно было рассчитывать на поступление в одно из городских (и, стоит сказать, вполне престижных) заведений. Для Кацуки это было невообразимым счастьем, хотя показывать он этого не спешил. Жизнь в периферии устраивала семейство Бакуго, но возможность вырваться в люди и попробовать построить жизнь чуть более насыщенную, чем они имели, упускать не следовало. Для старшего брата это значило не только вздохнуть полной грудью, но и приобщить сестру к обществу единомышленников — их в большом городе наверняка должно было быть больше, чем в захудалом городке на окраине мира. Должен был быть хотя бы небольшой шанс на то, что особенный ребенок сможет справиться со своим недугом в компании достойных сверстников. Не без помощи, конечно, самого близкого из них. — Боишься? — Спрашивает Кацуки, поправляя сестре воротник водолазки. Она стоит прямо перед зеркалом, медленно переключая взгляд со своих глаз на глаза брата в отражении. С возрастом сходств в их внешности не прибавилось совсем: ровные линии лица старшего решительно не напоминали ассиметричное и лишенное тонуса лицо младшей. — Это просто школа. Людей там больше будет, но не парься. Просто держись рядом, ок? Родители очень постарались, чтобы мы могли быть в одном классе. Она коротко кивает. Брюнетка редко пользовалась языком жестов — родители в шутку называли ее «неразговорчивой» — но в общении с Кацуки в этом практически не было необходимости. Он знал, что сестра последует за ним, куда бы он ни решил пойти; ему также было известно наперед все, что ей нравится, отчего Бакуго сравнительно часто делал выбор в пользу интересов девочки, невозмутимо скидывая это на собственные предпочтения. Несмотря, однако, на сильную духовную близость, Кацуки никогда точно не знал, о чем она думает. Ему казалось, что за ее бесконечным стремлением к упорядочению пространства и событий кроется водоворот удивительных мыслей, которые она не в силах была привести в ровный строй. Вопреки всем его догадкам, в мыслях у этой девочки была ровная гладь; шторм мыслей, который Кацуки пытался предугадать в чужом сознании, совершенно неожиданно оказывался штилем. Ее лицо выражало спокойствие, вызванное таким же ровным состоянием рассудка. Бакуго понимал, что высокофункциональные дети и подростки отличаются от своих сверстников, но всякий раз поражался, с каким безучастьем девочка реагировала на негатив в ее сторону. Парень тут же закипал, еще не долетев до отметки в сто градусов, в то время как его сестра даже не понимала, что на что-то стоит обижаться. Спокойствие, поражающее ее, отражалось часто в ее заторможенности и некоторой туповатости: она реагировала слишком медленно, либо не знала, как надо реагировать. Кацуки давно на такое не злился, принимая особенность своей сестры с любовью (или привычкой), но родителям поначалу было сложно разобраться с тем, какой недуг сразил их чадо. Отсутствие прямой интеллектуальной отсталости не уберегло подростка от отсталости эмоционального интеллекта и реакции: эмпатия не была ей чужда, но выражение этого благородного качества человеческой психики не давалось ей, либо давалось с огромным трудом. Родным было тяжело, но со временем диагноз аутизма перестал их смущать. Никаких явных дефектов или нарушений моторики (разве что в детстве) не наблюдалось, и внешность у девочки была весьма посредственной — такой, которая более всего пригодна для роли чьей-то тени. Кацуки, конечно, отчаянно с этим спорил, уверяя сестру в абсолютно удивительном цвете глаз и приятных чертах маленького лица. Брюнетка на это снисходительно улыбалась: не было похоже, что ее саму сильно волновал вопрос о ее красоте, на которую она, стоит сказать, никогда не претендовала. Вообще ни на что не претендовала. — Вас нужно подвезти? — Отец показывается из-за угла, в привычной манере опираясь плечом о стену — он делал так всегда, в конечном итоге заразив этой привычкой и своих детей, и супругу. Это мелочь, казалось бы, но в семействе Бакуго никто никогда не упускал возможности подпереть своим плечом ближайшую вертикальную плоскость — будь то стена или дверной косяк. Опуская обилие привычек, стоит заметить, что, несмотря на выраженную индивидуальность каждого члена семьи, дети с лишком нахватались родительских особенностей, а младшая вовсе урвала букет наследственных болячек. Кацуки эта участь волшебным образом минула. Ему достался характер матери — и он, мешаясь с юношеским дикарством, делал ему честь хулигана в кругах сверстников. А вот младшая внешне была значительно больше похожа на отца, нежели на маму; с характером дела обстояли сложнее из-за того, что он не находил воплощения за пределами ее мыслей и ограниченного спектра эмоций. — Не, пешком пойдем. Дорогу выучим и посмотрим, что здесь к чему. — Кацуки, так и стоя за спиной сестры, мягко, но почти незаметно погладил маленькое плечо. Этот автоматизм в движениях с потрохами выдавал его душевную организацию, в которой вместе с напыщенностью всегда было место для любви. Как и для прочей нежности, на которую Бакуго мог бы осмелиться. — Бери уже сумку и пошли. Еле-еле душа в теле. Не выспалась, что ли? — Бурчание давно перестало быть обидным хотя бы оттого, что Кацуки никогда не просыпается в хорошем настроении. Куда проще было смириться с его взглядом на мир по утрам и пропустить что-то мимо ушей. Девочка, однако, цепляя брата за локоть, отрицательно мотает головой в ответ на вопрос, не желая игнорировать даже его дурное настроение. — Дома будем ближе к восьми, так что не теряйте. — Кацуки не останавливается, следуя к калитке, но знает, что отец слышит, — мелочь хотела прогуляться в парке. — Ладно-ладно. Гляди, чтобы она не замерзла. И сам тоже… Будь, в общем, внимательнее, Цуки. — Да-да. Всё нормально будет. — Кацуки придерживает дверцу для сестры, и только после выходит сам. Ветер здесь сильный, морозный — но не такой свежий, как за городом, оттого его порывы не кажутся приятными и освежающими. Младшая от непривычки сморщилась, зарываясь носом в ворот свитера. Адаптироваться будет очень тяжело. Бакуго не ждет, пока она сама сообразит сделать что-то, чтобы спастись от утренней прохлады, и быстро пихает ладонь сестры в собственный карман, крепко сжав замерзшие пальцы в своей руке. Он боится, что девочка не привыкнет. Боится во многом из-за того, что в этом случае необходимость находиться рядом с ней увеличится в разы; Кацуки было неприятно думать о том, что у него возникает закономерное желание жить своей жизнью, и, каждый раз обозначая эти идеи как эгоистичные, парень снова переключал своё внимание на сестру. Время точило его характер, нещадно срезая с мягкой детской непосредственности всю ее природную прелесть. На место нее приходили точеная уверенность и угловатая серьезность, нашедшие место и на его лице, в отличии от лица сестры, выражение которого не менялось с глубокого детства. Единственное, чего коснулись изменения — черты, приобретшие с наступлением юности взрослые нотки. Будет неверным решением сказать, что в ее лице отчетливо виднелся недуг; скорее замкнутость, являвшаяся следствием болезни, не позволяла теперь уже подростку во всей полноте демонстрировать отношение к тому или иному явлению. Но Бакуго — как и сейчас, идя по живописной набережной — всегда отлично чувствовал, что она хотела бы выразить. Светлые глаза младшей скользнули по водной глади, теряющейся вдалеке под ватной гущей тумана, и Кацуки ясно ощутил тихий восторг от увиденного. — Чё, нравится? — Интересуется он, и без того отлично зная ответ. Его сестра в