Меня уже не спасти

У него больше нет времени. Стайлз думает об этом не раз; он думает об этом день, два, три; думает неделями, скитается подобно отшельнику по собственным воспоминаниям, которые душат хуже жгучей петли на шее, и ищет ошибку. Неисправность. Погрешность. Оплошность. Промах. Упущенный момент. Ложный шаг. Ищет, где он просчитался и допустил то, что сейчас происходит. Он винит себя и только себя. Потому что должен быть лучше. Быстрее. Должен был успеть, не падать, не стирать колени в кровь, спотыкаясь, а бежать, бежать так же быстро, как только могут ноги — но он не волк, и не альфа. Он не может ненавидеть себя еще сильнее, чем сейчас, и перекладывает это на других. Потому что Стилински хочет, мечтает, желает, чтоб все его ненавидели, не проходили мимо, улыбаясь, и звали на крутые вечеринки, не смотрели с долей сожаления, а презирали. Морально уничтожили, растоптали, как надоедливого муравья, и, в конце концов, прибили. Он заслужил это. Сполна, по самое горло. Дайте ему смертный приговор и ручку — если нужно, Стайлз отрубит себе палец и подпишется собственной сукровицей. Его жизнь давно ничего не стоит. На руках Стилински крови много. Руки Ногицунэ — чисты, он дух, их у него нет, а вот его, именно его, с тонкой мраморной кожей, с синеватыми венами и рядом родинок утопают. Темная вязкая жидкость не отмывается, даже когда сдираешь ее с кожным покровом, — нет, нет, нет, — она все еще здесь, покрывает конечности кроваво-красными разводами и напоминает о том, что Стилински недостаточно хорош. Если память можно обмануть, то пальцы нет. Они помнят всё. Все смерти, всех убитых людей, мужчин, женщин, всех. В голове останется абсолютно всё, что мозг так отчаянно, до жалкого мерзко пытается забыть, перекрыть огромной стеной, отшелушиться. У него нет оправдания. О нет, ни одного — в него вселялась нечисть и управляла телом, подобно кукловоду — дергала за веревочки и милый Стайлз делал все, что прикажут. Но Стилински должен был сопротивляться, должен был не пускать их внутрь, в свое окровавленное сердце и мозг. Стайлз думает об этом каждую ночь, перед тем как закрыть глаза и уснуть. А потом ему вновь снятся кошмары. Снится, как Скотт побелевшими губами шепчет неразборчиво что-то из «мне холодно, Стайлз. Очень-очень холодно» и хватает за куртку, так жадно и крепко, будто это спасет его от неминуемой смерти, будто он, Стайлз, может вытащить из него эту ебучую смерть и вылечить. А Стайлз не может, не может ничего, он никчемный кусок дерьма, убивший половину ни в чем не повинных людей из-за своей слабости, тупости и наивности. Он лишь хватает парня за плечи и прижимает к себе, утыкаясь в плечо, и ревет, как пятилетняя девка. Но Скотту холодно, и Стайлз бессилен. Шепчет «слышишь, блять, я спасу тебя, понял?», но МакКолл не слышит, он умирает, подыхает, подобно загнанной в угол стаей волков кошке, и улыбается почерневшим ртом. Давится слизью, такой кроваво-темной, захлебывается, пачкая белую футболку, а потом заглядывает в глаза напротив, — в душу залезает, он уверен, — и всегда шепчет. — Я не хочу умирать, Стайлз. Но когда ты рядом — это неизбежно. После этого парень всегда просыпается. Открывает глаза. Легкий луч солнца проникает сквозь широкие окна и ложится легким пятном на парту. Греет. На секунду в душе образуется легкость и маленькая надежда на счастье, и Стилински не знает, что будет дальше, через день или год, но точно понимает — он не заслужил ни одной секунды здесь. Его место там. В гробу, вместо остальных. В коридоре его ловит Скотт. Довольно грубо хватает за рукав теплой кофты и притягивает. Смотрит прямо в глаза и привычно давит этим взором, надеясь, что может сломать и вытащить из друга хоть слово. — Что с тобой? — темные брови сходятся на переносице, образуя складку, — Ты бегаешь от меня уже больше двух недель. Это из-за Лидии? Шестнадцать дней восемь часов сорок четыре секунды. Стайлз не помнит, кто такая Лидия и почему Скотт так злится на него, лишь выдергивает руку и трет больное место. — Я в порядке. Я в порядке. Я в полном порядке. Я всегда в порядке. Я должен быть в порядке. Я обязан быть в порядке. Я точно в порядке? Да. Да, я точно в порядке. — Нет. С тобой точно не все хорошо. — Я как-то сам разберусь, ага. Больше Стайлз не ходит на переменах по центральному коридору, а отсиживается в запертых туалетах и иногда курит. Он продолжает так же ходить в школу, не пропуская ни одного занятия, учит уроки и напрочь игнорирует очевидную проблему. Только с каждый блядским днем все труднее — тело потихоньку перестает дышать. Он тихо отсиживается на задних партах, утыкаясь в учебник, перечитывая одни и те же строчки — хотя, на самом деле, ничего из этого не запомнит. Потому что сейчас это уже не актуально. Иногда, очень-очень редко, позволяет себе поймать свернутый комок бумаги, который кидает Скотт, и вновь увидеть буквы в «почему ты меня избегаешь? Давай поговорим после школы на трибунах», а потом привычно запихивает клочек в карман. Стайлз не приходит. Ни в один из разов. Только сегодня позволяет прийти заранее, спрятаться за углом подворотной стены, кутаясь в кофту, потому что – господибожедочегожехолодно – и смотреть. На то, как МакКолл ждет, что друг приедет и все расскажет как на духу, как нос ботинка втыкается в шершавую землю от скуки, как медленно в карих глазах тускнет надежда. Когда Скотт хватает телефон и кому-то звонит, Стилински уже делает ноги. Он бредет в библиотеку. Перечитывает тонны книг, зачитывая до дыр, до того как шелест листов не начинает сводить с ума. Он ищет ответы, ему нужны ответы, и пока их нет. Он грызет обветренные губы до притупляющей боли, до капелек крови. Всего один ответ. На самый главный вопрос. Почему он умирает? Стайлз знает — ему недолго осталось, а время все тик-так тик-так тик-так. Об этом говорят кровоподтеки на исхудавших руках; черные, как смоль, синяки под этими щенячьими глазами; огромные провалы в памяти; клочья выпадающих волос, которые Стайлз каждый раз убирает после душа, чтоб отец не узнал — ему точно нельзя, нет; — голоса в голове, разные, женские, детские; гниющие ногтевые пластины — пока не так заметные, но это вопрос лишь времени — которого, к сожалению, практически не осталось. А еще Стайлзу постоянно холодно. Очень-очень холодно. Ты умираешь, Стайлз, умираешь. Он смотрит на себя в зеркало — разбитое, потому что принять сам факт сначала было тяжело — и видит все это. Тело постепенно стремится к Создателю и любые таблетки — синие, красные, белые, квадратные или круглые, может, горсть или всего одна пилюлька – бессильны. Он пытался, он знает. Ему остается только вот так скитаться по школе изо дня в день и ждать, ждать когда придет Она, и ему совсем не страшно. Проводит пальцем по трещине в зеркальной поверхности и всматривается в кривое отражение. И это «ты умираешь, Стайлз» как лейкопластырь на распоротые кишки — ты уже заведомо проебался в пух и прах. Он ощущает его рядом. Черный ворон здесь. И он смотрит прямо на него.

