griffinilla — hard drive
Когда полгода назад Намджун говорит ему: «Это крутая идея», то у Хосока оказывается слишком много гонора и слишком мало мозгов, чтобы вовремя соскочить и не влипать в это дерьмо. Может быть, всё дело в том, что он не привык чего-либо в этой жизни не получать, но не исключено, что дело было в самом стиле подачи того предложения. Это не звучало как: «Не хочешь ли ты попробовать пару заездов со мной и моими друзьями?». Это было вполне себе самодовольное: «Не ссышь разбить тот «Тайкан», который папаша подарил тебе на двадцать один?», а Хосока всегда было слишком легко взять на слабо. Хосок не сказал другу детства: «Не ссу». Отнюдь — это было бы совсем не в стиле того, кто всегда получает то, что понравилось, и звучало бы пресно, без нужного ценника. Намджун сказал: «Не ссышь разбить тот «Тайкан», который папаша подарил тебе на двадцать один?». А Хосок, криво осклабившись, уточнил: «Какой из?». И так оказался в системе.***
Люди вокруг часто говорят о Хосоке как о грёбанной заднице: мол, слишком пресыщен богатством и роскошью, слишком нахальный, слишком самоуверенный и слишком бестактный — будто всё в нём, Чон Хосоке двадцати двух лет от роду, крайне чрезмерно и именно это отталкивает. Омеги, с которыми его знакомят родители, не знают, как к нему подступиться (или подступиться к бабкам отца? скорее, именно этот вариант), но все как один, прости Господи, скучные. Отец часто говорит Хосоку о том, что молодость дана для того, чтобы испытать всё дерьмо жизни, дабы в более зрелые годы войти спокойным и мудрым. Хосок с ним согласен, конечно, но только отчасти: жизнь богача зачастую полна тернистых дорог, совершенно отличных от жизни простых людей его возраста. Деньги — это мерило. Чем больше потратишь, тем будешь круче. Хосоку в его золотом мире, где он привык брать всё, что угодно, кроме омег, которых ему сватают предки, задохнуться — раз плюнуть, хоть бы и потому, что он постоянно должен быть в рамках. Рамки приличия, рамки воспитанности — там, где ему необходимо быть примерным сыном не менее примерных родителей; рамки статуса и положения — с теми, кого он называет друзьями. Даже в уличных гонках полгода назад он оказался лишь потому, что не хотел, чтобы о нём думали как-то иначе, кроме как о том самом альфе, в котором всего с избытком до отвращения. Быть может, он жалкий. Но ему хватает здравого смысла, чтобы хорошо понимать, почему, решив выделиться, он оказался среди серого стада, смешавшись со всеми. Одним словом, почему полгода назад заметил его и взгляда отвести так и не смог. ...Это происходит, как в каком-то кино. Дремучем, но пресном клише — и если бы оно оказалось неожиданно сладким, Хосок был бы не против. Но жизнь над ним насмехается чаще, чем это может казаться людям вокруг, и именно это — причина, по которой он, полгода назад такой ещё глупый и многого не предугадывающий, смотрит, бровь вскинув. И тянет: — Как он может взъёбывать всех с такими отрывами, если катает на грёбанном «челленджере»? Этот роковой разговор происходит на общей стоянке: на парковке недалеко от одной из заправок в получасе езды от Сеула — сейчас только смеркается, так что здесь двадцать машин и людей до хрена. Кто-то, как сегодня Хосок, приезжает развеяться и посидеть, кто-то готовится к гонке, кто-то, совсем как Намджун, просто пригнал, чтобы поковыряться в собственной тачке не в одиночестве и, в случае краха, запросить подмогу у людей более опытных. — Этим вопросом интересуются все, — отвечает Намджун, пожимая плечами: его руки испачканы чёрным, а сам он одет в простецкие джинсы и майку, которая насквозь провоняла его душным дорогущим парфюмом и маслом. — Но это так и бывает. Его зовут Мин Юнги, ему двадцать шесть лет, и он охуенно хорош. Его кличка здесь Челленджер, но он не любит, когда его так зовут. Омега, о котором они говорят, в этот момент поодаль и даже не смотрит: сидит на капоте своего чёрного «Доджа» и что-то смотрит в своём телефоне. То, что омега, Хосок не сомневается — рост достаточно низкий, кость узкая, движения несколько плавные, природе альфы не свойственные. Но для омеги грубы: этот чувак только что экспрессивно общался