самом деле охотнее всего отзывалась только на пейзажи и крошечные приятности мира естественного, нежели мира созданного, потому Кацуки вынужден был обхаживать все лесные опушки и прибрежья реки (которая проходила совсем близко к их дому в родном городе), чтобы разбавить сестре одиночество и следить, как бы перспектива несчастного случая не стала для девочки ощутимой. — На выходных тепло, говорят, будет. Погуляем и здесь тоже. Девочка в ответ коротко кивает, пихнув брата в бок. Кацуки делает то же в ответ, по-доброму хмыкнув: раззадорить его было легко. Другим — на конфликт. Ей — на игру. Директор школы лично встретил новых учеников. Школа была далеко не последней в окру́ге (и район не просто так считался благополучным), но прием школьников обычно проходил в штатном режиме. Бакуго сразу понял, что дело, конечно, в инвалидности его младшей сестры, но не думал, что документов, миллиона уточняющих справок и постановлений будет недостаточно. — Ох, здравствуйте! — Мужчина, завидев подростков еще издалека, двинулся к ним навстречу. Высокий и полноватый, он походил на Санту — разве что седина еще не успела забрать свое право на первенство в густой бороде и коротких кудрявых волосах. — Бакуго Кацуки и Бакуго– — Да, они самые. — Заканчивает блондин, пропуская сестру вперед. Девочка не выглядит увлеченной новой обстановкой, но Кацу знает, что ей тоже здесь нравится. Просторно, красиво и светло — не то, что было в предыдущей школе. — Мистер Фридман, правильно? — Да-да! — Он засиял так, словно его имя до этого никто правильно не произносил (а может ему просто польстило то, что новый ученик слету его запомнил). — Я хотел поговорить с Вами, ну знаете… приватно. Что, если Ваша сестра пока что освоится, пройдется до класса, например? Обещаю, я не займу у Вас много времени. — Кацуки на это слабо хмурится. — Послушайте, мистер Фридман, — Бакуго старается держать себя от язвительности, продолжая, — нам не очень нравится быть порознь, ясно? Совсем. Полагаю, отец объяснил Вам, что к чему. Если Вы желаете что-то обсудить, говорите нам обоим… — Сестра незаметно пихает парня в спину, — …пожалуйста. Фридман несколько замялся, смущенно покосившись на девочку. Выбора, в сущности, не оставалось: предмет предстоящего диалога был очевиден, и это вызывало у мужчины напряжение. Школа хоть и считалась «продвинутой» по критериям формы преподавания и использования современных технологий, всё же не была рассчитана для обучения особенных детей. Не было проблем с тем, чтобы обучать немого ребенка. Опасения вызывал сложный диагноз. — Видите ли, — Фридман чуть понизил тон, немного наклонившись к Кацуки, — в нашем учреждении жестко пресекаются попытки издевательств и насмешек как над студентами, так и над преподавателями, но… Я опасаюсь, что подростки со своим особенно сложным в понятном смысле периодом взросления могут наносить некоторый вред психике Вашей сестры. — Директор заглядывает в глаза Кацуки с некоторой надеждой на понимание, сводя брови. Если говорить по совести, то обсуждать такие вещи с учеником некорректно; но Фридман был убежден, что темы такого толка важно поднимать и в диалоге с подростками, воспитывая в них ответственность и грамотность в решении сложных конфликтов. Бакуго, конечно, все понимает. Он запихивает руки в карманы, задумчиво хмурясь: в этот раз ему не хочется язвить. В прошлой школе учителям и директору в том числе особенно не было дело до таких мелочей, и теперь особое внимание к подобного рода деталям вызывает в душе парня надежду на то, что здесь всё будет легче. И правильнее. — Я понимаю, ага. — Кацуки выдыхает, прочистив горло. — С этим проблем не будет. Я всегда рядом с ней, потому «некоторый вред психике» не допущу. — Кацуки, я не сомневаюсь в Вашем безусловном покровительстве. Откровенно говоря, у меня вызывает восхищение Ваша преданность сестре — такое встретить довольно сложно в наше время. Но я несколько беспокоюсь о методах, которые Вы намерены использовать в качестве «пресечения», так сказать, конфликтов… В Вашем досье есть указания на мелкие хулиганства и драки, и мне, как руководителю этого места, не хотелось бы допускать подобные инциденты. — Девочка, вслушиваясь в речь директора, мягко перевела взгляд на лицо брата. Он выглядел… пристыженным. — Школа пользуется авторитетом среди родителей и занимает ведущее место по обеспечению безопасности учеников. Помимо того, что я не хочу сеять раздор среди учащихся и преподавателей, я не хотел бы, чтобы Вы вылетели после первого триместра. И в этом был здравый смысл. Кацуки в самом деле преуспевал в учебе: не только в занятиях по профильным предметам, но и в научных конференциях, спортивных мероприятиях и прочей внеклассной деятельности. Было бы обидно потерять обретенный шанс на выпуск с отличием из-за буйного нрава. — Да, я понял, мистер Фридман, окей? — Быстро отвечает он. — Если что-то будет не так, я обращусь к Вам и мы уладим конфликт мирно. Никаких драк, я понял. Когда становится ясно, что тема себя исчерпала, а Кацуки не настроен продолжать беседу (или его терпение действительно было на исходе), директор буднично улыбается, выпрямляясь. Его светлый взгляд наконец падает на девочку — теперь прямо — и мужчина обращается к ней. — Желаю Вам удачи, мисс Бакуго. Уверен, Вам здесь понравится. — В завершении Фридман наставительно хлопает Кацуки по плечу, встречая от него одобрительный и, кажется, дружелюбный (во всяком случае в той степени, на которую его хватило) кивок, и следует дальше, успевая на ходу раздавать замечания ученикам, бегающим по коридорам. — Индюк надутый. — Шепчет Кацуки, нагнувшись к сестре, и хитро улыбается. — «А я подумала, что ты внезапно перестал быть пубертатной язвой», — жестами указывает она, сощурившись. Девочка делала это редко — и Кацуки чуть не подавился от возмущения, обнаружив, что свой редкий комментарий она направила именно на замечание. — Чё, офигела? Нос тебе откушу сейчас. — Шутливо грозится парень, вызывая у сестры смешок. Короткий. И даже такой — редкость. Она осторожным жестом складывает: «Я люблю тебя». — Нежности телячьи. — Пауза. — Я тебя тоже. Лишенная осенней прелести пригорода, где бескрайнее поле и лес всегда встречали подростков по дороге в школу и обратно, девочка была вынуждена привыкать к новому облику этого сезона. Было что-то завораживающее в том, как гармонично мешались золотисто-красные деревья и серый строгий бетон огромных домов-муравейников, а озеро, недалеко от которого осело семейство Бакуго, вечно тянуло младшую к своим берегам. Кацуки понимал эту ее страсть: вода в этом озере всегда безмолвна. Это не океан, царапающий волнами песчаный берег, а большая зеркальная гладь, покой которой могли нарушить разве что птицы. Юноша, тихо следуя за своей сестрой по пятам (или это она следовала за ним?), вынужден был научиться видеть красоту вокруг. Его внимание почти всегда было сосредоточенно на темной маленькой точке — своей родственнице — но, наверное, именно эта одержимость выучила его глядеть туда, куда направлен ее взгляд. — Малышка, почему снова черное? — Мицуки, мама двойняшек, отрывает младшую от разглядывания улицы за окном. Девочка чуть рассеянно поднимает глаза на блондинку, пожав плечами. В голове пусто, это точно. Мысли скользят очень поверхностно: девочка отмечает для себя, как хороша туманная погода, но это наблюдение тут же плывет дальше. — Ма-а, ты опять? — Бубнит Кацуки, не отрываясь от приставки. — Оставь ее в покое, пускай носит, что хочет. — Мрачно же выглядит! Может дашь ей свою