2

Стайлз боится открывать веки — неизвестность пугает хуже вендиго, подкроватных монстров и лохнесского чудовища. Страх проецирует новую реальность, в которую Стилински — нет, нет, нет, — никак не хочет. Умирать всегда страшно, и не важно, в шестнадцать или в пятьдесят семь. Не двигается. Проходит минута прежде чем он дергает пальцем — просто проверить, все еще принадлежит ли ему тело, и да — бинго, мать твою, — палец выполняет указание и сгибается. Только на душе все равно ощущение какого-то непредсказуемого ужаса, дикого и лютого, будто самый худший кошмар все-таки сбылся. Парень открывает глаза. Мир слегка мутнеет, словно накрытый белой пеленой, моргает. Улавливает тихий шум микроволновки, легкое пение птиц и шуршание листьев за окном. В душе от этого покоя нет — лишь полное вымотанное опустошение, которое сжирает изнутри. Садится. Трет лицо взмокшими от пота ладонями и глубоко вздыхает. Новый день в спокойствии, которого он не заслужил. — Доброе утро. В комнате взволнованный отец, стоит в дверном проеме и не решается войти. Видно, как напряженные пальцы теребят угол полицейской формы. В ответ лишь мертвое молчание. — Скотт звонил. Я сказал, что ты спишь, и он попросил перезвонить. Скотт. Скотт. Скотт. Кто такой Скотт? Откуда он знает номер? Почему звонит? — В следующий раз пусть оставит на автоответчик. — Вы поругались? Ответ не прозвучал. — Я приготовил завтрак. Иди поешь. У Стайлза засасывает под ложечкой, пока кишки скручиваются в тугой узел. — Я не хочу. — Ты давно ничего не ел. Хоть немно… — Я не хочу, Ноа. В глазах отца неугомонный страх. Обида. В свете тусклой лампы они кажутся стеклянными и безжизненными. Стайлз ждет, когда мужчина поднимает голову и в них будет ненависть. Разочарование. Гнев. Но там только нескончаемая дыра боли. — Ладно, хорошо. Если что я оставлю в холодильнике. Люблю тебя. Ну же, давай, ненавидь меня, это я, я убил всех твоих коллег, убил твоих друзей, которые носили тебе тайком жирные колоритные бургеры или звали на банку пива под лакроссный матч, я, это, сука, я, слышишь? Ты слышишь? Это все я. Стилински хочет ответить «я тоже тебя, па», но не может, не сейчас, когда он не уверен, что скажет это не в последний раз. Дверь скрипнула и закрылась. Голоса в юношеской голове бьют под дых ударом, ломающим кости раз за разом. Все раны, что он так старательно подлатал и зализал, разошлись по швам, и, разрывая изнутри, заставили завыть. Стайлз не задыхается, — нет, нет, нет, — он давится воздухом, расплавленным и жгучим, вставшим комом в глотке и машинально сжимает пальцы в кулак. На ладонях останутся полукруглые отметины от ногтей — об этом кричит саднящее чувство, которое тело игнорирует. Стайлз спускается вниз, только когда входная дверь хлопает, сообщая о том, что отец отправился на работу. Парень дергает куртку с вешалки, от чего та жалобно скрипит, и хватает сигареты. Курить под трибунами стало маленькой традицией. Но сколько бы не скурил за раз – две, три, иногда, в моменты пиздеца, пять – должной эйфории не наблюдалось. На улице пахнет сыростью и горелым пластиком. Юноша старается спуститься по ступенькам медленно, лишь бы не упасть и не сломать последние кости, которые донельзя стали хрупкими и тонкими. Ты жалок, ты никчемен. Ты груда хрящей и мяса, которые держатся на последнем издыхании, но все мучения ты заслужил. К телу прикасается чей-то пристальный взгляд, от которого бегут жгучие мурашки и немеют кончики пальцев, – о, да, да, да– он знает, кому принадлежит этот взор. Дерек стоит возле своей супердорогоймодной тачки, купленной скорее для понтов, ведь гонять в Бейкон Хиллс негде, и давит своим могучим телом. Оборотень указывает взглядом на переднее сидение своей машины и открывает дверцу. Стайлз шумно сглатывает и лишь на секунду думает о том, как свалить, но шансы на победу равны минус триста миллиардов миллионов. В салоне тепло и немного душно и Стилински не знает, от чего исходит жар — от печки или Дерека — но ему, определенно, некомфортно, до жути неловко и мерзко. Он хочет выйти, одичать, оказаться снова один на один со своими проблемами и подальше от людей. Немного оттягивает рукава кофты, чтобы спрятать собственные скелеты в шкаф, и шумно выдыхает. Стайлз начинает говорить первым. — Ты же явно приехал не чтобы подвезти меня до школы? Хейл качает головой. — Скотт? — Да. — Понятно. Стилински не тупой, он очень-очень умный, он предчувствует, что сейчас будет, и трясущимися руками нащупывает квадратную коробочку сквозь плотную ткань джинс, достает сигарету. Щелкает зажигалка. Дым оставляет след на стекле. Стайлз не думает о том, можно ли курить в этой супер пижонской тачке, за вред которой он не расплатится никогда в своей жизни, потому что его тело даже на органы теперь не возьмут. Это сейчас не тревожит. — Я бы посоветовал тебе все рассказать Скотту, — Дерек даже не поворачивается, — Советую я только один раз. — А я бы посоветовал тебе есть поменьше тестостероновых батончиков, а то вон футболка уже жмет, — из приоткрытого рта вытекает плотный куб дыма, — И окна помыть. Грязноваты. Заткнись. Заткнись. Заткнись. Мне нечего терять? Мне нечего терять. — Разговор сам себя исчерпал, — когда минутное молчание затягивается, юноша натягивает ехидную ухмылку, — Можешь передать Скотту, что не нужно подсылать большого плох… Дерек, до этого терпеливо молчавший, выхватывает тлеющую сигарету из чужих рук и выбрасывает в открытое окно. Он смотрит зло, почти агрессивно, а Стилински кажется лишь на одно мгновение, что сквозь болотную обводу зрачков видны ярко-красные вкрапления. Стайлз недоволен. Он не накурен. Он на нервах. Ему нужна затяжка, еще одна затяжка. — Это просто сигарета, чувак. Успокойся. Действительно, блять. — Я тебе не нянька и я не собираюсь с тобой возиться. — Тебе меня не запугать. К глотке подкатывает блядский ком, смесь горечи и тонких иголок, дерущий изнутри, а Стайлз лишь сглатывает, усиливая неприятные ощущения. Дерек может запугать до смерти любого, и Стилински иногда действительно страшно оставаться с ним один на один. Этот человек способен отпилить живьем себе руку, и он это помнит, как вчера — тогда впервые Стайлзу казалось, что Дереком правит не желание жить, а месть. Злая. Огромная. Бездушная месть. Хейл ведет привычно бровью и выпускает волчьи когти — господи, сколько на них чужой крови, но