с одним из распорядителей сегодняшней гонки, и они даже обменялись друг с другом набором быстрых, беспорядочных жестов, какими обычно грешат тру-братаны. Тот потом отвалил восвояси, Юнги сел на капот, а Хосок продолжает за ним наблюдать, а оттого удивляется больше — интересно, не щемят ли этого парня мужланы-козлы с ущемлённым достоинством? Очевидно, что нет: Мин Юнги, двадцать шесть лет, охуенно хорош, держится очень уверенно и запуганным совершенно не выглядит. И короны на голове будто бы нет. Хотя, судя по описанию, имеет право носить. — Я знаю, что ты хочешь спросить, — Намджун уже год в этом и знает, конечно же, больше, чем знает Хосок. — Потому что все спрашивают. — Удиви меня. — «Как много альф хотят его выебать», — без вопросительной интонации сообщает друг детства. — У тебя это на роже написано, однако не новость. Как я уже сказал, это все спрашивают. — И каков твой ответ? — Все. До единого. Не потому, что он охуенно красив, но в нём есть то, чего нет у всех тех омег, которых нам подсовывают наши родители, — и закрывает капот своей тачки. — Харизма. Самоуверенность. И возможность дать по ебалу любому, кто вдруг решит, что он здесь только в качестве дырки. — И ты тоже хочешь его? — Было бы пиздежом, если бы я сказал тебе, что не хочу. — Ты же по неженкам, — напоминает другу Хосок. — А у этого парня член явно больше, чем у тебя. С каких пор ты любишь сильных омег? — С тех пор, как он попросил у меня гнездовой гаечный ключ, а потом нырнул с ним под пузо своего ебучего «Челленджера», — признаётся Намджун. — Он сделал это настолько уверенно, что у меня член встал, как у школьника. — Ты сказал, что его здесь все хотят трахнуть, но скольким он дал? — покачав головой, интересуется Чон. И друг только вздыхает: — Никому. У него, вроде как, был парень в прошлом году, но они разбежались, я не знаю подробностей. Вся фишка в том, что на все предложения трахнуться он только ржёт прям в лицо, а потом говорит, что его привлекают лишь альфы, которые сильнее его самого, а он тут пока таких не встречал. Это звучит очень уныло. Настолько, что: — Он и тебе в лицо ржал, я угадал? — Намджун жалкий. И выглядит жалко, когда Хосок задаёт этот вопрос, потому что вздыхает и, протянув «Ну, возможно», продолжает уныло: — Сказал, что может быть переспит с тем, кто его вздёрнет во время заезда. Но он не проиграл ни единого раза с тех пор, как оказался здесь. Даже новичком не проигрывал! — Катая на «Додже», — уточняет Хосок. — Катая на «Додже», — кивает Намджун. — И если ты думаешь, что твой «Тайкан» его поимеет, то к концу твоей гонки я оборудую под тебя свой эмо-угол. Мин Юнги там, далеко, слезает с капота, а после прыгает в тачку и заводит мотор. Так получается, что Хосок остаётся стоять, где стоял, и таким образом слегка мешает ему на пути — вынужден сделать два шага назад, пропуская знаменитую тачку и крепко задумавшись о причине того, почему продолжает гипнотизировать взглядом её лобовуху. Однако чего не ожидает, так это того, что машина вдруг остановится, а стекло со стороны водителя внезапно опустится. Мин Юнги смотрит на него снизу вверх, словно оценивая — слегка склонил черноволосую голову, толкает изнутри языком впалую щёку, а после, хмыкнув, задаёт дерзкий вопрос: — В какой очереди нужно было стоять, когда боженька раздавал новичкам по «Тайкану»? — голос низкий и грубый. С хрипотцой и лениво тянущий гласные. — Ты, очевидно, в этот момент заебался и стоял в другой — в магазине за пачкой, — Хосок наглый, зелёный и дерзкий. Настолько, что это наверняка очень смешно: как птенчик воробушка, который старается выебнуться перед большим мудрым вороном. Но быть излишне самоуверенным — это что-то сродни стилю жизни. В нём всё ещё много чрезмерного. Но Челленджер не обижается: губы кривит, принимая укол, а затем сразу прикуривает, стряхнув выпавший из пачки табак с широкой чёрной толстовки. — Разъебёшь ведь, причём в первой же гонке. Не жалко? — У меня таких три, — отвечает Хосок. — Так что насрать. — Это кому надо сосать, прости за нескромный вопрос? — Губы сотрёшь. Тут надо было родиться под счастливой звездой, и не той, где на корыте можно разъебать тачки за