оранжевую толстовку, м? Большевата, конечно, зато… — Мам! — Снова огрызается парень, перебирая пальцами цветные кнопочки джойстика. — Отлично она выглядит, хватит гундеть. Она знает, что может брать мои вещи, только что-то мне подсказывает, что моя оранжевая толстовка, — Кацуки тоном выделяет цвет, — ей нахер не сдалась. — Девочка согласно кивает, растянувшись на подоконнике, и облокачивается виском о прохладное стекло. — Это мне-то надо «перестать гундеть»? — Мицуки отвечает с таким видом, словно это не они с Кацуки две главные пороховые бочки в семье, готовые вот-вот сдетонировать. Ее шуточные провокации работают всегда, и, даже если в обыденности это покажется странным большей части семей, безобидно поворчать друг на друга эти двое определенно точно любили. Этот дом не был бы домом семьи Бакуго, если бы утро не начиналось с недовольного бубнежа и борьбы между матерью и старшим сыном за тост с джемом, а не сыром; в конечном итоге он доставался уравновешенному отцу, который отдавал свою порцию дочери. Круговорот тостов в этой семье всегда заканчивался тем, что младшая, преисполненная или железной логикой, или трогательной справедливостью, делила угощение напополам для мамы и брата. Всегда.➺ ➺ ➺
К шуму можно привыкнуть! Быстро и цепко. Манящая жизнь, текучая, быстрая (сносящая с ног) пришлась Кацуки по вкусу. Огни города и его бесконечная жизнь открыли в мальчишке что-то совершенно новое: оказывается, он все-таки имеет шанс на молодость. Буйную, яркую, непредсказуемую — словом, ту, что через десятки лет впору припомнить во время душещипательного разговора о прошлом. Новая школа оказалась выше любых ожиданий и представлений. Терять время нельзя: Кацуки только сейчас так явно почувствовал, как быстро оно утекает. Совсем немного, и его юность останется далеко позади тягот взрослой жизни. Нет, этого допускать нельзя. Решительно нельзя. И Бакуго не теряет. Замахивается как следует, с оглушительным хлопком отбивая волейбольный мяч прямиком за сетку. Следом звучит еще один — бам-с! — и разочарованный вой соперников, рухнувших на наливное покрытие спортивного зала. Не отбили! А разве был шанс? Кацуки влажный от пота; он глубоко дышит и победно скалится, охотно отбивая одноклассникам «пять» ладонью. Заправляет мокрые волосы назад и глазами бегает по команде. Здесь нашлись те, кто не только боится его. Здесь есть люди, которые его любят. — Вот это въебало! — Звучит с той стороны зала, куда мяч приземлился полминуты назад. Хозяин реплики приподнимает сетку, чтобы пройти вперед; Кацуки сразу же ловит его взглядом, щурится. Наготове. Вот-вот выпустит когти. — Какие-то проблемы? — Бакуго меняется в лице. Вот-вот будет схватка, он уверен. Насмерть. Как и раньше. — Смеешься? — Парень, чуть ниже его ростом и, кажется, из класса младше, растягивается в улыбке, занося руку для рукопожатия. Подлости не будет. Кацуки ошибся: ребенок, привыкший к насилию с детства, ждет насилия везде. И ему не обязательно быть жертвой для этого. Он жмет его ладонь. — Подача убийственная. Почему еще не записался в команду? — Я только месяц здесь. — Отвечает, игнорируя расходящихся одноклассников. — А че, запись еще открыта? В сентябре места не расхватали? — Не-е, мест дохера. Сходи к ответственному. — Где найти его? — Кацуки медленно движется к выходу вслед за мальчишкой. Почти не думает. Почти. — Крутой вопрос. Никто никогда не знает, правда, ответа. Я напишу ему, он наверняка будет здесь после занятий — тренировка. Заскочи, если будет время, оформите партейку. Но ты не парься сильно, тебя точно возьмут. Надерем задницы козлам с северного района… — Последняя реплика сходила больше на бубнеж «про себя». Неважно, Бакуго все равно понимает, что речь о команде из другой школы. — Я пойду. Химия. — Ага. — Кацу даже не думает, выходя из зала. Почти. Не оборачиваясь, он окликивает сестру привычным «Давай шустрее», и удовлетворенно хмыкает, заслышав быстрые шаги сначала в глубине зала, затем совсем рядом с собой. До этого младшая тихо сидела на трибуне, наблюдая за триумфальной победой. И, каким бы громким ни был триумф, она по-прежнему тихо и невесомо хлопает брата по спине. Кацуки знает, что это значит. Он справился. Хлоп-хлоп. Короткий разряд-напоминание, что им гордятся. Он и без жестов знает это; просто с ними как-то теплее. — Надо после уроков заскочить сюда еще. Пойдешь со мной. — Девочка пытается заглянуть к Бакуго в глаза, однако на ходу не выходит. Она вертится, пытаясь его обогнать — Кацу не замедляет шага. Маленькие руки выкручиваются в шустрых жестах, желают спросить что-то, но, пока на нее не глядят, смысла в этом мало. — Бу-бу. Хватит бухтеть. — Младшая хмурится (с улыбкой). Ее всегда это смешит. Как она может бухтеть? — Не мельтеши, эй. Хочу в команду. И хочу, чтобы ты побыла со мной. Идет? Конечно она согласна. Она всегда последует за ним. В больших городах, куда идеи продвинутого будущего забираются раньше и глубже, не привыкли издеваться. Мода на безосновательную травлю прошла (хотя местами ее отголоски заявляют о себе), и подростковое сообщество мира мягко перетекло в состояние «иллюзии терпимости», где каждый второй (или первый) отличается повышенным уровнем эмпатии и осознанности. Теперь терпимость — имидж, который стараются не нарушать ни в кругу близких друзей, ни в личных блогах. Сплетни обрели чудаковатую форму «дизинфы», и всякий раз, слыша о себе гадость, люди привыкают отвечать «наверное, они просто ошиблись», а не впадать в приступ разоблачительного безумия. Наверное, что-то изменилось. Или все сделали вид, что изменения прижились. Во всяком случае, девочку не клевали. В прямом смысле этого слова. Зажатость всегда была поводом для странного отношения, но с осознанием чужого недуга приходит равнодушие: если кто-то ведет себя странно из-за реальной проблемы, то это простительно. Это повод не нарушать имидж. А можно ли вообще вести себя странно, когда проблем нет? И есть ли гарант того, что социально-одобряемое поведение свидетельствует об отсутствии неприятностей? Кацуки со своим дурным характером вписывался в молодежный круг потрясающе, когда обнаружилось, что в «социально-одобряемом» люди заключают все, что им понятно. А злость всегда ясна — ее легко увидеть и тяжело игнорировать. Ярлык «огромного злюки» внезапно оформил его образ и определил его по всем канонам данного типажа. «Высокоэмпатичные» молодые люди, там и тут успевшие стать обладателями ученой степени по психологии, решительно думали о причинах его агрессии. Но все доводы о насилии в семье или неудачном сексуальном опыте удивительным образом обращались в (простые сплетни) всего лишь дизинфу. Он просто был таким. Сам по себе. Без травм и прочей мути. Возвращаться в зал было неохотно: больше ей, чем ему. Кацуки влюбленно мечтал о приставке, но какая-то часть его тела стремилась обратно к сетке: одному из крошечных мест, где гулкие голоса сверстников возвращают его к жизни обычного подростка. Дебильные шутки парня с его класса и группа каких-то незнакомых ему старшеклассников, врубающих музыку в столовой производят тот же эффект. И остановка рядом с оживленной трассой. И высотные здания мегаполиса. — Посиди тут. Не думаю, что это займет больше часа. Матери напиши, что всё в порядке. — Бакуго стягивает с тела толстовку, кидает ее на колени к сестре и расправляет футболку. Девочка кивает, сразу же цепляется за его руку. Прикосновение — почти разряд. Кацуки озадаченно хмурится: она редко так делает. Боясь обнаружить, что что-то ее беспокоит, мальчик