видит ее лишь одна пара глаз. Периодами хочется их коснуться, чтоб просто удостовериться, что они настоящие, такие же острые и прочные как на вид, ведь у Хейла они особенные. Как и глаза. Да, особенные. — Не заставляй меня бить тебя. Стайлз чувствует, как потеют колени на месте сгиба. — Ага, твой дружок-оборотень будет в восторге от моих синяков. Манипуляция Скоттом. Не стыдно? Нисколечко. — Я обещал ему не трогать тебя. На немой вопрос Стайлза ответ прозвучал лишь через несколько секунд. — И да, — безразлично выдает Дерек, — я соврал. Стилински не чувствует боли, когда его лицо встречается с бардачком, а кости носа хрустят под давлением, пачкая относительно новую — Стайлз ходит в ней всего три дня, и это ебучий рекорд, — кофту яркой кровью. Он лишь ощущает слишком горячие подушечки пальцев с обратной стороны шеи, и он уверен — когда рука исчезнет, вмятины останутся, выжженные на белоснежной коже, как клеймо. Стайлзу нравится эта отдаленная боль, которая не идет в сравнение даже одной тысячной той, что копится огромным кубарем в душе, но в ней есть капля «заслуженно» и от этого дышать становится немного легче. Когда Стайлз опрокидывает голову назад, пытаясь остановить кровотечение из носа, оборотень кулаком ударяет по бардачку перед собой, от чего тот послушно открывается, и, высунув оттуда какой-то небольшой предмет, кидает Стилински на колени. — Опять? Ты ловишь кайф, когда избиваешь меня? — парень хватает пачку салфеток и комкает во влажных ладонях. — Не исключено. — Ты не можешь забить меня до смерти. Скотту это не понравится. Опять? Это уже смешно. Молчи. — Могу, Стайлз, но пока не стану. — Почему ты это говоришь таким тоном, будто я должен тебя поблагодарить? — В тебе еще достаточно целых костей, которые я могу сломать, — Дерек смотрит куда-то вперед, не моргая, а Стайлз высматривает эти скулы, такие четкие и выраженные, словно, приложив палец, немедленно порежешься. — Ты вообще пробовал когда-нибудь общаться не только угрозами? Стилински хочется снова курить до сужения всех сосудов, закипающих мозгов и скрученной поджелудочной железы. — Ты гиперактивный подросток с СДВГ, по другому ты в принципе не поймешь. Дерек Хейл — самый известный психолог, которого видело человечество. Встаньте и похлопайте, неблагодарные суки. — Я в норме. Лгун. Обманщик. Лжец. Свисток. Трусишка. Блядский балабол. Это все, что он может сказать. Потому что вывалить все проблемы было бы очень просто, переложить на плечи другого, мол, на, возьми, бери, мне не жалко, но в душе тот же пиздец, что и вчера. И позавчера. И неделю назад. Он ходит по следам Стайлза, буквально наступая на пятки так часто, что возникают мозоли. — Твой друг думает иначе. — А ты? — Меня волнует только Скотт. Он вместо решения проблем со стаей зря тратит время на тебя. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. Зря. — Прекрати делать вид, будто ты злая собака, — Стайлз выдавливает слова и пытается скрыть легкую тень обиды за напущенным сарказмом, — И не смотри на меня так. Это напрягает. — Я был первым, кто предложил тебя убить, когда внутри твоего тела был Ногицунэ, — бесстрастно напоминает оборотень, не отводя пристального взгляда, — И еще раз назовешь меня собакой, я разорву тебе глотку. Ногицунэ. Стайлза окатывает ледяной водой, хотя на деле в машине сухо, но в голове – он задыхается, валяется по полу в поисках запретного воздуха. Холодная капля стекает по спине, считая каждый выпирающий позвонок, и катится за линию джинс. И еще одна. И еще. И еще. — У меня уроки, — голос предательски дергается, надламывается, и это так сильно палевно, что мир не спасла бы массовая слепота, — Мне нельзя опаздывать. Ногицунэ. — Ты не выйдешь из этой машины. Я здесь. — Эй, просто открой дверь. Я всегда был здесь. — Стайлз. Сядь. Внутри тебя. — Блять, мне просто нужно выйти, открой чертову дверь. Стилински дергает дверную ручку бесконечное количество раз, надеясь, что в сто первый раз она обязательно откроется и он окажется снаружи, убежит под трибуны и снова закурит. Да, закурит, пуская дым в облака, будет считать новые кровоподтеки или собирать клочья волос. Стайлз впервые чувствует себя настолько близким к смерти. Небеса давят, сужаются, и сейчас, с секунды на секунду, его раздавят, превратят в яблочное пюре, размажут по асфальту мокрым пятном. Тело требует кислорода, но не получает, ведь Стайлз не дышит, — о нет, — а выплевывает воздух, потому что легкие обожжены, они болят и не хотят работать. Стайлз различает, как горит левый локоть, его жарят на гриле, как лучшую отбивную, только это не то пламя, что в легких, — другое, очень-очень другое, — оно имеет очертание. Пяти пальцев и ладони. Дерек держит крепко до невозмутимой боли, в этом касании есть что-то эдакое, настолько неземное, что организм не хочет противостоять, находиться в оппозиции. Кажется, что кожа Дерека заразна — от неё исходит тонкая линия благоприяти, вводящей в состояние полной абстракции, и на мизерный интервал Стайлз чувствует себя под лютыми колесами, обдолбанным жестокой травой и упоротым в сопли. С прикосновением Хейла приходит сладкое наслаждение, легкость, теплота, та самая, что не хватает Стайлзу — вокруг вековой лед, огромные глыбы и жуткий, раздирающий холод. Стайлз впервые за две недели по-настоящему ощущает тепло. — Не прикасайся больше ко мне, — Стилински дергает руку на себя, и чужие пальцы размыкаются. Дерек не пытается как-то вывезти беседу или что-то сказать, сгладить неровные углы, он лишь неподвижно сидит, как каменная статуя, а Стайлз лишь смотрит на профиль и завистливо кусает губы, потому что он так не может. Просто взять и замереть на двадцать минут. Он ерзает, стучит пальцами по поверхности, иногда дергает ногой, или меняет колпачки ручек, которые всегда сгрызает. Он вечно что-то делает, но не понимает, зачем. — Лекция о подростковом воспитании закончена? — На сегодня. — Супер, — юноша серо кивает, — Я пошел. Дерек тянется к бардачку возле Стайлза и хватает окровавленные скомканные салфетки, холодные и влажные, и собирается выбросить, но – господибожеиисусе – Дерек умнее, шестеренки в голове шелестят, когда он переводит полностью серьезный взгляд на парня рядом. Парень отчетливо видит, как Хейл ведет носом, втягивая воздух, а эти грубые пальцы сжимают ебаные белые куски. Глаза вспыхивают. — Твой запах. Его нет.

