Найди меня

Кисе плохо, хорошо, плохо, хорошо. Он запутался. Было плохо, но он не помнит почему. Все смылось в движениях, касаниях и ритме музыки. Сначала он танцевал на танцполе вместе с Ритой (удивительно как все быстро отошли от произошедшего или они притворяются?). Касался ее обнаженной кожи, двигался в одном направлении, дышал одни воздухом, сплетал языки, а уже сейчас он в туалете. Свет мерцает, жёлтое освещение раздражает глаз, особенно постоянное цоканье лампочки. Хочется разбить ее к хуям, чтобы не слепила, хотя хуже — это вонь от туалетов, вроде на хате, а ощущение, что туалет общественный, ну точно… Впрочем, хотя бы не стонет очередная шлюха. Они все здесь отбросы, пытаются вести себя нормально, но делают хуже себе. Иронично? Ему плохо, тошнит и голова кружится, но терпеть можно. Взгляд скользит по зеркалу, заляпанный не пойми чем, хорошо хоть не конча, смотреть больше не хочется. Следы от помады на всем лице, поцелуи ненастоящей любви, мимолётного желания (они все рабы своих гормонов или быть может сразу жизни?), дикий взгляд, смотрящий в никуда (нет смысла смотреть куда-то, он уже давно потерялся в этой жизни, его держат наркотики и секс, а потом нежеланный ребенок, как по канону жанра), слишком сильно впалые скулы, ведь он не ел нормально уже несколько недель, вся его еда оказывалась либо в туалете, либо в мусорке. Эти уродские синяки под глазами. Когда он в последний раз нормально спал, чтобы не снились кошмары, кровь друга на руках, чужие касания и вечный крик подростков? Он ведь спал в объятиях с этой Машей, она после его марафона сама потерялась. Долго ещё будет себя мучить? Снова веселиться, пока друг лежит в больнице, но ему вовсе не весело. Ему нехорошо, как бы не казалось минутами ранее. Синтетическое счастье на несколько часов, чтобы отвлечься от этих ядовитых мыслей и вины. Плевать, это же Киса, ему на все плевать, сейчас ещё закинется и забудется. Подальше от этого неидеального мира, где один твой друг при смерти, другой в бегах, а третий предал и сдал отцу-менту. Пакетик шуршит в руке, заставляет ухмыляться. Его последняя доза счастья. Он даже товар нормально не продавал, да и клиентов как-то убавилось, все хотят контролировать ситуацию, чтобы не произошло того, что все хотят забыть. Розовая таблетка на языке, Киса запивает прям из крана, не стесняется, присосался прям к фильтру. Ещё пару минут он пялит в ненавистное отражении и снова теряется в воспоминаниях и ощущениях. Везде руки — их много, везде тела — они горячие, везде эйфория — ее много. Ему кажется, что его разрывает. Тело выворачивает, а сознание окончательно теряет связь с реальностью. Холод железа и знакомое окно приводят в себя, опять он по привычке пришел в знакомое место, не может контролировать обыденность, но сейчас все изменилось, жаль дурное сознание это не осознало. Что ж, если он пришел, то почему бы не заглянуть? Тот наверняка спит. Окно оказывается открытым, и это напрягает все ещё угашенное сознание, Хэнк всегда закрывает окна на ночь. Ну насколько ещё он помнит, тот всегда ему открывал, а значит окно было закрытым. Это казалось заманчивым приглашением, так что ответственности на нем нет. Киса неаккуратно переносит вес на одну руку, затем на две и падает на пол чужой комнаты, громкость удара кажется оглушающей в такой гробовой тишине. — Оп, а мне ещё говорят, что я громкий, вуаля. — Ваня довольно улыбается, будто бы не проник в чужую квартиру, в квартиру предателя. — Хенкалина, — Киса радостно орет, но быстро осознает, что слишком громко и убавляет, — Че, спишь? — Звучит уже шёпотом. Взгляд скользит по чужой пустой кровати. Оба-на, а чего это здесь нет Хэнка? Может отлить отошёл или дрочит. Ваня посмеялся про себя и отметил это как гениальную шутку на будущее. Сел на кровать и стал ожидать свою жертву ночного посещения. Глаза