прислушивается к ощущениям: как его ладонь мягко сжимают, а девичьи губы мягко растягиваются в улыбке. Руку совсем скоро отпускают (только бы подержала еще немного, хоть чуть-чуть!), и медленные жесты говорят: «Ты такой умница, Кацуки. Покажи им, что умеешь». — Еще как. — Он хмыкает буднично, но внутри теплеет. Он любит жесты, очень сильно любит. Тело наливается спокойной уверенностью, ноги несут его на поле. Здесь парни покрепче — не дохляки с урока. — Я на подачу. — Бакуго ставит перед фактом, как и всегда. Его не останавливают: он для этого здесь и играет. Здесь не смеются над самоуверенными, а терпеливо ждут, когда они посыпятся. Имидж! Мяч у команды противников. Игра начинается по чьему-то сигналу, и сразу обретает скорость, динамику; нет времени для того, чтобы раскачаться; бешеный ритм игры кидает мальчишек по залу из стороны в сторону, и помещение наполняется скрипом резиновых подошв. Кацуки по душе такие схватки. Резкие, меткие выбросы, координированные движения и немного подростковой несдержанности. Наверняка они не играют так на соревнованиях, подчиняясь общему уставу, но на тренировках простительно отыгрываться на эмоциях. Это то, что ему нужно, определенно. Высокие прыжки даются им просто. Удары выходят такими сильными, что отраженная подача ощущается как удар по раскаленному шару. Никто не кричит и не ругается (это тоже имидж для новичка, наверняка они орут сапожниками на тренировках), и это делает обстановку такой напряженной и серьезной, словно Кацуки пришел на настоящий экзамен. С другой стороны, так и было. Конечно, его не выпрут со школы, если он провалится; но здесь мотивация куда более сильная, чем страх перед незачетом. Это трепет, щекотливое чувство под ребрами, долгожданная частичка настоящей жизни (другие мальчишки наверняка воспринимают эти тренировки как данность), которую Бакуго так боится упустить. Его мысли на нужном месте, глаза — тоже. Где-то в подкорке звучит подсказка: это оттого, что сестра негласно дала ему добро. Позволила выкинуть ее из головы прочь и пустить в черепную коробку что-то помимо мерзнущих рук. В эти руки и прилетает мяч с подачи игрока. Девочка крупно вздрагивает. Ей не больно. — На тренировки нельзя посторонним! Потом жалуетесь, что вас мячом захерачили… — Вспыхивает один из мальчишек, и в зале поднимается недовольный гул. Кацуки вырывают из его крошечного мира, и он снова злится. Однако, двигаясь в сторону трибун, он не успевает раскрыть рта, чтобы выругаться. Чужой голос звучит раньше. — Конрад, да брось ты! — Капитан команды бросает эти слова на ходу, забираясь на трибуны. — Малышка, тебя не задело? Выкрашенный в красный, с румяными щеками — юноша походит на язык пламени. Но безопасный. Девочка поднимает на него растерянный взгляд, вперившись своими глазами в чужие. У него они такие же, как у брата — ало-карие. — Все нормально, м? Пришла посмотреть на игру? — Он улыбается, мягко опускаясь на корточки перед чужими коленями, чтобы сравняться в росте. Едва ли он догадывается, что разницы в их возрасте нет; но, видимо, из добрых намерений, парень говорит мягко, словно с ребенком. — Не слушай их, они кретины. — Нет, они просто больше не следуют имиджу. Они злятся. — Эй! Отвянь от нее. — Подоспевший Кацуки подходит вплотную, кое-как справляясь с желанием отпихнуть парня подальше, и опускает горячую ладонь на плечо сестры. Она мотает головой. — Че? «Он просто поинтересовался, в порядке ли я. Не злись». — Бля, извини меня, пожалуйста, — тянет красноволосый, наблюдая за девичьими руками, — я не знал, что ты– — Немая, да. Но не глухая, она отлично тебя поняла. — Бакуго верит сестре, но язвит. Привык обороняться, а еще более — оборонять позиции младшей. — Я понял. Это твоя сестра, да? Вы похожи. — Неясно, врет он или просто издевается — сходств там нет. Парень наконец поднимается, и только сейчас его тело вспоминает, что надо отдышаться. Он делает глубокий выдох, заправляет выбившиеся из пучка волосы назад. По-прежнему улыбается. — Я Эйджиро. — Кацуки. — Бакуго медлит, не понимая, что последует за этой ситуацией. Он потребует покинуть зал? Тогда и блондину придется уйти. Киришима Эйджиро — кажется, тот самый обещанный «ответственный» по делам спортивным — выглядел крупным и опасным. Особенно на поле. Но, когда он начинает улыбаться, его не спасает даже развитая мускулатура. — Я не знал, что у нас будут зрители. Попрошу их играть аккуратнее в этот раз. — Эйджиро расправляет крупные плечи. Девичьи глаза скользят по ним заинтересованно — и Кацуки понятна ее реакция. У Киришимы просто не было имиджа. Его терпимость в известной степени была следствием искренности, а не иллюзии добропорядочности. Это располагало. Девочка понимает, что ей следовало бы уйти. Одной. Оставить Кацуки наедине с собственной жизнью, дать ему, в конце концов, вдоволь наиграться. Совершенно ясно, что теперь отключиться полностью не получится, и темный взгляд будет постоянно кочевать с игры на трибуны. Но брат не дает ей думать так, словно он выбирает себя. — Посиди здесь еще немного, окей? Черлидерш нет, будешь за них. — Кацуки отшучивается, мягко подмигнув девочке; у Эйджиро это вызывает еще одну улыбку, и он, похлопав Кацуки по плечу (он, видно, больше его не опасается), спускается вниз — прямиком к команде. Гул чужих голосов становится слабее: Киришима раздает действенные указания, и его голос наконец обретает лидерский тон. Без надменности и прочего чванства. Движимый этими же качествами, Эйджиро подвозит двойняшек до дома вечером. И на следующий день — тоже. Весь семестр.➺ ➺ ➺
Неясно, насколько быстро люди обозначают друг друга друзьями. Сколько бы времени ни прошло, всегда есть, что узнать о чужой судьбе. Они быстро стали близки. Кацуки со своим буйством, Эйджиро со своей спокойной рассудительностью. Бакуго сильно подкупало то, что при этом раскладе не нужно было оставлять сестру в одиночестве: Киришима всегда первый звал ее с ними и никогда не просил друга встретиться один на один. Он все понимал. Город медленно окрашивался в оранжево-красный, когда пикап Эйджиро завернул к заправке, и он со смехом вывалился из-за двери водительского сиденья. — Заебал! Хватит ржать надо мной! — Кацуки кричит ему вслед, вытянувшись с заднего сиденья вперед — между передними. Киришиму скручивает в новом приступе смеха, когда он оборачивается на свою машину, не пропускающую ни единого звука его тирады. Парень, борясь с новой конвульсией, дрожащими руками достает телефон, пытаясь сделать хотя бы одну несмазанную фотографию (все они получатся смазанными). Злое лицо Кацуки с уложенными волосами и спокойная физиономия его сестры на переднем сиденье (в духе, Эйджиро подумал, Стоунхенджа), погружает его в состояние настолько глубокого приступа истерического смеха, что он запрокидывается вперед, хватаясь за живот. Кожанка скатывается к лопаткам, Киришима топает ногами, пытаясь унять нахлынувший неадекват. Люди кругом косятся на него, оборачиваются. — Ну ты и скотина, — шипит Бакуго, наспех выбираясь из машины и с разбегу запрыгивая на спину друга. — Я тебе блять такие афро-кудри оформлю, обосрешься. Эйджиро, так и не оправившись от хохота, цепляет ноги парня по обе стороны от своего торса, резковато выпрямляясь и раскручиваясь. Звуки неравной, но дружеской борьбы, смеха и шарканья берцев хороши для новой жизни. Но затея, хоть и была крайне потешной, не отличалась умом, и в итоге они оба валятся на пыльный асфальт. Киришима вовремя поворачивается боком, чтобы не отправить блондина лбом вперед, их ноги