баснословные деньги в заездах. Мин Юнги негромко смеётся на выдохе: сизые струйки вырываются из носа и рта, и Хосок осознаёт, что ему нравится низкий прокуренный смех. И улыбка дёснами — тоже. — Как понял, что я много курю? — интересуется Челленджер. — Голос у тебя очень грубый, — делится Чон. — Мне нравится. — Нравится? — вскинув бровь, тянет омега. — Нравится, — подтверждает Хосок, кивнув головой. — Но, думаю, тебе об этом уже много кто говорил. — Да, — кивает Юнги. — Так что в самое сердце ты меня не поразил, извини. — Не извиню, — пожимает плечами Хосок, возвращая ему кривую усмешку. — Но могу запросить компенсацию за уязвлённую гордость. — Интересно, — у них пять лет разницы в возрасте, в их возрастной категории это достаточно много, и Бог свидетель, Хосок старается включить всё своё здравомыслие, напоминая себе об этом незатейливом факте. Но его тормоза предсказуемо порезались об острый оскал этого парня, и теперь на педали жать бесполезно даже при знании, что впереди — бетонная стенка. — И что же за компенсация? — Ответ на вопрос, — неожиданно отвечает Хосок. — И нет, я сейчас не про еблю. Хотя совру, если скажу, что откажусь, если ты вдруг предложишь. И вот здесь Мин Юнги удивлён. — И что за вопрос? — Хосок слышит визг шин собственного самосознания, когда перед внутренним взором появляется тот самый бетон. — Как пойти с тобой на свидание? — Намджун сзади давится воздухом, но Хосоку плевать. А Мин Юнги моргает быстрых два раза, чтобы не менее быстро взять себя в руки и широко улыбнуться: — Знаешь моё погоняло здесь, новичок? — Слышал, что ты от него не в восторге, — склонив к плечу темноволосую голову, тянет Хосок. Мест для манёвра здесь нет: только вперёд — только в лепёшку в жалких хаотичных попытках остановиться. — Факт, да, но я не могу отрицать, что я его заслужил, — пожимает плечами. — Хочешь предложить мне пари? — догадаться не сложно. — Да. Как и всем, — с усмешкой кивает Юнги. — Победить тебя и твой обосранный «Додж»? — веселится Хосок. — Обосранным здесь будет «Тайкан», — хмыкает Челленджер. — Но да, новенький. Если звёзды сойдутся и ты победишь, то получишь своё, — удар, грохот, авария: «Тайкан» влетел в бетонную стену. — Завтра ночью буду ждать тебя. И, продиктовав адрес и отсалютовав, трогается, проезжая мимо Хосока и не прощаясь. К этой секунде Хосок отличнейше знает, кто таков Мин Юнги и какую нишу в уличных гонках Сеула тот занимает. Ещё лучше осведомлён он, пожалуй, о том, что этого парня хочет трахнуть половина блядского города, да вот только Юнги никогда не позволит тем слабакам, что один за другим всирают заезды, коснуться себя. Поэтому, когда этот омега говорит своё: «Если ты победишь, то получишь своё», то Хосок... удивлён. И одновременно раздавлен, ведь знает заранее: Юнги ещё никто не смог победить. А он, новичок с миллионом излишков, с этой минуты оказался не просто в системе, но влип в механизм сего беззакония, ведь «Тайкан» уже стал жертвой определённой аварии, а водитель скончался на месте. — Ты ебанулся?! — это то, что Намджун восклицает, подскочив к другу детства. — Или он ебанулся?! Кто из вас двоих?! — Я да, а он-то что?.. — рассеяно глядя вслед блядскому «Доджу», бормочет Хосок. Из салона тянуло не только лишь табаком, но и природным запахом Челленджера: аромат чайного дерева достаточно резкий и немного тяжёлый, чтобы тонкое обоняние альфы его раскусило за дымом с его горьковатой отдушкой. — Он с тобой флиртовал, — потрясённо поясняет Намджун. — Я видел, как он говорил с другими парнями! Все те пари, которые он им предлагал, были неприкрытой издёвкой, а тут... он будто бы допустил возможность с тобой пересечься. Он сказал, что будет ждать тебя завтра! — Его мог сделать любой, — отвечает Хосок. — Гонка — это не только умение, но и везение. Особенно, когда ты гоняешь на такой развалюхе, как он. Всё это время ему просто везло, что с ним пытались тягаться обыкновенные лузеры, вот в чём суть. — Не обижай «Додж», тачка-то неплохая. — Может, и неплохая, — кивает, — но не годится «Поршу» в подмётки. Думаю, всё дело в том, что Мин Юнги, как и я, это хорошо понимает, и именно это было причиной, по которой он