День тишины

В доме была тишина. Такая тишина, от которой тонко звенело в голове, словно где-то на краю сознания пронзительно, но еле слышно визжала истеричная женщина-плакальщица. А может, в голове еще билось эхо тех криков, которые отзвучали в доме часа два назад. Или три? Гэнджи Такия, сайко-комон Рюсейкай, не знал, сколько он уже просидел вот так в звенящей тишине кабинета, расчерченной золотистыми полосами солнечного света и мягкими тенями. Он сидел, как примерный школьник, напряженно выпрямив спину и сложив руки перед собой на массивном столе. Наверное, со стороны это смотрелось забавно, учитывая его прошлое и настоящее. Наверно, забавно. Гэнджи не думал об этом. Просто смотрел на свои руки, на которые как раз наползла полоса света, и испытывал странное чувство, как будто они были чем-то отдельным от него. Не поднять, не сжать в кулак - ничего. Опять завибрировал телефон. Раздраженно, гневно. Надо было взять. Помедлив еще, Гэнджи все-таки поднял руку, вяло удивившись, что это удалось, и взял мобильник, холодный и гладкий, как лезвие вакидзаси. С чего это пришло в голову? Что вообще происходит с этим днем? Почему молчит Кабуки-тё за окном, самый громкий, самый неспящий район Токио? Почему тишина в офисе-доме? Где все? Где… - Где ты, Гэнджи?! - грянул в ухо наконец взятый телефон. - Почему трубку не берешь?! Хоть это знакомо и привычно. Отец. По-прежнему глава. По-прежнему кумитё, несмотря на седую голову и хрипы в когда-то простреленных легких. Тысячу раз неправы те, кто говорит, что Хидео Такия давно уже, как английская королева, царствует, но не правит. Правит. Пусть сын, ставший вторым человеком в Рюсейкай фактически взял на себя решение важнейших вопросов, но слово старика закон - всегда. - Я в офисе, - коротко отвечает Гэнджи. - Что, отец? - Что - "что"?! - ярость переполняет собеседника, так что Гэнджи приходится отодвигать трубку подальше. - Собирайся, что! Мы едем с ними на встречу, вот что! Через десять минут я буду у офиса, выходи! Видно, я проклят до конца жизни решать то, что ты воротишь! - Видно, так. - Заткнись! Нет, лучше скажи. Как это вообще могло случиться?! Как он оказался там один - и вообще, почему он туда поперся? А ты его отпустил?! Гэнджи молчит. Ответа нет. Что сказать? Что он забыл о том, что в Судзуране на оскорбление отвечают только ударом, а на вызов только согласием? Что не вслушался в удивленную тишину за спиной, когда коротко поклонился и ушел под сдавленные смешки бойцов соседнего клана, которые надо было стерпеть? Хидео и не ждет ответа, только тяжело переводит дыхание, сдавленное от гнева и возраста, а может, еще от чего. - Через десять минут, - повторяет он почти спокойно. Я жду. И не бери Шуна с собой. И опять срывается на крик, полный бешенства: - И не ведите себя, как бабы! Все случается! - Ты говоришь это мне или себе? - помолчав, спрашивает Гэнджи. В ухо бьют гудки. Действительно, надо идти. Гэнджи встает и выходит из кабинета. В коридоре у лестницы от него, заполошно пискнув, бросается куда-то дура-служанка, перепуганно шурша кимоно. Тоже каприз отца: кабинет отделать в европейском стиле для солидности, а обслугу нарядить в традиционные кимоно для души. И весь офис, ставший для Гэнджи домом, такой же: невообразимая смесь Европы и Японии. Пускай. Кто осмелится критиковать вкусы якудза. В коридорах тишина. В холле тишина. Гэнджи идет не к выходу, хотя хотел бы, очень хотел. Он останавливается в раздвинутых дверях просторной, очень светлой комнаты. Она как раз японская - почти ничего нет, кроме татами на полу. И смятой кровавой рубашки на пороге. Она так и лежит там с тех пор, как утром Идзаки машинально содрал ее с себя и уронил под ноги. С тех пор, как утром, трезвый, как стекло, Идзаки, пьяно шатаясь, ввалился в дом с окровавленным телом Чуты на руках. Незряче глядя на рубашку, Гэнджи перебирает события сегодняшнего дня. Он отчего-то привык, что все напряженные моменты жизни сопровождаются у него криками и грохотом, шумом драки, воплями толпы. Но сегодня было тихо, так тихо. Просто он стоял у лестницы, отдавая распоряжения почтительно слушавшему сятэйгасире, и вдруг позади, в холле, кто-то сдавленно охнул, и почти мгновенно на пороге появился Идзаки. Почему-то сначала в глаза бросилось его напряженное, вдруг ставшее странно юным лицо, а только потом - Чута. Которого, сделав несколько неверных шагов, Идзаки положил на низкий диван, и, пошатываясь, отступил к стене, дергая на себе рубашку, промокшую от крови так, что сквозь нее проступили татуировки на груди. Наверное, впервые в жизни Чута появился в доме так тихо. Обычно он вваливался с грохотом и топотом, с жизнерадостными воплями и хорошо, если не с двумя-тремя шлюхами, повисшими по бокам, глубоко и от души игнорируя