путаются, но они не спешат подниматься. Бакуго наконец прыснул со смеха, распластавшись прямо на парковке. Над ними цветет закатное небо. Так ощущается жизнь. — Ненавижу тебя, дерьмоволосый, — Бубнит, но принимает руку помощи, чтобы подняться. Он собирается сказать что-то еще, но ловит взгляд друга на его сестре, которая, глядя на них через лобовое стекло сдавленно хохочет, и растягивается в глуповатой улыбке. — Каким же нужно быть продвинутым клоуном, чтобы даже она угарала. Циркач херов. — Да она с тебя гасится. Видал, что у тебя на башке? — Эйджиро наконец оборачивается на друга, пихает его в ребра пальцами. Пускай она еще посмеется. — Эй! Кто-то, кажется, пришел на бесплатное представление? — Он обращается уже к девочке, подбираясь к машине медленно, хитро щурится. — Конечно, ты же клоун. — Кацуки отряхивается и не вмешивается. Он прекрасно понимает, что произойдет дальше. Киришима делает выпад вперед, надеясь открыть дверь и вытащить девочку к ним; она же, предугадав такой шаг, легко нажимает на кнопку блокировки дверей. Щурится в ответ, явно копируя выражение лица Эйджиро, но не может долго — совсем скоро уводит взгляд. Кацуки знает, что она просто стесняется. — Машина теперь не моя, да? — Киришима улыбается и прижимается лбом к стеклу. Строит глазки. — Посмотри на меня! Оставила бедного школьника без корыта. Не стыдно? Девочка наконец поворачивается, заглядывая в чужие глаза. Такие же, как у брата — добрые. Смотрят на нее так, словно она просто девочка, — без жалости. Без имиджа. Но Эйджиро не знает, что может значить ее взгляд. В нем пусто, пугающе пусто, хотя губы ее растянуты в улыбке. — Выходи, рыбка. — Эйджиро знает правильную тактику ведения этого безмолвного боя. Не давит и не переходит ее границы, хотя Кацуки уже разделил из с сестрой зону комфорта так, чтобы к ней хватало место для друга. Киришима мог забрать ее с магазина или отвезти в больницу, и Бакуго не чувствовал, словно от него оторвали часть. Этот человек одним своим присутствием взрастил в Кацуки мысль, что их с сестрой сепарация не обязательно должна происходить посредством побега брата. Сложно, невероятно сложно представить себе то, как мучительно блондин переносил мысль об их разделении; и вместе с тем так отчетливо понимал, насколько это необходимо. Он умер бы за сестру, если бы это вдруг потребовалось. Но жить ради человека — жить, отдавая ему все, — ремесло всегда куда более сложное. Ему стыдно, что его силы заканчиваются. — Давайте быстрее, мы опаздываем уже. — Бакуго подгоняет, как и всегда. Девочка совсем скоро (не без должных усилий) вытягивает опущенную кнопку замка двери и наспех вылезает. Эйджиро успевает подать ей руку и в конце концов спутить с высокого порога машины. Она пользуется этой возможностью и быстро отстраняется, сконфуженная неясно чем. Мнет рукава длинной черной кофты. Не сильно подходящий образ для тусовки, но никто из собравшихся не скажет ни слова. Имидж. Иллюзия терпимости. В шуме, обилие хохота, мата и попсовой музыки никому не будет интересно, во что оделась тень, следующая за оранжевой толстовкой. А если чуть выше ворота этой толстовки симпатичное молодое лицо и острые углы, о тени даже не узнают. Зато скрипящая рядом кожа куртки, цепляя девочку за локоть, не позволяет ей скрыться. Знакомит тень со своими друзьями с гордостью, кое-как переводит с амслена (который сам только-только начал учить) то, что тень пытается сказать остальным. Там нетрудно: только приветствие и имя. — Вы брат и сестра? Совсем не похожи. — Девушка приземляется на диван напротив, говорит громко в попытках перекричать Пост Малона в колонках у стойки диджея. Людей вокруг очень много: все хотят травы. Кацуки тянет самокрутку вальяжно и медленно, и ситуация позволяет. У Эйджиро целый пакет отменной марихуаны, и на, правах лучшего друга, Кацуки положен безлимит. Другим безлимитно можно только смотреть. — Похожи! — Возражает Киришима, раскумаренный уже третьей порцией курева. — Она просто адекватная. — Ебало на ноль, дерьмоволосый. — Молчу-молчу. — Брюнет откидывает голову назад, на спинку дивана, выпускает дым. Красные волосы в бликах то пурпурного, то зеленого, завораживают; крупный кадык дергается в унисон низкому смеху. И никто не запрещает кроткой тени смотреть и не быть раскрытой в своих наблюдениях. Она внимательна и непреклонна. Общее веселье не пробивает толщу защитного слоя, но она глядит с искоркой интереса. Бакуго не смотрит на сестру сейчас, но ее трепет отзывается у него в душе тоже: кому как ни ему знать, что она чувствует. Эйджиро ей нравится. Слишком неожиданно нравится, но он действительно не может не вызывать симпатии. Пьяный взгляд Киришимы наконец встречается с ее глазами, и на лице парня расцветает улыбка. — Чего ты скучаешь? Иди ко мне. Хочешь попробовать? — Эйджиро двигается и мягко хлопает ладонью по обитой зеленой замше дивана, второй рукой с зажатой в пальцах самокруткой подзывая подростка к себе. Кацуки не уверен, что стоит это делать, но ему интересно, что из этого выйдет. Этот эксперимент, задуманный скорее из любопытства, чем из рассудительной последовательности, казался шалостью. Почему же, в самом деле, Кацуки оставляет шанс на буйную молодость только себе? Может быть это и есть ключ к социальной раскрепощенности? Да, определенно: многолетнюю проблему способен решить именно косяк. Девочка движется среди людей, тенью просачивается между телами, чтобы усесться рядом с Эйджиро. Она смотрит прямо в его лицо, ожидая чего-то. — Так хочешь? — Брюнет наклоняется пониже, чтобы она его слышала. Она всегда слышала; и услышала бы, будь он даже в другом конце этого дома. Кивает. Эйджиро переглядывается с Кацуки, который почти незаметно кивает. Можно. Она в безопасности. Руки соприкасаются, когда парень передает самокрутку в пальцы подруги. Она затягивается, плотно смыкая губы вокруг самодельного фильтра. Кашляет сдавленно и хрипло, Эйджиро мягко трет ее плечо. Голова кружится. Непостоянство света способствует дезориентированности. Состояние рассеянное и до крайности странное. Неясно, нравится ей или нет. — Порядок? Посмотри на меня. Все окей, мы с Кацу тут. Если совсем херово, можем лечь наверху. — Речь, несмотря на заплетающийся местами язык, у него ясная, тон серьезный. — Рыбка, кивни, если все нормально. Она кивает. Кацуки почти сразу выдыхает. Сейчас тень — он. Молча наблюдает, готовый в любую секунду подорваться с места, если ситуация того потребует. Но рядом Эйджиро — значит все хорошо. Размякшее его тело растекается по дивану, повторяя очертания рук и спины; на мгновение парню кажется, словно мягкая обивка вот-вот утянет его внутрь. Эта мысль не пугает — завораживает. Голова кружится — у сестры тоже — но приятно до одури. Эйджиро запихивает пачку в карман кожанки, лежащей на спинке дивана рядом с ним же. Он не негодяй и не диллер; мальчик очень осознанный, знающий меру во всем и всегда. Что дурного в том, чтобы временами позволять себе расслабиться? Он ведь сам заработал. Киришима рос с матерью. Крайне состоятельной женщиной с собственным бизнесом; отца не знал и знать не желает по сей день. Может, от этого недостающего пазла в его жизни Эйджиро так быстро вырос. Маме нужно было помогать; а если и нет, то учиться жить самостоятельно, пока родитель трудится. И вот, к шестнадцати он изрядно освоился на поприще взрослой жизни. Ясно и надолго усвоил, какие границы нельзя переходить, какие — расширять. Узнал, что, в общем-то, имидж терпимости — вещь бесполезная, если совесть чиста; а деньги, кстати