не стал надо мной издеваться. — Гонка — это не только везение, но и умение, — парирует Намджун им ранее сказанное. — У тебя может быть хоть самолёт, но если твой скилл езды ниже, ты всрёшь. — Я не всру, — он действительно отличный ездок: даром, что ли, до девятнадцати лет на серьёзных щах занимался картингом, а? Хосок уверен в себе, и он всё ещё глубоко убеждён, что Мин Юнги всё это время просто везло. Но это везение давит. — Всрёшь, — чеканит Намджун. — По-твоему, я хуже него? Мой опыт в картинге для тебя шутка? — Да, Чон, — кивает друг детства. — Настолько, что я завтра даже бабки поставлю. Хосок в раздражении цыкает. А следующим вечером откровенно всирает, за пару сотен метров до финиша проглотив пыль из-под колёс развалюхи чёрного цвета.***
Это не везение, понимает он с ужасом, когда «Додж», взвизгнув резиной, срывается с места и сразу уходит направо — сильно в сторону от заданного заездом маршрута. Это, мать вашу, талант — то, как Юнги знает город, его нормальный человек знать банально не может. Но на момент старта Хосок об этом пока что не знает: лишь хмурится, топя педаль в пол и не понимая, зачем омега поехал по, на его скромный взгляд, самому неудобному пути. Маршрут прост, как два пальца: несколько поворотов по городу, выезд, по прямой по шоссе и вновь въезд в черту с другой стороны — там, где на ночь уснула промышленность. Тишина, одиночество, гаражи и заводы как финиш — пятнадцать, максимум двадцать быстрых минут с учётом их скорости. В момент, когда Мин, встретившись с ним и окинув заинтересованным взглядом, ему сообщил о конкретной точке для старта, он даже возликовал: его территория. Он отлично знает ту местность. Жаль только, что Юнги настоял на том, чтобы заезд проходил тет-а-тет и свидетелей не было: Намджун не сможет всрать деньги. Но, очевидно, не так хорошо, как Юнги. Иначе у Хосока нет объяснимых причин, по которым за всё те же несколько сотен обосранных метров «Додж» вылетает из узкого, почти незаметного в процессе заезда проулка и совершенно безумно подрезает его. Рефлекторно побоявшись за тачку и за жизнь своего оппонента, Хосок жмёт на тормоз так сильно, что ремень безопасности впивается в шею и наверняка оставит синяк. Тормозит и, как говорится, совершает ошибку: «Челленджер» резко дрифтует с визгом чёртовых шин, подрезав его ещё раз — альфа, проматерившись, вынужден круто отвернуть влево и сбить мусорный бак у какого-то дома. А Юнги, развернувшись, выжимает всю скорость на необходимой прямой — и здесь Хосок понимает, что пойман. Даже «Тайкан» его не догонит изо всех своих лошадиных: он зажат фонарём слева и справа — высоким бордюром. Мин специально загнал его так, зная прекрасно, что в момент напряжения он рефлекторно постарается спасти свою тачку. И сейчас, грязно ругаясь, сдаёт назад, чтобы выехать из западни — расходует время; выпрямляет машину — расходует время; на психах дёргает коробку передач — расходует время. Расходует время, которое «Додж» зря не теряет — и когда Хосок пересекает прямую, Юнги уже вышел из тачки и, глядя на него со вскинутой насмешливо бровью, закуривает. — Ты грязно играешь, — Хосок уязвлён, но восхищён куда больше: — И ты, сука, знал, что именно здесь будет ряд грёбанных баков, в которые меня можно будет всадить. Я поцарапал капот о тот блядский бордюр. — Считай, малой кровью отделался, — хмыкает Мин, протягивая ему сигарету, которую до этой секунды держал между губами. — Впредь перед тем, как порадоваться гонке на территории, которую считаешь своей, ты будешь думать о том, что твой оппонент мог изучить её лучше тебя. Верно ведь? — Ты понимаешь, что ты предлагаешь мне сигарету, которую до этой минуты держал в своём рту? — уточняет Хосок, осторожно зажимая ту между пальцев. — Да, — кивает Юнги. — И о том, что это косвенный поцелуй, ты тоже, конечно же, знаешь, — тянет он, всё ещё мешкая. Омега улыбается остро: — Конечно, я знаю. — Утешительный приз? — Комплимент, — говорит ему Мин. — Ты хорошо ездишь, охуительно пахнешь и у тебя пиздатые руки. Жаль, что ты проиграл, я бы хотел твои пальцы в себе. Хосок давится дымом и смотрит сквозь упавшую на глаза тёмную чёлку. Так прямо, так просто