3

Если Стайлз мог выбирать, то предпочел ничего не знать — неведение иногда спасает от, к примеру, душераздирающих мук, брождений по собственным ошибкам и еще много чего — он явно не хочет об этом думать. А это могло быть отличным лозунгом его могилы. Стук ногтями по деревянному столу режет уши. Кажется, что всему вокруг выкрутили звук на максимум, да так, что оглохнуть: скрип половиц слишком острый, птицы тянут ноты громче, а голоса наоборот тише. Только один орет, кричит, рвет. В голове. Стайлз кашляет, выплевывая темные сгустки крови, привлекая к себе небольшое внимание одноклассников, и быстро вытирает кровавое пятно с ладони об темные штаны. Ему становится хуже. Он чувствует это ночами, когда слышит ее шаги, стук ее косы, кривые царапины длинных ногтей принадлежат ей и только ей, она — венец, она приходит каждую ночь за ним, и шепчет, шепчет, шепчет. Тянет загребущие руки к белоснежной шее, намереваясь свернуть, и не отпустит, пока не хрустнет трахея. Стилински душит крики подушкой, запихивая в рот наволочку, лишь бы не разбудить отца, потому что хочется умереть в тишине, без никчемных попыток родных его откачать, спасти, исцелить. Он заслуживает смерти, как никто другой. А за семь минут до рассвета все заканчивается. И Стайлз ищет ответ на новый вопрос. Почему она уходит? Скандинавская мифология. Близнечные мифы. Стайлз роется в интернете, выписывает хоть что-то похожее, но нигде — нигде — не говорится о том, почему смерть не забирает. Стайлз знает свое тело, он осязает это: разлагающиеся стухшие органы и воспаленное сознание. Он должен быть мертв. Как минимум, сутки. Но он здесь и дышит. Так, почему? В комнате слишком душно, ведь никто не проветривает, Стилински тратит выходные на распечатки страниц, копии, дубликаты, выписки, вешает это на стены, помечая своими любимыми красными–желтыми–зеленые нитями и пытается, честно пытается понять закономерность. Только пазл не складывается, картинка не собирается в одно целое. Парень меряет комнату шагами, бросается от одного к другому, лепечет себе под нос «когда Бог подсылает жнецов?» и снова кусает губы. Стайлз гоняется за призраком. За кем-то необъятным, неосязаемым, за тем, кого одновременно нет и есть, и как только стертые подушки пальцев хотят коснуться, правда ускользает. Он на пороге открытия, истина где-то рядом, за плечом, глухо шепчет на ухо, но к сожалению, не разобрать. Если суждено сдохнуть, то он хотя бы должен знать почему. Вбивает симптомы в поисковик, а внутри холодом скручивает, воротит, и, не дождавшись, бежит в туалет выблевывать собственные кишки и желчь. Прохладный ободок унитаза приятно прикасается к пылающей коже, но облегчение не следует. Ты же знаешь. Заслуженно. Стилински хочет забиться в угол, остаться в этой долбанной уборной комнате и выплакать весь блядский ком в горле, рыдать как сука целый день, взахлеб, пуская слюни, пока он не захлебнется собственными солеными слезами. Облокачивается спиной на стену, устремляясь пустым серым взглядом на слегка мерцающую лампочку. Вокруг летает маленькая муха, бьется тельцем об свет раз за разом, и ей наверное больно, но она продолжает это делать. И насекомое так жадно пытается пройти сквозь преграду, словно от этого зависит ее крохотная жизнь, словно это важнее всего. Стайлз наблюдает за черной точкой, изучает, считает секунды перед тем, как она опять ударится о стеклянную поверхность лампочки. Через три часа и четырнадцать минут муха падает на пол и больше не взлетает. Ее смерть никто не заметит. А его?

4

— Сегодня мы поговорим о скандинавских мифах и их значениях, — мистер Лейтер обводит всех взглядом, приподнимая очки в толстой оправе, но Стайлз не слышит, ничего не слышит, — Самым распространеным на сегодняшний день считается миф о Рагнареке. Кто из вас слышал о этом? Щелкает колпачком синей ручки. Раз-два. Раз-два. Раз-два. Стилински действительно жаль, что у него нет возможности забрать собой кого-то из них. Просто перехватить чужую душу, запихать в карман и унести с собой, и нет, не потому что одному страшно, а просто напросто из-за ненависти. Люди порой невыносимо действуют на нервы. — Конец старого мира и начало нового. По легенде в судный день гигантский волк Фенрир вырвется из оков и убьет Одина. Мир погрузится во мрак. Выебнулся, молодец. Например, как он. Типа умный. Стайлз тоже таким мог быть, тоже отвечать на уроках, а не прятать лицо под капюшоном толстовок, но только у этого парня есть время, жизнь, ему умирать лет через… пятьдесят? Шестьдесят? А у Стайлза час. Два. День? И это выводит из себя. — Все верно, прошло уже более тысячи лет, если верить книгам. Суть Рагнарека была в очищении мира, в начале новой, лучшей цивилизации. Стилински мечется между собственным списком грешников в его жизни, тех, кто насолил по-крупному, тех, кого без раздумья Стайлз забрал бы с собой, дай только возможность. Может, Ногицунэ? Или все те, кто угрожали расправой отцу? Или Врачеватели? А может, Дерек Хейл? Голос с четвертой парты раздается со слишком надменными и уверенными нотками, перебивая поток мыслей: — Это одна из теорий. — Что? — Если углубиться в эту историю, то причиной конца света стала смерть Бальбара — хозяина Фенрира. Тоскливый вой волка отразился землетрясениями по всему миру. Имен в голове много. Под конец урока их сотни, но самокопание – вещь изматывающая, исчерпывающая себя. Стайлз пишет только три самых ненавистных имени и среди них только одно остается со знаком вопроса. — Истины, увы, никто не знает, но мнений много, особенно на просторах интернета. Каждый делает свой вывод из историй. Стайлз тоже делает свой вывод — привязанность несет только боль. Поэтому он никому ничего не скажет. Скотт МакКолл?