говоря, зарабатываются тогда, когда ты работаешь. Недостаточно захотеть. Добро — бесплатный ресурс, неоценимый и недооцененный, самый доступный и самый игнорируемый в мире имиджа. Поэтому, да: нет ничего плохого, чтобы временами давать себе расслабиться. Просто косяк (просто очень хороший косяк). Ничего не пойдет не так, верно? — Кевин с ребятами достали порошка. Поедешь со мной в пятницу? — Кацуки начинает прямо и спонтанно. Эйджиро поначалу пьяно смеется. Ну и юмор. — Я понятия не имею, кто такой Кевин, и каком кружке по выпечке ты успел отличиться. Пироги лепите? — Киришима глупо хихикает, закидывая руку на подлокотник. — Завались. Я рассказывал тебе: ребята из универа. Познакомились месяца два назад. Ебнутые на голову — с ними скучать не придется. — Заканчивая фразу, Бакуго невозмутимо тянется к бутылке с пивом. Делает несколько крупных глотков и часто моргает, не понимая до конца, симпатичная ему плывущая перед глазами картинка или он скорее озадачен своим состоянием. Эйджиро медленно меняется в лице, и в этот раз речь не об улыбке. До него медленно доходит, шум музыки и гудящие кругом голоса быстро превращаются из приятного дополнения к вечеру в раздражающий слух вой. Он, конечно, укурен в тряпку, но даже в таком состоянии он понимает, что что-то не так. — Бро, — Эйджиро хмурится, наклоняясь вперед, — раз в месяц дунуть травы в компании друзей — это одно. Но долбится порошком… в компании заядлых нариков и дивергентов — полная херня. Серьезно, мужик, не залезай в эту яму. О себе не думаешь, подумай о– — Да поперек горла мне уже думать. Ничего страшного не происходит, от двух-трех доз я не превращусь в овоща. — Ты меня вообще слушаешь? Эти твари толкают тебе соль, и у таких историй всегда один конец. — Эйджиро говорит серьезно. Кажется, даже язык перестал заплетаться. Он сцепляет крупные руки в замок, мнет их, сжимает пальцы, потом переминает фаланги и трет кольца. — Такая херня, Кацу. Прекрати, ей не надо видеть, как ты топишься. — Ты, блять, издеваешься? — Вспыхивает Бакуго, наклоняясь в ответ. Угрожающе. — Она маленький ребенок, по-твоему? А я сильно похож на сиделку? Перестань нести такой бред. Предлагаешь мне болт положить на собственную жизнь, а? Перед каждым своим шагом думать, что станет с моим ручным зверьком? — Господи, заткнись. — Брюнет опускает голову в руки и протирает глаза. Точно, вот в чем дело. Кацуки не мог говорить так о сестре. У Киришимы не складывалось в голове, как Бакуго, трясущийся за каждый ее шаг в начале года, ближе к концу стал таким агрессивным придурком. Он, конечно, всегда был не из спокойных; но, если раньше это было средство обороны, то сейчас он сам нападает. На всех. — Че сказал? — Бакуго поднимается на ноги. — Давай, повтори. — Чего ты завелся? Ведешь себя как скотина последняя. — Эйджиро поднимается следом, поднимая раскрытые ладони — так обозначает свое нежелание драться. Друг хватает его за грудки футболки. Сложно сказать, что Кацуки сейчас полностью вменяем и их трогательные взаимоотношения его остановят. По комнате прокатываются смешки — гаденькие явно. Кацуки, уже в нужной степени озверевший, озирается по сторонам, в поисках смеющихся — кулаки уже чешутся. Но, вопреки всем ожиданиям, смеются не над парнями. Бакуго быстро улавливает силуэт в черном поодаль, Эйджиро устремляет взгляд туда же — чуть поодаль от диванов. Девочка, закрыв глаза и запрокинув голову, несуразно двигается, дергает плечами; не чувствует, не понимает, что смешки по кругу — это в ее адрес. Имидж закончился, терпимость обратилась в насмешки, и кривой танец за шкирку вытаскивает тень на светлую половину. Музыка пробралась очень глубоко. Подросток рассеянно шагает (пытается делать это в ритм), плавает в узком пространстве метр на метр между другими танцующими телами, закидывает руки вверх. Какие-то маневры, претендующие на танец, даже попадают в ритм, но по большей части это все еще неумелое кривляние — самое драгоценное, что может позволить себе человек. И стыдить танцующего (читайте: человека, проживающего музыку) — безобразнейшее действие! Впрочем, по законам имиджа, стыдят те, кто не может себе позволить роскошь быть собой по-настоящему. Неудивительно. Но, когда она открывает глаза, тело тут же сжимается в крошечную затравленную точку. — Вот дерьмо. — Шипит Кацуки, выдернутый из одного гнева в другой. Нет, все-таки ниточка, связывающая этих двух, еще отличается прочностью (хоть и стремительно истончается). — Заткнитесь!.. — Эй-эй-эй, притормози, — Эйджиро отрывает руки друга от своей футболки, расправляет ее, — посиди и остынь, мужик. Киришима выскакивает вперед, оказываясь рядом с девочкой. Цепляет ее за руки, сам раскачивает голову в такт музыке. Его тело куда более музыкальное — движения выходят разборчивыми, но Эйджиро нарочито пытается избавиться от танцевальных клише. Так же, как она это делает. — Чего стоишь-то? Одна главное танцуешь, а со мной не хочешь? — Подмигивает, смеется. — Давай-давай, вот так!.. Кацуки смотрит на них, дергающихся под неоновым светом, и не знает, что делать. С Эйджиро не надо так ругаться: блондин понимает это теперь очень ясно. Просто не заслуживает. В череде этих мыслей Бакуго не сразу замечает, что Киришима смотрит на него серьезно (даже когда пляшет), и жестами строит недавно выученное: «Обещаешь?» Точно, он о наркотиках. Парень мнется некоторое время, не выдает своего волнения: делает вид, словно выбор уже сделан, и сомневаться в нем не стоит. Словно та чепуха о порошке просто наваждение или результат лишнего косяка. Словно он собирался раскатать дорожку кокаина в первый раз, а не в очередной. «Обещаю».➺ ➺ ➺
Полиник и Этеокл тоже обменивались обещаниями. Они не стоили ничего. Но Кацуки честно старался, целых четыре месяца старался после каждой новой дозы; а Эйджиро знал правду, и никогда не поднимал эту тему. Неоднозначно намекал на то, что пора завязывать, проводил больше времени с двойняшками, и никогда не мог осмелиться хорошенько начистить Бакуго рожу за то, как стремительно он несется в бездну. Киришима знал адрес, на который старший всегда торопился получить дозу, и никогда не приезжал. Сам отводил его сестру в школу и отвозил домой, всякий раз с сожалением взглядывая в глаза поникшей матери его друзей: она догадывалась. Эйджиро не знал, как утешить ее, но присутствие рядом с младшей не оставалось без признания. Это не его сестра, но юноша все равно оставался рядом. Почему никто не вмешался? Кацуки слишком переоценил буйную молодость. Понял ее слишком буквально. Нить стала длиннее и эластичнее: и он, как изголодавшийся пес, кинулся во все тяжкие, зная, что у сестры не хватит духу потянуть за поводок. Озеро, расположившееся недалеко от дома Бакуго, по-прежнему было спокойным. Кацуки так и не погулял там. Но она была там постоянно, подолгу глядя на безмолвную гладь. Их точно объединяла отражаемость. Эйджиро не раз ловил себя на том, что попытки разглядеть в глазах подростка что угодно заканчиваются разглядыванием своего деформированного силуэта на блестящей оболочки глазного шара. Это оттого, что в мыслях сейчас он? Или все же в мыслях пусто? Девочка оставалась так же невозмутима, как и прежде, хотя лучше прочих знала, что именно происходит с ее братом. Это безмолвие, граничащее с равнодушием, сводило окружающих с ума. Бакуго словно никогда не существовало в ее жизни, или он, напротив, был единственным, ради чего стоило существовать. Чего в конечном итоге стоит тень, если ее носителя больше нет? За кем теперь следовать? К кому