и абсолютно спокойно: со всё той же насмешкой, превосходством в тёмных глазах, но без короны, которую Челленджер всё ещё имеет полное право носить. — Ты слишком честный, — продолжает Мин так, будто только что не сказал, что хочет хорошо поскакать на хосоковых пальцах. — Такими честными бывают только те, кто гоняет по правилам или по установке. Ты пиздюк пока, у тебя это на роже написано, да и «Тайкан» выглядит данью почившему любимому прошлому. Так что... это был картинг, — и, хмыкнув, вторую прикуривает: — Я угадал? — Именно. Бросил из-за учёбы, но отцу стало жаль и он тачкой утешил меня. — Аж тремя, — хмыкнув, напоминает Юнги. — Я был безутешен, — издевательски разводя руки в стороны, поясняет Хосок. Во взгляде Юнги мелькает что-то до ужаса странное — именно в тот момент, когда он, хорошо затянувшись, изучает пальцы Хосока, в которых тот зажал сигарету. А потом бьёт в дыхло. Вернее, задаёт новый вопрос: — А сейчас насколько ты безутешен? — и ухмыляется. Чон считывает такие намёки лучше, чем современная касса — чёткий штрих-код. А потому, возвращая усмешку, говорит ему: — Как будто бросил картинг ещё раз. А ты хочешь утешить меня? — Я хочу тебя трахнуть, — глядя ему прямо в глаза, сообщает Юнги. — И я хочу, чтобы ты хорошо работал руками в процессе — они у тебя охуенные. — Договорились. Ещё чего хочешь? — Чтобы ты был погрубее со мной, — широко улыбаясь, омега выпускает дым через ноздри. — Дал себе волю, новенький — понимаешь, о чём я? Чтобы твой запах был резче и меня повело. Сандал — это вкусно. — Не думал, что тебе заходит такое, — присвистнув, отвечает Хосок, щелчком отправляя сигарету в полёт. — Выглядишь парнем, который сам с удовольствием засунет альфе член в задницу. — Я и такое могу, если захочешь. Но сегодня я победитель, что значит, что правила диктовать буду я. А дальнейший исход событий зависит целиком от того, понравится мне твой член так же сильно, как руки. — Ой-вэй, — склабится Чон, подходя к нему ближе, почти что вплотную. Юнги не очень высокий — как и почти все омеги, — но Хосок тоже, и рост у них почти одинаков. Достаточно, чтобы Мин, слегка вскинув голову, выдохнул ему дым прямо в лицо после последней затяжки и незамедлительно прикусил его за губу. Это грубо. Не грязно — просто лишь грубо, откровенно по-хамски и раззадоривающе: Хосок не дурак и хорошо понимает, что прямо сейчас его ну очень хотят, и ничто не мешает им потрахаться прямо здесь и сейчас — в проулке в индустриальном районе и сильно за полночь всем откровенно плевать, кто вдруг решит спонтанно потрахаться прямо на тачке около бетонной стены с колючей проволокой. Поэтому Хосок совсем не стесняется: углубив поцелуй, вгрызается в чужие губы, раскатывая отдушку табака по двум языкам, и совершенно не церемонясь, кладёт ладони Юнги на ягодицы. Тот оказывается на редкость чувствительным: от касания стонет в их поцелуй, и начинает слегка суетиться, подаваясь то вперёд, то назад. Вжимается в тело Хосока нижней частью своего собственного и, между тем, откровенно потирается о чужие ладони. Хосок сжимает. Задница у Челленджера, на самом-то деле, чертовски очаровательная: достаточно маленькая, чтобы её можно было отлично сминать, и отчего-то вдруг отчаянно хочется как-нибудь увидеть её в другом месте и с другого, чёрт возьми, ракурса. Это когда в позе догги, уже тесно сжимающей член, а ещё — именно так, чтобы можно было оттягивать ягодицу и шлёпать. Мин бледный, значит, краснеть кожа будет легко, а ещё она у него наверняка безумно чувствительная — укусы тоже будут ярко гореть. Но это только мечты — едва ли удача такого масштаба вновь улыбнётся ему, и по этой причине всё, на что он может рассчитывать — это трахнуть этого парня здесь и сейчас, а после смаковать этот опыт во влажных мечтах. — Введи в меня пальцы, — хрипло шепчет Юнги ему в поцелуй. Он кусается — боги, как же это, блять, горячо — и делает это достаточно грубо, чтобы Хосок иногда морщился от тупой ноющей боли. Распаляющей боли. — Я хочу твои охуенные пальцы в себе, новичок, я... — Попроси меня вежливо, — склабится Чон в губы чужие. Мин громко цыкает, уязвлённый в моменте, и это так сексуально — обламывать