5

Стайлз не закончил школу, не поступил в какой-нибудь задрипанный колледж, не напивался на выпускном и не женился. Он не успел ровно ничего из того, что следует попробовать подросткам — он даже ни разу не присылал кому-то открытку, не кашлял от тайно покуренной марихуаны и не целовался в туалетах. Такие мелочи, незначительные действия сейчас тонной лежат на разъебистой душе и горчат. Ему семнадцать, но он не успел ничего из своего списка дел. #1 Стайлз так и не решился позвать Лидию на свидание. #2 Не сжег к чертям кабинет учителя математики. #3 Не поговорил с отцом про маму. И сейчас, сидя на полу, Стайлз ищет слова. Старается написать красиво, но руки трясутся, как у уколотого наркомана под ломкой, от чего листочек под ручкой рвется, оставляя круглые дырочки. Пишет «пап, я так хочу много сказать», но перечеркивает, начиная с новой строчки, но «я не хотел, чтоб ты волновался и поэтому не сказал» кажется тоже не правильным, и скомканный листок тетради летит в сторону. Стайлз едва может собрать слова в предложения, но никак не написать целое сочинение на тему смерти. Это оказывается до дури сложным, буквы не хотят стоять рядом, а слова, — а что слова? — они не собираются и выходит что-то ужасное, непонятное, будто записи шизофреника. Лес. Стул. Селедка. Семь. Дождь. Стилински просит отца не начинать пить после похорон, жить дальше и простить. На самом деле слова звучат до жути убого, дешево и посредственно, но ему не до оригинальности, он всего лишь выливает все мысли на бумагу и хочет чтоб его поняли. Обязательно поняли. И он пишет о маме. Пишет о том, что никогда не винил Ноа; что если бы мама их видела, она была бы счастлива; что Ноа — чертов идеальный отец. Просит прощение за упущенные нужные разговоры, за секреты, за разрисованное в четвертом классе удостоверение полицейского и херовое эссе. Стайлз не плачет, когда пишет о матери, потому что сейчас как никогда отпустило. Наверное, это смирение. Он пишет Скотту, что ему не страшно, а Лидии, что у неё никогда не опухало лицо по утрам, и это всего лишь была издевка в начальной школе и желание быть замеченным. Откладывает стопку под кровать, зная, что скорее всего будет обыск и найдут. Они все справятся, переживут, со временем отпустит, и они забудут. Как было с Элисон. Стилински всегда считал ее классной, она подходила Скотту, как вторая половина сердца, как Инь и Янь, и Скотт правда любил ее до потери рассудка, до остановки сердца, он бредил ей, но все же забыл. Они все забыли. Так будет и с ним? Стайлз кидает шарик для пинг-понга в зеркало, опущенное на пол напротив него и белый шар послушно отскакивает сначала от половиц, а потом и от отражение парня, возвращаясь обратного в руки. Он повторяет эти манипуляции десятки раз подряд, наблюдая, как собственное отражение искажается от прикосновения, но не отводит взгляд. Стайлз ждет, ждет, пока он покажет себя. Ногицунэ не появляется и парень не знает, расстроен ли он на самом деле или же нет. Смешанное ощущение уродства и ничтожности, слабости. Полное опустошение внутри, раздирающая мгла, из которой вылезают окровавленные руки всех тех, кого беспощадно убили, они все внутри него и они скребутся, сдирая оболочку и кричат одно и тоже. Это была твоя могила, твоя. Стайлз и не спорит.

