***
Меня всегда интересовал вопрос: «а что было бы, если?..». Тейт ни при жизни, ни после смерти не любил подобные разговоры с глупыми вопросами, выходящими за рамки его понимания. Он считал их бесполезными для рассуждения, ведь прошлое не изменить, время не повернуть вспять, а мёртвых не оживить. Они его раздражали, делая агрессивным, не похожим на себя. В такие и другие подобные моменты он меня пугал… не на шутку пугал. Зажигая сигарету на заднем дворе, я задумалась о том, что будет со мной… с нами, когда родители всё же продадут этот дом?.. А что было бы, если б отец не изменил маме? Мы никогда бы не встретились? Или судьба едина и она бы всё равно привела меня сюда? — Опять задаёшься глупыми вопросами? — Он возник из ниоткуда, будто прочитав мои мысли по выражению лица или по моим испуганным его появлению глазам. — Нет, не угадал, — едва улыбнувшись, я освободила место и для него, но Тейт лишь покачал головой, уставившись высоко ввысь, в небо. Иногда молчать с кем-то в погребальной тишине бывает некомфортно, и хочется обязательно начать диалог, разговаривая о каких-нибудь глупостях, например, о погоде или об учёбе; о птицах, насекомых или политике. Я не любила глупые разговоры, которые приводили к одному — быстрому прощанию с человеком. Тейт Лэнгдон их тоже не любил. Но и они нам не требовались. Молчать с ним наедине было приятно, комфортно: такое не могло раздражать. — Тебя явно что-то беспокоит, — начал он, всё-таки сев и придвинувшись, заглянув мне в глаза. Я сделала то же самое, но не выражая яркость своего эмоционального спектра: смеяться и шутить больше не хотелось. — Ты заточён здесь уже очень много лет. И я с тобой теперь тоже, но… — запинка, а затем длительная пауза, — понятия не имею, чем вы тут, призраки и духи дома, занимаетесь… — И про себя лишь искренне надеялась, чтобы парень не сменил тему или не перевёл всё в шутку, приблизив к моему рту зажигалку и поджигая очередную порцию убивающего никотина, завёрнутого в тонкую бумагу. — На самом деле, первое время ты будто ни живой, ни мёртвый — шатаешься из угла в другой угол грёбанного дома; твои мысли путаются в забвении, ты не чувствуешь ни холода, ни голода. Кожа приобрела бледноватый неживой оттенок, и от каждого упоминания про жизнь за вратами здания тебя мутит. — Описал Тейт, кажется, не в силах попеременно с этим смотреть на моё лицо, полное мучительной боли от правды, разъедающей мою уже чёрную душу изнутри. — Но всё со временем проходит: эмоции угасают, и ты понимаешь, что буквально всесилен в стенах дома, — делаешь всё, что хочешь безнаказанно. — Пожал плечами и с долей серьёзности оглядел свои руки, сложенные в замок на коленках. Я заметила это и, выбросив потухший окурок, положила свою мертвенно-бледную ладонь на его. — Но теперь мы действительно свободны, Вайолет, — он кивнул головой и улыбнулся, подбадривающе смяв ткань футболки на моём плече. — Вместе. Навсегда. — Его взгляд метнулся на мои губы, но я потянулась первая, ощущая всем телом эту невесомость, эту свободу. Читая очередной смазливый роман на кровати в своей комнате, я и не заметила, как пролетел весь день, а за ним ночь и утро следующего дня. Время здесь летело незаметно: его будто вообще не существовало, и единственное, что спасало от того, чтобы не свихнуться окончательно — настенные часы в комнатах. Они тикали, иногда серьёзно раздражали, но эмоции и желания никогда не выходили за пределы моей головы, поэтому останавливать их никто не собирался. Они были дороги каждому жителю дома-убийцы. Хоть я никогда не выражала проникновенной любви к семье в Бостоне, а уж тем более здесь, в грязном вместилище ужасов, в Лос-Анджелесе, но Вивьен осталась моей матерью даже после своей собственной смерти, а Бен Хармон — отцом, постоянно ходившим налево от своей жены. Но Тейт… наверное, я не смогу простить его за всё, что он сделал. Пройдет год, второй, третий, пятый… Мы будем призраками прошлого в стенах этого здания, гнить, постепенно превращаться в пыль, но я продолжу любить его. Ненавидеть, но любить. А он — неразумно ходить за мной по пятам, пытаясь вымолить прощение в свой адрес. Это выглядит до одури жалко. И иногда в моём замёрзшем, зачерствевшем, мёртвом сердце действительно появляется надежда на то, что он смог измениться… Нет. Этому никогда не быть. Я просто… не могу принять его, простить и вернуться. Не могу.***
Из раза в раз я просыпалась от одного и того же кошмара, когда была ещё при жизни, — как Тейт топором разрубает моё тело, с особым изощрением, со всей ненавистью и злобой, которая таится в нём много лет. Вся его мерзкая сущность — темнота и желчь — вырвались из клетки, и он больше не в ответе за них. Они будто тягучей склизкой массой капали с потолка на его голову, обволакивая и высасывая последнюю человечность, самоконтроль и всё остальное, что даже призраков делало людьми: доброту, искренность, милосердие и любовь. Любовь к чему угодно, — будь то природа, море или его дранный черно-зеленый в полоску свитер. В горле каждый раз пересыхало, и срочно требовался стакан-второй прохладной воды, чтобы прийти в себя после подобного кошмара. Конечности, казалось, онемели, губы белели, а по спине пробегал табун мурашек. Я больше не смогла спать. Никогда. Но он всё так же прочно сидел в моей голове. Тейт Лэнгдон. Временами так походивший на свою второсортную мать, когда горделиво поднимал голову или с неприязнью рассказывал о своих одноклассниках, которых расстрелял семнадцать лет назад. Тейт Лэнгдон… мой Тейт…***
Поверить? Возможно. Простить? Не судьба; И то, что в сердце в твоём — кровь пульсирует — остановилась навсегда. Ведь край далёкий наших грёз, Того, что не понять обычным людям Замёрз. И больше никогда Он не очнётся ото сна. Навеки, Навсегда умрёшь. Да, ты умрёшь. С душой наперекор. Простить смердящий в жилах ужас? Ну, уж нет. Я лучше наглотаюсь алой крови, Забьюсь в кровати изголовье, Добью свою любовь костями, Но не прощу тебя, мертвящий гроб с перстнями. Зловоние отвратительного «лжи»; Написанную сказку о любви, Такую идеальную, как встать: Пора бы поумнеть и взрослым стать. «Прощай...» — шепчу ему я так же робко, Чуть наклонившись к белой голове; Ведь я погрязла в грешности суровой, Наверно, и не выбраться уж мне… Вайолет Хармон. 2012 год.