кого-то столь дерзкого, принуждать быть послушным. Ведомым. В воздухе отчётливо сгущается запах чайного дерева — кто-то, кажется, жаждет член в задницу даже сильнее, чем хочет того показать. И, может быть, именно это причина, по которой омега вжимается в Хосока пахом немедленно. Чтобы Чон отлично прочувствовал, как сильно его хотят прямо сейчас. Чтобы перестал нести чушь, видимо, однако же: — Пожалуйста, детка... — хрипит Мин Юнги — парень двадцати шести лет, которого хочет половина Сеула. — Введи в меня свои нереальные пальцы. Я хочу, чтобы ты трахнул меня ими, я хочу почувствовать их, я... — и стонет низко, рокочуще, когда Хосок, подчиняясь немедленно, скользит ладонями вверх по чужим ягодицам, под очередной широкой чёрной толстовкой подбираясь к кромке джинсов и ныряя под резинку трусов. Туда, где ожидаемо влажно. Туда, где его пальцы так отчётливо, сильно вновь сминают эту мелкую задницу, но лишь для того, чтобы одной рукой скользнуть меж ягодиц, неловко оттянув другую. Юнги громко стонет, когда пальцы Хосока давят на сфинктер. Звук выходит глухой — Хосок затыкает его своим языком, растирая большое количество естественной смазки омеги по слегка поджавшимся мышцам. Мин распаляется — пытается на них насадиться, а Хосок же, усмехаясь в очередной поцелуй, позволяет себе слегка поиграть: стоит этому острому на язык парню податься назад, как он отступает касанием, мягко очерчивая нежную изнутри ягодичную кожу. — Я сейчас ударю тебя, — после третьего такого прикола рычит Юнги ему в губы. — Прямо ударишь? — не боится Хосок. — Прям хук справа получишь, без шуток. — Оставим на следующий раз, — урчит альфа, но самонадеян он только снаружи: внутри же всё опасно сжимается, готовясь услышать категоричное: «Следующего раза не будет». Но Челленджер не говорит ему этого. Вместо ответа он всё же, наконец, получает в задницу пальцы и ахает в чужой приоткрытый рот в ясном экстазе. Он такой возбуждённый, такой охуительно влажный: начиная двигаться вперёд и назад, течёт сильнее, обильнее, и Хосок ощущает, как природная смазка омеги сильно пачкает руку. Но он и не против — отнюдь, он способствует, слегка согнув средний и указательный и начиная двигать ими вверх-вниз в чужой заднице, тянет мышцы костяшками. Юнги хорошо разогрет — бери, не хочу — и, в принципе, засадить ему можно уже прямо сейчас, не желай Чон с ним слегка поиграть. Будь они в другой обстановке, Хосок бы его обязательно вылизал. Укусил бы за эту вертлявую задницу, а затем, широко разведя в стороны две ягодицы, языком бы собрал смазку с запахом чайного дерева. Может быть, слегка поиграл с ним: подобная поза этого парня наверняка бы хорошо так уязвила, но в этом была бы и прелесть — жаждущий члена Юнги с раскрытой пульсирующей задницей боролся бы с собственной сутью. Тот, кто привык подчинять на дорогах, подчинился бы таким обстоятельствам — от одной только мысли Хосока, не перестающего сейчас трахать пальцами этого парня, невъебенно ведёт. Но делать римминг на капоте машины посреди переулка в индустриальном районе — идея такая себе. Даже для них. А вот по-быстрому трахнуть Юнги на этом капоте ему сейчас ничто не мешает. Так, чтобы грубо. Так, чтобы обязательно захотел повторить, так, чтобы больше никаких челленджей с рандомными альфами, никакого грубого флирта — так, чтобы каждый здесь знал: Чон Хосок звёздочку этих дорог не только отличнейше выебал, но и забрал себе под крыло. — Сними их, блять... — шепчет Юнги, не переставая елозить и откровенно тереться. — Блять, у меня скоро джинсы намокнут, сними их с меня, чёрт возьми... — Готов немного испачкаться? — негромко смеётся Чон ему в губы. Джинсы давят на собственный член, который уже откровенно пульсирует: Челленджера до невозможности хочется, хочется, хочется. До искр из глаз, до отказа всех тормозов, до повторной аварии всё того же «Тайкана» о бетонную стену из похоти вперемешку с блядским желанием почему-то заботиться об этом самонадеянном демоне. Хосок лох настолько, что умудрился въебаться в Юнги после позорного проигрыша. А сам Юнги, в свою очередь, настолько хорош, что, расстегнув свои джинсы, со стоном слезает с его испачканных пальцев