6

Ноа требуется три дня, чтобы окончательно сдаться. Усталость косит ноги, когда он стоит под дверью сына и просит его поесть, но в ответ всегда одно — полное гробовое молчание. Стайлз не отвечает ни на «сын, ты точно в норме?», ни на «может хотя бы пару ложек», когда шериф больше не пытается и оставляет подростка в одиночестве, Стайлз вслушивается в уходящие твердые шаги, прежде чем открыть дверь и проверить: отец ушел на дежурство. На полу стоит тарелка с уже остывшим обедом. Иногда он ест. От скуки, от желания чем-то заняться или чтобы избавиться от гнетущих серых мыслей. Запихивает кусок сэндвича в рот, жует, хотя, если честно, просто глотает, потому что вкусов Стайлз не чувствует уже давно. Никаких. Ни запаха утреннего кофе, который всегда заваривает отец перед работой, ни тяжелой готовой еды из столовой школы, ни вкуса долбаного сэндвича. Когда только все началось, Стилински выпил кружку прокисшего молока и не понял ничего. Можно считать небольшим плюсом — какая экономия на еде. Желудок осиливает лишь половину. Дальше не получается, приходится отодвинуть тарелку и лечь на прохладный пол. На самом деле он теплый, очень теплый, потому что в доме двойное отопление, но для Стилински все теперь холодное. Кровать, стул, пол, вода. Стайлз не чувствовал тепла уже давно, так давно, что уже забыл, какого это — умирать от жары, покрываясь липким потом, задыхаться от горящих легких. Медленно выползает в коридор, спускается по лестнице на первый этаж. Лениво переставляя тощие ноги, бредет на кухню. Если тело все еще слушается, лишь время от времени отключаясь или теряя контроль, то мозг прибывает в абстракции. Будто заперли в четырех стенах, откуда нет выхода. Но со всем свыкаешься, приживаешься. Стайлз берет бутыль с фильтрованной водой — как будто его организму не похуй на качество — и льет в стакан. Он опять чувствует, как леденеют ладони, вызывая ряд отстойных мурашек по спине. Все такое холодное, ледяное. Выдыхает. Почему невозможно согреться? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Стилински опирается ладонями в стол и опускает голову. Тело устало. Вечно карабкаться в этом дерьме, барахтаться подобно жалкой зверюшке, что пытается выбраться из капкана, но даже выбравшись — все равно умирает, истекая кровью. Только раны Стайлза нельзя заштопать, залатать, зализать, можно помолиться, но вряд ли это кто-то услышит. Бог словно сдал его в детдом, как нелюбимого ребенка. Стайлз распахивает глаза, переводит затуманенный взгляд влево — нет, божечки, нет, не делай этого, — и склоняет голову на бок. Смотрит, как хищник на кусок сочной оленины, не думает, — о нет, — прищуриваясь. Нравственное сопротивление, то что еще осталось жалким отголоском от прошлого Стайлза, словно спрашивает «а ты разве сможешь?», а тело не противится, оно жаждет узнать, что будет. Стайлз может согреться. Он подходит к плите и кликает по включателю. Круг почтенно наливается красным и, наверное, издает сильное тепло, но он ведь не узнает, пока не проверит, так ведь? Сделай это, давай, тебе будет тепло, да, да, Стайлз, давай, боже нет, не надо остановись, ты сходишь с ума, чувак, тормози, еще чуть-чуть, немного, парень, и ты коснешься, то чего ты хочешь, так близко и рядом, и ты упустишь этот шанс, остановись, ты не такой, не делай этого никогда. Стилински поднимает руку, закатывает рукав серой кофты и медленно приближает к конфорке. — Что ты собираешься сделать, Стайлз? Дерек стоит в дверном проеме или чуть ближе, не нужно оборачиваться, чтобы это узнать. Мужской голос слишком низкий, серьезный и какой-то глухой. Сейчас он кажется немного зол, но в тембре не дрогнула ни одна нота. — Ничего, — сухо бросает подросток, отходя от плиты, — Совсем ничего. Хейл невозмутимо пожимает плечами и роется в карманах джинсы, вытаскивает мобильный и несколько раз стукает по экрану. Аппарат издает мерзкий звук, от чего приходится скривиться — когда ты успел стать такой тряпкой? — после чего слышатся гудки. — Что ты делаешь? — Звоню Скоту. — Зачем? — Как думаешь, как быстро примчится твой друг, если я ему скажу, что ты пытался зажарить собственную руку? Минута? Две? Только не Скотт. Блять. — Брось трубку, Дерек. Сердце учащается, в ушах отстукивается быстрый ритм. МакКолл самый продвинутый псих на земном шаре и если он узнает о том, что похороны лучшего друга переносятся на лет шестьдесят пораньше, то стоит забыть о спокойствии. Хейлу откровенно похуй, и маловероятно из него вытянешь даже слов сочувствия, но язык за волчьими зубами вряд ли станет держать. Цепочка информации в любом случае закончится одинаково. — Что ты собирался сделать? — Ты все и сам видел, не звони. Пип. Пип. Пип. Пип. — Что ты собирался сделать? Пип. Пип. Пип. Пип. Пип. Пип. — Эй, прекрати, я же сказал, черт. Парень вытирает вспотевшие ладони об домашние штаны. Дерек жгет своим взглядом, ласкает огнем, кажется, что с ним он несет особое проклятие. Стайлз всегда любил зеленый, именно такой, он ему казался таким уютным, но в очах Дерека нихера не уютно, и навряд ли кому-то когда-то будет, если не считать серийных убийц и маньяков. В голове не укладывается, как такой райский цвет может принадлежать такому как Хейл, ему больше идет черный или же красный, как эти маленькие вкрапления, но… Стоп. — Думай хорошо, Стайлз. Что ты всё-таки собирался сделать? Пип. Пип. Пип… Дерек? Алло. — Может заодно и расскажешь ему, что ты снова альфа? — это была игра в сапера без второй попытки, без места респауна, это была игла в стоге сена или просто пальцем в небо, но нет, да-да, это все-таки сработало, потому что лицо оборотня лишь на секунду перекосило от удивление. Но этой секунды хватило, чтобы понять, что он не ошибся. Дерек снова альфа. …Эм, если ты звонишь про…ст… агхр…дуц…увцды…дэуик… Хейл сжимает кулак и телефон медленно трещит в сильных руках, разваливается на части, которые бьются кусками о кафель. Взгляд темнеет, а черные брови опускаются, Стайлз ощущает себя ничтожным, до безобразия жалким и мелким, когда Дерек смотрит так. Грудная клетка вздымается, а вены, ох черт, на руках бухнут. Он готов поклясться на библии, что слышит, как бежит по артериям кровь. Стайлз всего лишь моргает, а Хейл уже впечатывает худое тельце в холодильник, мертвой хваткой сжимая горло, от чего щеки красятся в пунцовый. Хейл нависает огромной тучей, темной и грозной, сейчас мужское тело кажется блядски гигантским и могучим, а глаза — да, блять, — они красные. Стайлз выиграл лотерею. — Кто тебе сказал? — Никто. Затылок больно ударяется об металл. — Кто? — Дерек рычит, подобно зверю, скалится, когда ладонь сильнее сдавливает хрупкую плоть. — Я сам узнал. Твои глаза… в машине. Я еще тогда увидел. Теперь ты меня отпустишь? Парень жадно хватает воздух ртом, но его мало, ужасно мало, не хватает даже на один вздох, и он осязает, как голова начинает нагреваться и вот-вот лопнет, но сильные пальцы разжимаются и Стилински скручивает пополам. Он кашляет, задыхается, но кислород поступает и он дышит. — Если ты мне соврал, я разорву тво… — Да, да, я знаю, мою шею своими зубами. — Умница. К черту тебя. — Хватит портить мою жизнь, — Стайлз обречено выдыхает и проводит ладонь по волосам. В пальцах застревают клочья, но он быстро стряхивает их и прячет руки в карман кофты. — Ты меня с кем-то путаешь, — Хейл говорит безразличным тоном, но мурашки все равно бегут вдоль лопаток, — Например, со Скоттом. — Эй, вот на что ты сейчас намекаешь? — Я говорю прямо. — Ты сказал Скотт. Я отчетливо слышал Скотт. Ты сказал, что Скотт испортил мне жизнь. — И? — И? Это всё? Хочу тебе напомнить, что МакКолл не превращал подростков в оборотней и тем более не раскидывался человеческими жизнями, как ненужным мусором. Сколько раз МакКолл приходил на могилы тех, кто умер ради него? А Элисон? Сколько было отправлено сообщений с его телефона семьям, что потеряли родных? На сырой земле лежат еще свежие цветы? А сожаления? — Но он заявился на порог твоего дома, помеченный оборотнем. Какой тонкий намек, да? — Что? Ты думаешь… Но Стайлза нагло перебивают. — Я знаю. Все твои проблемы начались с обращения Скотта, но никак не с меня, — Хейл стоит непробиваемой стеной, скрещивая мощные руки на груди, и говорит тоном, не терпящим возражений. — Скотт мой друг. Это точно? Ты уверен? Жалкая попытка оправдать, нежелание верить в очевидное, это все так присуще маленькому человечку Стайлзу? Не плачь, возьми с полки леденец. — Поэтому теперь он сделал тебя мишенью номер один? — Чего? Нет, я… Дерека не учили чувству такта, умению выслушать собеседника или хотя бы не перебивать. — Все, кто захотят добраться до него, а их будет очень много, найдут сначала тебя, — мужчина даже не делает вид, что ему интересен ответ, — Ты слабый. Ты не сможешь сделать ничего стае Альф. А Скотт пубертатный подросток, у которого в голове только желание трахаться в перемешку с внутренней борьбой перегрызть весь город. Он прав? Думаю, вполне, а ты, ты как думаешь, Стайлз? — Почему ты мне все это говоришь? Дерек делает шаг к подростку. — Потому что Скотт не сможет тебя защитить. Он до сих пор наивен и думает, что может спасти всех. — А ты так не думаешь? — Я умею правильно расставлять приоритеты. — Убийство — не приоритет. — Это первый способ выживания. Стайлз закатывает глаза и облизывает нижнюю губу. — И если перевести с волчего: «я настолько эгоистичный и аморальный сукин сын, что плевать хотел на всех кроме себя». — В этот раз я пропущу это мимо ушей. — Ну спасибо, — издевка застревает где-то в горле, — А кто тогда мне подходит? Кто сможет защитить меня? — Стайлз шагает вплотную, вытягивая руку вперед и подушечки пальцев встречают эластичную кожу, — Кто-то очень сильный, например, как ты? Белоснежная рука скользит по плечам, спускаясь вниз, гладит, нежно и в тоже время так будоражит, но Дерек — не тряпка, он не тает от ласк и не носит розовые очки. — Кто-то, кто сможет спасти меня и не дать в обиду, такой, кто всегда выберет меня, да, Дерек? — Стайлз касается пресса, твердого и безупречного, и от оборотня исходит жар, тот самый жар, которого не хватает ему, которого нет, который палит так беспощадно и смачно. Когда пальцы бегут все ниже и ниже, и еще чуть-чуть, и окажутся возле бляшки ремня, запястье перехватывают и отводят в сторону. — Ты закончил? — Да. Стилински не играет в игры, не умеет разговаривать и с трудом научился читать. Ему семнадцать и он просто пытается не сойти с ума. Как его мать. — Тогда лучше ответь мне на вопрос. Где сейчас Скотт? Он же такой хороший, верно? Правильный, заботливый, такой весь герой из книжки Андерсона? Где твой лучший друг? Сейчас, когда ты умираешь? — Меня больше волнует другой вопрос. Почему здесь ты? Дерек лишь нарочито громко хлопает дверью.