прицепиться, облачившись в черный, и нужно ли вообще цепляться к кому-то кроме как к Кацуки? Нить, спрятанная где-то между видимыми пространствами, алела надеждой и в тех случаях, когда второй ее адресат терялся в поле зрения. И однажды нить связи, зародившаяся в утробе матери, снова натянулась до предела, грозясь вот-вот оборваться. Кацуки не явился домой через сутки, отписавшись, что останется у знакомых. Надолго. Но минула целая неделя, и, когда суббота начала лениво переваливаться в воскресенье, стало не по себе. Он не пришел. Не пришел хотя бы обдолбанный, грязный, в блевотине и грязи. Хотя она знала, что он намеревается вернуться, чувствовала. Больше нельзя было ждать. Она пишет Эйджиро. Так, на всякий случай, чтобы он не бил тревогу. Вытаскивает из тумбы брата пистолет (не знает, зачем и откуда он его достал). Помнит адрес — подсмотрела у друга в телефоне еще давно. Выскакивает из дома и несется вперед на автомате, не слышит звука упавшего на асфальт телефона. Быстрее. Нить напрягается, по ее длине скользит импульс, врезавшийся девочке прямо в затылок. Там, в затылочной впадине, саднит и тянет комок фрустраций. Тень обретает форму, черная толстовка огибает человеческое тело, растворяющее дистанцию с бешеной скоростью. Она громко дышит, почти плачет, а лицо наконец обретает вид живой и румяный — такой же, который был у Кацуки. Она всегда, всегда должна была следовать за ним. Почему теперь не стала? Почему довела до того, что за Кацуки приходится рваться со всей мочи и задыхаться, не в силах переварить такую нагрузку? Поворот. Еще один. За каждым новым каменным углом — места все более злачные и смрадные. Помойки, отвратительно-серые дома, провонявшие мочой матрасы, которые кто-то вытянул к мусорному баку уже очень давно — и они так и лежат, догнивая свои дни под дождями и лишайными псами. Она пытается разглядеть стертые таблички с адресами. На старых муравейниках, давно не знающих ремонта, эти указатели едва-едва держатся. Останавливается, когда голова кружится сильнее прежнего. Девочка влетает плечом в стену, ища для себя опоры и нескольких секунд, чтобы глотнуть воздуха. Не чувствует хлопающей по карману ладонью телефон. Замирает, когда впереди растет гул. Кацуки за шкирку тащат из подвального помещения. Он едва-едва поднимается на ноги, делает несколько шагов назад и снова валится на дорогу. — Урод, блять, — мужчина быстро следует за ним, пинком под бок заставляя Бакуго развернуться лицом (тем, что от него осталось), — любишь дурь, да? Малолетний ублюдок. Ты обещал заплатить еще месяц назад, и где мои деньги, а, Кацуки? Сколько ты нанюхал за эту неделю? У тебя есть, чем расплатиться? Гогочущие идиоты подтягиваются следом. Они встают кругом, не лишая себя удовольствия пинать парня в лицо носками ботинок и наступать заплеванной подошвой на его щеку. Он весь в крови. От острых углов осталось только одно воспоминание: создавалось ощущение, словно его лупили арматурой. — Я… У меня правда есть… — Кацуки хрипит, кое-как волоча в мясо разжеванным языком во врту. Голова действительно чем-то крепко пробита, но ему ничего не остается, кроме как валяться вспоротым скальпом по дороге. Он не пытается увернуться только оттого, что сил не хватает. — Правда? Тогда говна поешь, солевой мудак. — Новый удар приходится прямо в ребра. Метко. На него скорее прыгнули, чем ударили. — А ну хватит шуметь! — Орет с шестого этажа пожилая женщина, высунувшись в окно. –Рот закрой, кошелка. — Не останавливаются. Девочка кое-как разбегается, плечом толкая одного из нападавших. Вокруг поднимается клокочущий смех пьяных идиотов. — Пиздец тебе. Не успевают. Она раньше вырывает пистолет из своего кармана, двумя руками уцепившись за спасительно-ледяной металл — это отбрасывает толпу назад. Подросток встает прямо над братом, обезумевшим взглядом тараня высокий силуэт перед собой. Парни сбиваются в кучу и пытаются отойти, подняв ладони. — Малышка, может мы лучше поболтаем, а? Херовый из тебя телохранитель, паренек уже в мясо. — Самый смелый, кажется. Он что-то бормочет, ждет ответа. — Чего молчишь-то? Язык проглотила? Взгляд пустой и прямой, сведен в одну точку перед собой прицелом. Даже когда во двор влетает красный пикап, и, так и не успев остановиться, выплевывает из салона Эйджиро. — Стой! Твою мать, пожалуйста. Я вызвал копов, спрячь чертову пушку. — Киришима движется быстро, пытаясь подобраться ближе. На мгновение дуло направляется и на него, предупреждая стоять на месте: теперь он стоит на месте. — Останови, блять, это безумие! Я прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста. Она пытается верить. Небо прячется в этом месте за узкими и высокими стенами, и цветущий отблеск уходящего дня не пробирается внутрь улицы. Хороший был бы вечер. И, наверное, если бы Кацуки не задергался в булькающем кашле и отвратительных конвульсиях, гнев внутри души помладше сошел бы на «нет». Но это точно сигнал. Пули вылетают очередью. Толпа пытается разбежаться (и кому-то даже везет), но несколько тел определенно рушатся на землю. Кто-то воет, хватаясь за простреленное бедро, или пытается дышать дырявыми легкими. А кто-то — молчит с дырявым затылком. Звуки выстрелов звучат до тех пор, пока подростка не хватают под руки и тянут из к лопаткам за спиной. — Нет, подождите!.. — Эйджиро хватают за руку блюстители законопорядка, когда он толкается вперед. Быстрее. Она не сможет ничего объяснить. — Перестаньте, послушайте меня! — Стрелок задержан. Лет четырнадцать на вид. — Мужчина в форме быстро тараторит в рацию, пока оперативная группа валит девочку на капот рядом стоящей машины. Она громко дышит, ее щека возится по ржавой поверхности, пока руки плотно скрепляют наручниками. — Пострадавших… около семи, кажется. Да, есть летальные. Ждем скорую. — Хватит! Отпустите ее, она на понимает, что сделала! — Эйджиро надрывается, как только может. Она смотрит на него прямо. Брюнету страшно глядеть в эти глаза: широко раскрытые, по-прежнему не наполненные хотя бы чем-то, но придающие лицу такой ужасающий вид, что впору верить в ее безумие. — Она невменяемая! Господи, да послушайте меня… Больная, она больная! Она не знала, что делает, просто не знала! Девочка слышит Эйджиро так, словно находится глубоко под водой. В ушах густо и плотно, еще и звенит что-то. — Она аутистка! Офицер, пожа– да блять, хватит заламывать мне руки!.. — Срывается на крик, по-прежнему пытаясь выбраться. — У нее диагноз, она ненормальная. Не понимает, просто не понимает, что сделала, она не виновата в этом… Он последний раз смотрит на нее. Она думает, что глаза у него, все-таки, такие же, как у брата.➺ ➺ ➺