и прыгает на капот чёрного «Доджа», чтобы, скинув быстро кроссовки, стянуть их до конца и бросить рядом с собой. И широко разводит ноги в приглашающем жесте, оперевшись на тачку локтями. В свете фар двух машин отчётливо видно, что у него задница влажная — натекло, чёрт возьми, знатно и течь продолжает. Член, налитый кровью, тоже мокрый, тёмный, крупно пульсирующий: омега сейчас заведён не хуже собственной тачки, что утробно рычит под ним рабочим движком. Сам дышит тяжело невозможно: губы искусаны, чёрные отросшие волосы сильно всклокочены. — Трахни меня, — звучит отрывисто, быстро. Хосок на это лишь улыбается, подходя к машине вплотную и, притянув его за ноги ближе к себе, повторяется: — Попроси меня вежливо, — опять подчиняет. Вновь доминирует, глядя на злые глаза, на то, как Юнги безотчётно-бездумно толкается в воздух: полы длинной толстовки цепляют головку его вставшего члена и, видимо, за этой толикой грубого трения тело и тянется. Какая развратная звёздочка. — Трахни меня, если тебе не составит труда, — язвит Мин, а альфа очень громко смеётся на это, чтоб после достать презерватив из внутреннего кармана собственной кожанки и, зажав его между чистыми средним и указательным пальцем, сказать: — Я хочу искренне. — Какие мы нежные, — у него сейчас начнёт дёргаться глаз. В этом, к слову, есть своя прелесть. — Лучше быть нежным, чем неоттраханным, — раунд. В раздражении откинувшись затылком на чёрный капот, Юнги что-то раздражённо мычит, а потому не слышит, не чувствует, что Хосок, вскрыв фольгу, раскатывает резинку по члену. Но вздыхает с ноткой мольбы: — Пожалуйста, Чон Хосок, трахни меня. И в ту же секунду потрясающе вскрикивает, потому что его просьба выполняется внезапно и незамедлительно — сразу на всевозможных пределах всех скоростей, когда удар мошонки о кожу слышится хлёстким, а смешение ароматов сандала и чайного дерева становится душным, густым. Хосок даже не думает жалеть этого парня: закинув себе на плечо его ногу, фиксирует рукой чужое бедро, заставляя Юнги хорошо потянуться, и только и может, что наблюдать за тем, как тот увлажняется спереди. Толстовка омеги хорошо задралась от толчков: член шлёпает по животу тяжело, потрясающе вязко, и пачкает бледную кожу полупрозрачными каплями смазки. Фары «Тайкана» как раз светят под нужным углом, и Чон видит всё. И то, как приоткрывается этот искусанный рот, и надлом чёрных бровей, и яркую мимику, где Мин крепко зажмурился и полностью отдался процессу. Ощущению члена Хосока в себе. Это сверх меры: возможно, в какой-то момент альфа глухо рычит и становится резким, отрывистым. Начинает Юнги откровеннейше втрахивать в капот его собственной тачки, целиком отпуская себя и позволяя отчётливо чувствовать, как сжимается на его грёбанном члене эта аппетитная мелкая задница. Юнги спускает первым — грязно, открыто и на себя. Так сильно, что, в пояснице прогнувшись, пачкает спермой свою же толстовку. Всем телом напрягается во время оргазма, а Хосок, в свою очередь, тоже не может долго терпеть — не тогда, когда его в теле так чувствительно сдавливают, и, вскрикнув, толкается в омегу особенно сильно, закрыв глаза и позволяя всему удовольствию мира себя оглушить прямо в моменте, сосредоточившись у него внизу живота и резко выстрелив. Это будто пружина, что распрямилась внезапно: его так ломает, что поясница хрустит, а в ушах стоит гул, и какое-то время он продолжает трахать этого невыносимого парня бездумно сквозь два их сильных оргазма и триггерить отступающее ощущение кайфа. А после, дыша тяжело, назад зачёсывает взмокшую тёмную чёлку, и отстраняется, стягивая резинку с себя. Мин лежит на капоте, глядя в темноту переулка слепыми глазами, пытается кое-как отдышаться — невероятно красивый, бледные щёки румяные, губы искусаны. А Хосок... всё-таки лох. В конце концов, «Тайкан» его чувств разбился о бетонную стену Юнги ещё задолго до этого траха. И потому, шумно и сухо сглотнув, альфа отходит к собственной тачке и, открыв дверь, достаёт пачку влажных салфеток. Вытирает себя, несколько морщась от уже отпускающей сильной чувствительности, а затем, когда джинсы всё же застёгивает, возвращается к «Доджу». Юнги