7

Стайлз впервые думает о суициде. И если не во всех книгах, то во многих точно пишут об этом как о величайшем грехе, но сегодня это не кажется таким ужасным. Это самая настоящая трусость. Слабость. Малодушие. Но нет, никак не грех. Пальцы щупают запястье, считают удары, и их так мало, что Стилински начинает засыпать. Утром пульс был ниже, но сейчас немного лучше — тебе уже не может стать лучше, — лишь семнадцать ударов в минуту. Стайлзу не нужно пользоваться гуглом, чтобы узнать, что тело перестает работать. Сосуды в глазах краснеют с каждый днем сильнее и сильнее, наливаясь кровавыми разводами, как яблоко Белоснежки, только вот принца не стоит ждать; частота провалов в памяти повысилась — за случайной встречей возле туалета Стайлз забыл как его зовут. Ноа. Его отец, да точно, ты же помнишь, так ведь? — а лицо, оно похоже на обтянутый кожей череп, впавшие глазницы и кровь. Везде. С глаз. Носа. Ушей. Мочи. Стайлз буквально разваливается, и он совершенно не знает, как это исправить. Или хотя бы облегчить. По ночам она так же приходит, бродит, иногда шепчет сквозь темноту и зовет его, Стайлза, к себе. Но Стилински никогда не слушает, он отключается, потому что организм не может не спать по восемьдесят три часа подряд, не может не есть и не дышать. Стайлз думает о том, что ему следует пойти к ней, к смерти, в эту ночь и тогда может он согреется? Она обещает ему тепло. Много тепла. Бесконечное тепло. Стайлз начинает слышать. Крик банши. Каждый день, и это не сводит с ума, как тот факт, что Лидия не кричит, кричат другие. И их так много, десятки голосов разрывают слуховые связки, от чего приходится зажимать уши ладонями, а потом, убирая, замечать на них красные разводы. Он знает, что это значит, что крик башни — вестник смерти, такой как черный ворон, которых, к слову, за окном Стайлза теперь сотни. Их не видит ни Скотт, ни отец и даже продавец из соседнего ларька. Их видит только он, и они всегда смотрят на него, не моргая. Поэтому шторы в доме Стайлза теперь постоянно закрыты. Суицид исправил бы многое. И не важно, что его не примут в рай или куда-то на белые небеса, потому что его, да, именно его душу не возьмут, она другая. Душа Стайлза разъебанная, вся перештопанная-перемотанная, облеванная и оттраханная, с кривыми стежками и ранами размером с океан — она совершенно ничего не стоит после всего, что он натворил. Таким не место в ангельских поместьях, в преисподне — да. Стилински не углубляется в то, что будет там. В тот момент, когда все попытки заглянуть по ту сторону жизни наконец-то обретут смысл, он лишь прикидывает, как быстро о нем забудут. Качает головой, опирается на тумбу и встает. Ноги трещат, просят их не нагружать, но парень медленно передвигается в сторону стены из кучи бумаги, фоток, выписок и красных лент. Разглядывает, слегка щурясь, и все так же пытается понять, где закономерность, где эта тонкая связь, объясняющая почему и как, но перед ним лишь одни красные нити. Только красные.

8

Время заканчивается. И это не про быстро перебирающую стрелку часов или убегающий на плите суп, все куда глубже. Он закрывает глаза — на стухшую плоть, на выпадающие ногтевые пластины, которых на ногах Стайлза уже на две меньше, на ебучее кровоточащее тело. Но не на это. Стилински повторяет это пять раз прежде, чем верит сам. Он в какой-то момент перестает дышать, просто потому что больше не может вечно следить за легкими, за их работой, потому что все оставшиеся горстки сил уходят на контроль органов. Не дышит полминуты, минуту, пять, семнадцать, сорок девять… и ничего. Совершенно ничего не происходит. Стайлз впервые теряет тело. Стайлз не дышит четыре часа, прежде чем закрыть лицо ладонями и просто прекратить вникать в происходящее. Желание вылезти из собственного тела, кожи, чтобы немного отдохнуть, перестать хотя бы на секунду быть собой, побыть на месте третьего лица, душит. Завтра это пройдет, или нет, а может для Стайлза завтра и не будет, он не уверен, он уже ни в чем не уверен. Но сейчас — все так остро. Где-то в голове есть осознание того, что все переживаемое сейчас временно и скоро снова станет легко. Жжет грудь между ребер — рыдания близко. И хочется испариться, перестать быть ущербным, тошным, мерзким. Весь мир против. Стилински сходит с ума. Он не понимает, как может не дышать, но жить дальше, и это, наверное, далеко не самый конченный вопрос из всех, что есть, но это настолько нереально, что выворачивает наизнанку. Он вспоминает отца, маму, Скотта, всех, перечисляя имена каждого, за кого можно ухватиться, как за спасательную соломинку. Потому что Стайлз так больше не может, не хочет, нет, нет, сил нет. Хочет воткнуть себе ручку в сонную артерию или наглотаться амфетамина, или же повеситься на собственной простыне, не важно, главное, чтобы все наконец-то закончилось. Пальцы крутят в руках пузырь с таблетками. Он не может так поступить с отцом, не после того, что случилось с мамой, но так же он уверен, что Ноа бы его понял и простил, что не хотел бы таких мучений для сына. Он простит, однажды, лет через пятнадцать, но простит. Просто уже нет сил, нет смысла, нет ничего, вокруг лишь нескончаемая боль, одиночество и огрызки реальности, а Стайлз, он путается в своих личностях, потому что их стало так много, что он уже и не знает, где настоящий. Вокруг лишь боль, много боли, океаны боли, и парень, что тонет среди кучи воды от обезвоживания. Скорее всего все сошлют на подростковую депрессию, но так даже лучше? Стайлз калякает рваным почерком на каком-то огрызке из тетради о теплом покрывале в гробу. Ему нужно тепло. Хотя бы по ту сторону. Моргает двенадцать раз, прежде чем зрение возвращается в норму. Ему кажется лишь на секунду, что перед ним стоит она. Элисон.