— .суд постановил виновной в преднамеренном убийстве трех человек и нанесении особо тяжкого вреда гражданину Кевину Мадлеру. Согласно решению суда округа обвиняемой назначить наказание в виде лишения свободы сроком в пятьдесят пять лет. Судебный молоток грохнул о деревянную подставку. Кто-то сегодня выйдет отсюда счастливым. Эйджиро держит Мицуки за руку крепко, не глядя на подсудимую. Да, теперь они называют это так. А жаль: впервые она наконец в фирменном цвете Кацуки — оранжевом. Молчаливая и теперь жуткая, хотя в сущности лицо ее не изменилось. — Что теперь делать… — Женщина гулко сглатывает, муж цепляет ее под руку. — Поедем к Кацуки. Это справедливо. Оказалось, вытащить своего ребенка с того света легче, чем из рук правосудия. Диагнозы, «невменяемость» и «ненормальность» скинули с ее срока около десяти лет — но какой толк? По показаниям свидетелей каждый выстрел был более, чем осознанным. Киришима покидает зал после родителей друга. Он идет мимо решетки, зная, что на него смотрят до жути внимательно. Кажется, словно в один момент он пытается остановиться, чтобы оправдаться в чем-то, но ноги несут его дальше — к выходу из зала. Ему хорошо слышно, как она опускает руки на прутья, и прижимается к ним лицом; впервые парню кажется, что он вот-вот разревется от ужаса и непонимания. Глаза провожают его спину. таращатся на темный пиджак и красные волосы. Еще совсем немного, совсем немного! Он точно сорвется. И срывается. Но только в больнице, сидя у койки с другом. Кацуки пришел в сознание только через неделю после случившегося, и врач во всех красках объяснил его опекунам, что проломленный череп — это обязательно на всю жизнь, даже если его так старательно залатали. — Железная пластина? — Эйджиро вытирает скупую мужскую рукавом пиджака, улыбаясь. — Ты теперь терминатор, да? — Ага. Киберпанк лютейший. — У Бакуго лицо быстро вернуло свои углы. Остались, конечно, следы мордобоя, но с его ярлыком такие шрамы смотрелись очень к месту. — Ты ко мне на свидание приехал? Разоделся, как пижон. Эйджиро деловито кивает. Черепно-мозговая травма распорядилась так, что что-то было забыто. Или кто-то. Пока неясно, на какой срок; но, наверное, это даже к лучшему. Волнения никогда не выписывали как хороший препарат для выздоровления от таких болячек. — Притащи мне Нинтендо в следующий раз. Меня утомило тупо пялиться в потолок и ждать, когда из-под меня в следующий раз будут вычищать говно. — С Нинтендо будет веселее задницу мыть, да? — Киришима парирует, шутит, но у него дрожат губы. Ему некому сказать. — Пф, еще бы. Мне ее курсантки с меда моют, понял? Смеются. Как раньше. И как раньше — небо за окном удивительно красивое.➺ ➺ ➺
Не отличаясь особенной трогательностью или сентементальностью, Кацуки не имеет обыкновения тратить время на прошлое — особенно на то, что вызывает резь под ребрами. Но прошлое с этого изображения всё-таки заставляет его сдавленно выдохнуть и на время зажмурить уставшие глаза. На этой фотографии навсегда остались счастливые лица. И его родителей, и его самого. И его сестры. И даже если память часто подводила Бакуго-младшего, что свойственно импульсивным натурам, некоторые вещи вспоминались ему так часто и явно, словно они произошли в прошлом месяце или на прошлой неделе. Память вернула потерянный кусочек недавно — когда Кацуки уже перевалило за сорок. Дом дедушки достался ему — фотография стояла на самом видном месте. Он злился на родителей, которые так и не сказали ему. — Уверен, что хочешь поехать? — Девушка мягко поправляет пальто Кацуки и гладит по груди прямо поверх плотной ткани. — Я могу поехать с тобой, если хочешь. — Нет. Я должен один. — Он сдавленно выдыхает. Целует ее в губы, благодарит. — Я вернусь совсем скоро. Если Эйджиро позвонит, не говори ему ничего. Я с ним сам потом разберусь. — Хорошо, детка. — Светлые волосы возлюбленной бережно убраны в пучок. Куцуки оглаживает ее по волосам, набирается сил. — Я люблю тебя. Ты справишься, я знаю. Бакуго кивает и быстро выходит. Машина — зажигание — бесконечная трасса. Мысли путаются, когда он пытается восстановить какие-то детали. Жесты — ее маленькая рука на его плече — волейбольный зал — ее нелепый танец — ее взгляд. Они вместе лежат на кровати — у них одна пара наушников на двоих — она пытается что-то сказать. Они — одно целое. Устроить встречу с заключенной помогли связи. Белая комната, стеклянное разделение. Телефонная трубка с его стороны — и с противоположной. Раздельные — не походит на наушники. Теперь всегда раздельно. Ее по-прежнему нет. Но, стоит Кацуки прикрыть глаза, чтобы отдышаться, как дверь с той стороны открывается. Непривычно-яркое пятно — оранжевое — движется по помещению, и в силуэте узнается его тень. Теперь не в черном. Волосы редкие и сухие, беспорядочно висят у бледного лица. Впалые глаза глядят прямо на него — ни радости от встречи, ни печали от разлуки, как и всегда. Кацуки смотрит, долго смотрит, и только потом прижимает трубку к уху. Она повторяет. — Привет. — Голос не дрожит. Зато Кацуки слишком хорошо знает (или помнит?), что она все равно все чувствует. Зачем он сюда приехал? Поболтать? Ужасная затея, когда твой собеседник лишен речевой функции. Но он… попытается. Чуть щурится, присматривается. Она хочет, чтобы Кацуки говорит. — Я… Не знаю, в курсе ли ты всех дел. Я действительно не помнил. — Держится стойко и очень важно. Он точно повзрослел. — Отец сказал, что так будет лучше. Я не хотел оставлять тебя. Не оставил бы, если бы помнил. Выдерживает паузу. — Я окончил университет с отличием и живу хорошо. У меня. девушка, знаешь? Мы хорошо живем. Мама с папой живут в Швейцарии, у них там дом. Все здоровы, живы… Эйджиро, он… — Кацуки подбирает слова. — Женился. У него две дочери. Мы до сих пор дружим, даже в универ поступили вместе. Видимся каждые выходные на барбекю. Он… байки тюнингует. Очень преуспел в этом. В чужих глазах не отражается ничего, что могло бы помочь со следующей репликой. Она не пытается задать вопрос даже жестом. — .прости меня. Прости, прости меня, детка. Я– блять. — Кацуки запинается, закрывает слезящиеся глаза ладонью. — Я даже не знаю, сука, о чем ты думаешь. О чем ты вообще думаешь, а?! Что, блять, творится в твоей голове? Ты хоть что-то чувствуешь? Понимаешь что-то из того, что я пытаюсь сказать тебе? Пожалуйста, перестань мучить меня. Я не могу больше, это просто– ебаный пиздец. Блондин играет желваками и опускает голову на выступ, объединяющий их столы. Нить, которая связывала их в утробе, закрутилась подобно пуповине вокруг его шеи, и вот-вот лишит самого жизнеспособного из двойняшек жизни. Справедливо? — Кацуки. — Зовут с той стороны, и мужчина поднимает голову: ошарашенный настолько, что зазвенело в ушах. Нет, только не сейчас! — сейчас нужно слышать. Она держит трубку у губ, так и не поменявшись в лице. — Я люблю тебя. Возвращайся домой. ➺ ➺ ➺ Кацуки ступает вперед по густому и влажному мху, пробираясь в лес как можно дальше. Холодная осень выдалась в этом году, а может дело во влажной густой тьме под соснами. Они, огромные неучастные великаны, что-то шуршат своими вытянутыми ветвями. Среди этих ветвей виднеется оранжевое закатное небо: уже переходящее в коричневый с востока, где чернь на закате собирается быстрее всего. Черный там тоже есть — но за высокими деревьями его не видно. Где-то здесь Бакуго что-то оставил. Очень много лет назад. Он не может вспомнить, что именно: кажется, потерял какую-то безделушку. Будучи теперь мужчиной, ему не сильно страшно потеряться. И не сильно верится в то, что бабушка говорила правду о плотоядных хищниках. Но лес очень красивый. Темно-зеленый, спокойный. Летом здесь даже цветы в траве есть и земляника попадается — вот тут например, прямо за поляне чуть подальше от согнутой сосны. Деревья тут очень старые, все помнят, и шепчут что-то на своем неведомом языке. Кацуки останавливается и закрывает глаза, пытаясь поймать их — деревья — с поличным, узнать, о чем они там все время шепчутся. Безуспешно. Здесь все по другим правилам — у леса нет имиджа, он говорит прямо, если ему нужно что-то сказать. Кричит сойка. Она передразнивает, сбивает с толку. Повторяет крик мальчика, который много лет назад что-то потерял в этом лесу. В густых сумерках осени спряталась чья-то маленькая тень. Она так и осталась там, хотя обещала всегда следовать за Кацуки. Где она была все это время, думается ему. «И была ли ты?»