ещё слегка в невменозе, но постепенно приходит в себя от силы оргазма. Хосок не уверен, что может теперь его целовать, но позаботиться... хочет. По этой причине вытирает омеге живот и белёсые капли с чёрной толстовки, пока они не засохли, а потом, пораскинув мозгами, точно так же вытирает чужой обмякающий член и ещё влажную задницу. — Я могу... сам, — наконец, Челленджер приходит в себя. Однако Хосок, уже вывернувший его джинсы вместе с нижним бельём, абсолютно спокойно и молча подаёт ему что одно, что другое, а потом, позволяя этому парню натянуть хотя бы трусы, ставит около тачки чужие кроссовки, чтобы Юнги не ходил по асфальту носками. Когда Мин становится прежним собой — то бишь, самоуверенной задницей с приглаженной гривой отросших чёрных волос, пряди которой заправляет за уши, они оба закуривают. Хосок не ощущает себя некомфортно: о ночных приключениях Челленджера можно догадаться лишь по влажным пятнам на ткани толстовки, а у него из следов лишь опухшие губы и наверняка бешеный взгляд, но и это пройдёт. Юнги тоже молчит, но молчание это не то, которое можно назвать крайне уютным — словно Мин выжидает, когда альфа сделает очередной ход, который можно парировать. Хосок не любит быть предсказуемым. Но ему порой нравится внезапно вдруг оправдать ожидания. Поэтому, взглянув на омегу, он повторяет свой вчерашний вопрос: — Как пойти с тобой на свидание? Юнги кривит губы, покачав головой. А затем тянет: — О моём погоняле ты в курсе. — То есть, это отказ? — Я не сказал «нет». Я просто предложил тебе новый заезд — катаешься клёво, мне даже зашло. — Ты же знаешь, что я проиграю, — покачав головой, отвечает Хосок, туша бычок подошвой кроссовка. — Так ты согласен на новую гонку? — невозмутимо, однако негромко интересуется Мин. — Опыт проигрышей — тоже опыт, наверное, — пожимает альфа плечами. — Так что почему бы и нет? — Тогда буду ждать тебя завтра. И снова продиктовав ему адрес, тоже тушит бычок, после чего садится в машину. Хосок отходит назад, давая возможность проехать, и на душе у него почему-то паршиво. Словно «Тайкан» вдруг загорелся, взорвавшись.***
Это не его территория, так что шанс на выигрыш не просто отсутствует, но и уходит в катастрофический минус. Он больше не тешит себя какой-то надеждой, да и на заезд пришли посмотреть все желающие: Намджун, цокнув, сказал, что поставил на его проигрыш пятьсот тысяч вон, и вид у него был настолько расслабленный и даже ликующий, что Хосоку отчётливо захотелось прописать ему по ебалу. Маршрут тоже простой: налево, направо — и по прямой. Ещё проще, чем было, так что просто хорошо прокатиться будет клёвой идеей. Так Хосок думает, когда даёт по газам одновременно с набившим оскомину «Доджем» и наблюдая, как тот опять уходит с маршрута. Люди ждут его поражения, считая очередным зелёным лохом, который рискнул захотеть поиметь Мин Юнги. Как и многие здесь, в общем-то, однако разница между ними и им заключается даже не в том, что Хосок, вчера проиграв, всё-таки выиграл, а в том, что куда больше секса с чёртовым Челленджером ему понравилось, как тот улыбается. Невесёлый настрой — победой даже не пахнет. Но он в неё, выезжая на прямую до финиша, даже не верит, если быть честным. А когда «Додж» вновь выруливает из-за очередного индустриального здания далеко впереди, то только лишь ухмыляется, головой покачав и ради приличия топя в пол педаль газа. А потом происходит нечто до ужаса странное. Потому что за пятьдесят метров до финиша «Челленджер» резко вдруг скорость роняет, начиная катиться по дороге не быстрее обычной машинки, что никогда не нарушает закон, и Чон... поражён. Юнги даёт ему выиграть. «Тайкан», рокоча мощным движком, идёт на обгон — и приходит к финишу первым, заставляя толпу онеметь, а друга детства Хосока потерять пятьсот тысяч вон. Красноречивее согласия на нечто серьёзнее траха в ночном переулке Хосоку ещё никто не давал, если честно. ...Но, впрочем, какая, блять, разница, если вся эта история была аж полгода назад, а лучший на свете омега с покусанной и хорошенько отшлёпанной задницей уже как три месяца по утрам пьёт по большой кружке кофе на его мажорной и вычурной кухне? Верно ведь?