пробежались по знакомой комнате, многое изменилось за недолгое отсутствие. Стало как-то пустынно, но вот почему? Что-то было явно не так. Сквозь пелену понять было сложно. Киса словно пытался ухватиться за нитку, но никак не мог. Он прервал глупые попытки, все-таки его мозг сейчас не способен обработать много информации, поэтому остаётся только вспоминать общие воспоминания. Сколько всего связано с этим диваном: их общие ночёвки, угашенные разговоры обо всем и одновременно ни о чем. Боря стал больше, чем другом, он стал неотъемлемой частью жизни. Где он, кстати? У Кисы в голове бьют тревожные колокольчики, сколько он здесь сидит? Где Хэнк? Парень встаёт с дивана и направляется в сторону туалета, старается не наступать на скрипучие участки пола (выучил как свои пять пальцев). Нигде не горит свет, нет ни звука (кроме храпа Константина Анатольевича, ну кто бы сомневался, странно, что не хрюкает). Несмотря на хорошие настроение из-за седативных и хи-хи, подсознательная тревога не может пройти. Что происходит? Точно Хэнк. Его нет дома, странно, но куда тому идти? Неужели появились новые друзья. Ну да, у этого все хорошо, ходит будто ничего не случилось, будто бы не предавал. Стоит уйти, пока счастливчик не вернулся. Может ещё и у училки лит-ры, обрюхатит, а та на ошибках не учится, ну и хер с ней. Ваня заходит в комнату, голова начинает кружиться, даже такой опытный как он теряет от такого количества, нужно быть аккуратнее, иначе мама будет плакать, это говорит красным огнем в голове. Киса облокачивается на стол и пытается сосредоточиться на нем. На столе лежит листик и ручка, идеально ровно, даже кровать заправлена хорошо. Идеальный сын мента. Несмотря на раздражающие мысли, Ваня пытается прочесть что же там написано, буквы расплываются и не хотят сосредоточиться. Пишет отчёт о похождениях, ну точно сын мента. Кисе смешно, раньше он такое за Хэнком не замечал. Смешно, пока не осознает одно слово в конце «Прощайте». Это уже нихера не смешно. Этот мудила решил сбежать? Блять, читать трудно. Глаза снова и снова пробегают по тексту в голове, черт, этот еблан топиться пошел. Киса хватает записку, кладет в карман. Быстро вылазит в окно, старается не задеть ничего, тело кажется чужим и слишком большим, но все выходит более или менее. Ване страшно, что Боря уже откинулся. Он замечает свой мопед, как только доехал? Да в принципе неважно, газ в пол и покрышки свистят, но ему поебать, это не какой-то гоночной фильм, на его счету жизнь одного болвана. Едет к бухте, на скорости пятьдесят километров в час и проклинает свой мопед. Давно уже надо было продать его и купить мотоцикл, только денег в обрез (на новую дозу). Ветер неприятно щиплет лицо, или это слезы, не разобраться. Главное — хватать холодный воздух и стараться дышать, сквозь вечно заложенный нос. С мопеда вскакивает сразу, даже подножку не ставит, ему сейчас не до этого, кидает мопед просто. Ване, возможно, впервые так сильно страшно, даже за Мела так страшно не было (и это сравнение его пугает, почему предатель стоит выше честного поэтичного друга, но об этом потом). Ноги несут его по песку, он падает, мажет вязкий песок на колени спортивок, пачкает руки, но встаёт и бежит дальше. Пробирается сквозь сильный ветер и головокружения. Видит знакомую куртку на песке, и сердце обрывается. Она ещё не улетела, он успел, еще есть шанс, снимает свою ветровку и прыгает в море, холод обжигает, возможно у его схватит судорога и он сляжет рядом с Борькой, но поебать. — Хэнк, блять, не шути так! — Его руки судорожно разводят воду, но все бесполезно, не видит и не чувствует тело. Ничего нет, пропал как Спилберг и бармен. Это сравнение заставляет всхипнуть и дальше яростно искать. Он не даст умереть этому придурку. Чужая макушка мелькает, и Ваня вздыхает, его сердце делает новый оборот, он чувствует