все требования субординации. За что часто удостаивался гневных монологов старого Хидео на тему, как измельчали якудза, раз каждый рядовой боевик позволяет себе такие фортели. Чута выслушивал их, радостно скалясь и щуря и без того узкие глаза. Он действительно так и остался рядовым в Рюсейкай да и ни к чему особо не стремился. Просто считал, что рядовой - это значит быть рядом. И он был рядом, всегда рядом - с Гэнджи, с Идзаки, шумный, бестолковый и надежный, как скала. Ну, а с кумитё они вообще глубоко симпатизировали друг другу, и в редких, но все еще случающихся походах по бабам, Хидео брал с собой только Чуту, утверждая при этом, что Гэнджи - зануда, а Идзаки обесцвечен, как девка, стыдно с ним в бордель зайти. Гэнджи закатывал глаза, Идзаки усмехался, а старый Такия и Чута пропадали на несколько дней так, что приходилось искать их по всему Кабуки-тё, методично прочесывая все притоны и массажные салоны. Больше не придется искать. С каким-то диким изумлением Гэнджи смотрел в мрачное лицо мертвого Чуты. Вокруг поднимался шум, бегали какие-то люди, что-то кричали, но это было неважно. Неважно. Потом все было как-то спутанно и неотчетливо. Как сквозь вату доносился до Гэнджи рассказ перепуганного сятэйгасиры о том, что, оказывается, конфликт с соседним кланом, который был по стратегическим соображениям закончен Рюсейкай после принятия извинений, по мнению Чуты, был совсем не исчерпан. И вызов, который был брошен клану и не принят Гэнджи, принял Чута - один за всех. За Гэнджи. О том, как Идзаки, догадавшись, в чем дело, бросился за ним, но не успел. Потом - тишина. И теперь сайко-комон Такия стоит, упершись взглядом в окровавленную рубашку на пороге, а на татами, спиной к нему, сидит третий человек в Рюсейкай, Шун Идзаки. На спине - карп, символ мужества и настойчивости. Такие ирэдзуми делаются только храбрецам, даются большой кровью и носятся с гордостью. Но сегодня мало гордости в опущенных плечах Идзаки, и кажется, что карп насмешливо усмехается: не стать драконом тому, кто не пройдет девять порогов вверх по течению. Да и не сидят так в позе сейдза, некрасиво сгорбившись и уронив руки на татами. - Идзаки, - говорит Гэнджи. - Пойдем, - говорит Гэнджи. Шун не шевелится, и Гэнджи молчит. Что говорить? - Ты знаешь, - не сразу и глухо доносится со стороны неподвижной фигуры в центре комнаты, - я вспоминаю сегодня Судзуран. Ты помнишь, как тогда ходил драться с Хосеном? Один. - Помню, - отвечает Гэнджи. Он помнит, но последние годы старается не вспоминать. Ни к чему это. - А помнишь, как тебя били мои ребята, а ты вставал? - спрашивает Идзаки. - Помню. Гэнджи помнит. И вкус крови в разбитом рту, и отчаянную лихость, с которой тогда бросался в бой. - Я тогда понял, что пойду за тобой, куда бы ты ни позвал. И даже если не позовешь, все равно пойду, - голос Идзаки почти равнодушен. - И ты пошел. - Пошел. Пятнадцать лет, Гэнджи. Пятнадцать лет. Гэнджи закрывает глаза. Да, пятнадцать лет, как, оставив Судзуран, мальчишки стали якудза. Было много всякого: много крови, много боли, много денег, много женщин, много всего. Где-то на этом пути вороны Судзурана растеряли свои перья и разучились летать. Плечи покрывали татуировки, перед ними склонялись люди, по их слову творились дела, о которых вчерашние задиры-драчуны не смели и мечтать, но что-то умирало в них, уходило по каплям, по минутам, вытекало сквозь пальцы; пламя бралось углями, а угли подергивались пеплом. - Как мы изменились, Гэнджи, - еле слышно шепчет Идзаки. - Мы столького достигли, а я сейчас завидую Чуте. Я видел, как он умирал, Гэнджи. Я видел, как он улыбался мне, и я видел, что он был счастлив. Ведь он остался собой, он, единственный из нас. А мы, Гэнджи? Ведь мы даже не будем мстить за него, ведь так?! Надо было соврать. Надо было обмануть. - Так, - слова выходят с хрипом, обдирая горло, но Гэнджи не лжет. - Мы едем на встречу с ними. Кланы не будут начинать войну из-за смерти рядового, который сам нарвался. Ты знаешь, Идзаки. - Не будут, - соглашается Идзаки и не то смеется, не то всхлипывает. Двое мужчин молчат в залитой солнцем комнате, и окровавленная белая рубашка лежит между ними, как смятое знамя проигравшей армии. - Я поехал, - наконец говорит Гэнджи. - Будь здесь. Он поворачивается к выходу и уже через плечо тихо окликает Идзаки. - Шун... Впервые за весь разговор Идзаки чуть-чуть поворачивает к нему голову. - Того Гэнджи, за которым ты пошел, уже нет. И того Шуна уже теперь нет тоже. Я не хотел этого. Чего угодно, только не этого. Прости, Шун. Гэнджи Такия, сайко-комон Рюсейкай, тяжело ссутулившись, идет через широкий холл своего офиса. Он не оборачивается. Возле самых дверей он медлит ровно секунду, а потом выпрямляется и твердо шагает, выходит из тишины.