волну облегчения. Ощущение, будто бы он тонул, а не Хэнк. Худые руки хватают мокрый и вязкий тяжёлый трешер, тащут наверх. Киса шипит от трения одежды, больно, однако, но плевать на это. Борю главное достал, а тот не смотрит, глаза закрыты, бледный весь такой и губы синие. — Хэнк? Хэнк! Хэнк, очнись блять. В тебя не стреляли, так какого хуя ты решил себя сам похоронить? — Голос хрипит от холода, сорвал за всего ничего, теперь говорить даже не сможет, остаётся только плакать. — Уебище. Они выплывают с трудом, волны мешают нести тяжёлый вес. Киса падает в воду лицом, отморозил его окончательно, и волосы мешаются теперь ещё больше. Падает на песок вместе с Борей, бьёт по щекам, даже силу не рассчитывает, а тот ни звука, ни вздоха. Прислоняет ухо к чужой груди, нет стука. Умер? Не может быть. Не умер. Ваня этого не позволит. — Нет, нет, нет, живи, пожалуйста, я не смогу один, я не смогу сам. Ты же знаешь меня, я готов признать, мне нужна поддержка, я наркоман ссаный, у меня нет будущего, а ты куда? Боря, пожалуйста, умоляю, я умоляю тебя — живи. Я сделаю все что хочешь, похуй на эту ссаную ссору, сдал меня и других, похуй, только дыши. Бьёт по груди, и прижимает свои губы к чужим, вдыхает свой воздух другому, он гнилой внутри, но ещё жив, пусть и Хэнку это передастся. Плевать, что это по-пидорски. Он ради жизни чужого, готов даже убить человека, а этот недопоцелуй вообще не считается. — Живи, умоляю, живи. — И понимает, не будет тот жить, сердце не бьётся, губы холодные, как он вообще захлебнулся, если к камню не привязан, что вообще не так? Как это произошло? Нереально так утонуть! — Хэнк, ты мудак! — Бьёт по чужой груди и невыносимо плачет. Пока он веселился, кто-то пытался покончить с собой, за еще одним не уследил. Это он один уебан и мудак, какой он друг? Всех винит, а сам. На самом деле, он винил не Борю, а себя. Он все испортил. Ваня не готов хоронить Хэнка, да не может быть такого! Слишком много воспоминаний. Они одно целое, Хэнк не может умереть, пока он жив, так не бывает! Это просто галлюцинация! Откидывается на песок и рыдает, это все нереально, ему мерещится, так не бывает, это просто неправильно, не по-настоящему. Мысли роем проносятся в голове, остаётся лишь скулить, как собака и представлять похороны, а ведь его родные даже не прочитают записку, которую Киса эгоистично забрал, она ведь сейчас вся размокла, но плевать, лучше бы Боря просто размок. — Киса, блять! — Взгляд мигом поднимается, пока рот растягивается в удивлении. Слезы бьют с новой силой. Хэнк жив, чертила живой. Мокрая челка заслоняет весь обзор на воскрешение из мертвых, но так даже лучше, зато он не заметит чужих позорных слез. — Хенкалина, блять! — Киса прыгает и хватает чужие плечи. Похороны отменяются, но параноидальные мысли не отходят, вдруг ему мерещится и кукуха поехала, но нет, чужое дыхание чувствует прямо над ухом, а сердце бьётся, рукой даже проверил. — Че с тобой? — Хэнк отодвигает его и держит за плечи, словно у Вани снова случится истерика. — Ты еблан? Ты чуть не сдох! Я думал это конец, все! Гроб и плач родных! Ты мудак! Ты совсем? Хэнк пристыженный понуро опустил голову, но смотреть на бледного и грустного Борю слишком страшно, особенно после его поступка. — Зачем? — уже не кричит, смысла ведь нет, ни на что не повлияет. Голос выдавливает, уже ощущает боль, завтра вообще говорить не сможет, только смотрит в чужие глаза, родные и живые. Он смог спасти этот потухший взгляд, они все уже не прежние и не будут никогда. Детская шалость (убивать ведь весело?) обошлась всем плохо, он сам еще продает наркотики, когда Гена на этом жестоко прогорел. Хотя, Кисе поебать. Читает нотации Хэнку, когда самому не лучше, он всегда был лишь жалким лицемером. Все они. Боря молчит, взгляд отводит, не смотрит больше, когда Ваня все сам понимает. Он тоже виноват, чуть ли не толкал друга в петлю. Лучше бы Киса там тонул, а не Хэнк, который хотел всем помочь. Признать это легче лишь когда упоротый, потому что Ваня — гордый мудак, это чуть не стоило чужой жизни. Он всегда знал, что все портит, но разрушить чужую жизнь — это талант. — Понятно все с тобой. Что дальше, мы разойдемся, а ты уже в петлю? — Будничный тон, они оба устали, им срать на эту жизнь, не Ване читать мораль, а на злость сил нет. — Нет. — Реагирует неохотно, все ещё стыдно, но этот ответ радует. Киса кивает в пустоту, его единственное желание — это чтобы друзья были живы и в относительном порядке, он рано или поздно умрет, гнить будет изнутри, может даже в обосраном толчке с пудрой у носа. — Ты меня простил? — Ну, да, Хэнк и не спросить об этом. Но Киса не будет врать, больше не хочет видеть чужой холодный труп. Интересно, он будет выглядеть так же или хуже? Наркоманы выглядят страшно после смерти, пусть его гроб не открывают (заметка, написать в записке или завещании, хотя что ему завещать, только мопед, отдаст Хэнку, пусть руками орудует или продаст, сам решит) мама сильно будет плакать, но у нее появился Антон, справятся вместе, может заведут идеального сына и не вспомнят о нем, а он будет гнить уже в могиле. — Киса? — Боря обеспокоенно смотрит, и хочется рассмеяться. Кто здесь вообще жертва, он этот взгляд не заслужил, он заслужил гореть в аду, пока черт будет смеяться над ним и тыкать вилкой. — Похер, забили. Эта херня не стоит твоей жизни. — Хэнк смотрит недовольно, будто факт того, что его смерть (она была, сердце не билось, Киса будет это помнит вечно, идея его очередного кошмара) решила конфликт не особо радует того, но просто кивает. Они оба знают, их дружба — это матрица, что-то вечное и приторное, как растягивать последнюю сигарету. Они без друг друга не могут, вечно будут встречаться в школе, на вписках, в других местах. Их проклятье — это вечность на двоих, но они вполне не против. Встают с песка, им многое надо обсудить, но для начала высохнуть, потому что тонкие кости очень сильно прошибает холодом, а одежда неудобно висит, подчёркивая его неестественную худобу. Конечно, как иначе, когда твоя диета — это прием хи-хи утром и седативные вечером, иногда ещё туалет, в особо плохие дни. Взгляды Хэнка ему не нравятся, его голод — его проблема, какая к черту разница, что ешь, что нет? Главное аккуратно, чтобы мама не заметила. Он поэтому стал носить толстовки, но прикрытие смыло, а штаны приходится придерживать, чтобы вдруг не упали. Неловко будет. Где-то в углу сознания Киса вспоминает про записку, достает мокрый кусок бумаги, одной рукой стараясь держать пояс, тупо смотрит на размытые чернила. — У меня твоя записка. — Хэнк резко оборачивается, смотрит оценивающе, неприятно, что залезли в личное, Боря с этим строго. — Ты был у меня? — Звучит так злостно, что Ваню коробит, не хочется ничего портить уже хотя бы сегодня. — Окно сам оставил, я прочитать не смог ничего, кроме «прощайте». Боря смотрит так странно. Ваня знает, его волнение растет, все-таки насколько надо быть угашенным, чтобы даже не прочесть его каракули (Киса всегда понимал его почерк и хвастался своим преимуществом, хотя он лёгкий). — Отвали, окна закрывай, когда сваливаешь. — пихает бумагу в чужие руки и идёт дальше, старается переступать через песок, но все равно его в обуви полно. Хотя какая уже разница? — Я через окно сваливал, как закрыл бы, гений, совсем мозги просрал? На веселье Кису не тянет, разве что на очередную дозу, ведь он вполне прекрасно все осознает, как и свою весну, прекрасная эйфория ушла от него ещё на полпути к бухте. — Лучше бы просрал. — Хэнку тоже не весело, обычно атмосферу разбавляет Кислов, но сегодня ему неохота быть клоуном. — Погнали ко мне? — Ваня смотрит в чужое лицо, ищет подвох (и когда это началось?). — Погнали.