9

За все время Стайлз написал двенадцать прощальных записок отцу, три Лидии, семь Скотту и одна — Дереку. В какой-то степени это до жути смешно — прощаться с тем, кто явно меньше всех будет сожалеть, но это кажется важным. Не сильно, поэтому пишет лишь основное. Мол, не бить его друзей, не справлять волчью нужду на его могилу и хотя бы первую неделю не стебать. Коротко и сухо, ведь больше нечего сказать — при жизни. Но у Стайлза всегда были скелеты в шкафу, те самые, которые прячешь как можно глубже, но о которых он не собирается рассказывать даже при смерти. Есть вещи, которые стоит уносить собой в могилу — брать лопату и рыть отдельное место рядом. Потому что некоторые, не все конечно, бывают крайне грязными, отвратными и тошнотворными. Стилински сидит на полу, как, впрочем, все свое время, окруженный десятками бумаг с трогательными словами и они все равно кажутся ему не такими. У него нет опыта в написание красивых писем, но прощаться в последний раз — тяжело, и хочется, чтобы все было идеально, но каждый раз все неправильно. Напротив на столе лежит мертвая муха. Засохшая со скрученными лапками к верху. Та самая, что билась о свет в туалете, и Стайлз зачем-то забрал ее в комнату и положил. Каждое утро, просыпаясь, он смотрит на насекомое и все равно не выкидывает. Наверное, чтобы помнить ее, чтоб хоть кто-то ее помнил. Это ведь так важно. Как твой холод? Он такой же сильный? Хочет подняться, задевая рукой разбросанные письма, но — что? — текст, другой, почему-то на его листах чужой текст, почерк идентичен Стайлзу — Стилински при нервном письме имеет особую наклонность. На молочной бумаге большими буквами написало всего пару слов, повторяющиеся постоянно, и у Стайлза сжимается желудок и кажется, что впервые бросает в жар, и ему пиздец, как жарко, но пот, выступающий большими каплями на лбу, ледяной. Стайлз перебирает все бумаги, но на каждой одно и тоже, вместо всех слов, что он изливал неделями, дабы уйти достойно, только это. Дерек Хейл. Огромные четкие буквы, режущие как нож, от чего парень ошарашено отодвигается. Зрачки лихорадочно бегают от угла к углу, и… О мой Иисус. Все светлые стены комнаты исписаны «Дерек Хейл», и его имени так много, что зрение начинает рябить, их сотни. Везде. Черные, ровные, его. И если бы Стайлз нуждался в воздухе, он обязательно бы задохнулся, но в пальцах лишь покалывает, а мир трещит. Сглатывает, горький ком в горле лишь усиливает неприятные ощущения. Все это до жути напоминает одну историю, которую… Нет. Все не так. С самого начала. Озарение приходит едва осязаемо. Все не так. Изначально он задавал не правильные вопросы, искал «кого смерть не забирает?» но на самом деле «почему так холодно?» куда важнее. И это отдает защемленными нервами, выломанными коленями и отъебанной правдой. Стайлз так долго искал связь там, где ее и не должно быть, копал глубже и глубже, когда все, абсолютно все было на поверхности. Ногицунэ не сводил его с ума. Он пытался помочь.

10

Стилински теряет зрение. Просыпаясь утром, не видит ничего, лишь всепоглощающую тьму. Моргает, наверное, двадцать раз, но это не помогает, кислород нагревается и ощущается душным, отдает немного ржавчиной, крысами и стухшим бельем после стирки. Стайлз прислушивается и ничего не слышит. И это практически невозможно, потому что звуки есть всегда, но сейчас гробовая тишина. Ни птиц. Ни чайника. Ни стука сердца. Спустя минуту Стилински понимает две вещи. Первая: он не ослеп, он лишь находится в темноте, к которой глаза сначала должны привыкнуть, и вторая – он не у себя в комнате. Он в гробу. Об этом кричат деревянные стены, вертикальное положение и запах сырой земли. Он умер?

11

Он умер?

12

Он умер?

13

Он умер?

14

Он умер?

15

Да, он умер.

16

Стайлз видел десятки боевиков, и в трех из них героев хоронили заживо. Одни пробивали крышку гроба кулаком, другие кричали и их спасали, и он пробует все, абсолютно все, но никто не приходит. Не слышит. Он все также остается в темноте один на один со страхом и болью. Стилински хочет верить, что МакКолл может найти по запаху, но раз он в гробу, значит искать его не будут. Незачем. Он лишь продолжает бить долбанную деревянную крышку, сбивая руки в кровь, но замкнутое пространство давит, угнетает, херачит. Ловушка захлопнулась. Так проходят первые сутки.

16

Он слышит голоса. Первое время даже не обращает внимание, потому что они шепчут, страшно шепчут и их много. Мозг абстрагируется от одиночества и сходит с ума. Сначала. Со временем они меняются. Становятся громче и четче, и ему даже кажется, что он разбирает некоторые слова вроде «объявление» и «мистер». Мозгу требуется час, чтобы начать разбирать хоть какие-то слова. Только толку-то?

17

Это внутри него дает о себе знать. Стайлз не глуп, — о нет, нет, нет, — и он знает. Ощущения настолько близки, роднее собственной матери, и Стилински иногда специально сдается, чтоб оно окутало. С этим приходит сладкое наваждение, пускай моментное, быстрое и крошечное. Это помогает не двинуться, находясь здесь, между куч сырой земли. Тьма густеет в ребрах, завораживает, когда Стайлз наконец-то не сопротивляется и дает ей завладеть. Ему нравится эта темнота, этот черный ядовитый дым, с ним проходит полное опустошение. Такое, как разрывная яма, как стая сдохших птиц — раз и навсегда. В этом есть запретный плод, сладкая приманка, ловушка, но он не боится, а лишь тянет руку к ней. Стилински давно перестал считать время — на кой черт? — если все равно все остается так же. Его не найдут. Не услышат. Не помогут. У Стайлза есть только он сам. И этого, к сожалению, не хватает.

18

Мечтать о встречи с Ногицунэ — отродь самоубийству. Медленному, мучительному, болезненному. Это как вместо выстрела в висок отрезать себе по одному пальцу и ждать, пока тело истечет кровью или отключится от боли. Стайлз считает это одним из хороших видов пыток — навстречу смерти по сломанному мосту. Будь он рядом, Стилински спросил бы лишь один вопрос, всего один. Ему нужно знать это, знать ответ на него, сейчас, когда есть возможность все исправить. Стайлз теперь это называет так — исправить. А голоса в голове все говорят и говорят, только услышать их Стайлз все еще не может.

19

Времени на размышление хоть мешками выкидывай. От этого пазл в голове начинает складываться. В один момент — Стайлз особо не запоминает какой — мозг собирает картинку воедино, но ответ на главный вопрос остается за темным духом лисицы. Мне поэтому холодно? Ногицунэ не отвечает ни через час, ни на следующий день, но приходит она. Стайлз чувствует ее мрачное дыхание на шее и колкие иглы в пальцах ног. Он кричит, требует, но «почему меня вернули?» остается без ответа.

20

Тьма заполняет его. Изнутри. Разрывает, вытаскивая настоящего Стайлза, и гребет себе местечко под левым легким. Парень все так же играется, но знает, какой ценой он все еще здесь, в этом мире, не по ту сторону, и знает, кому придется платить. Стилински сдается на третьи сутки, когда она опять тянет свою ладонь к нему и он впервые не сопротивляется. Поднимает трясущую руку и вкладывает, сжимая ее конечность, и только стоит коснуться, как перед глазами мерцают сотни разных картинок, сменяя друг друга с бешеной скоростью. Рука смерти хрустит от сжатия, и он теперь знает ответ. Смерть лукаво улыбается, как в самом страшном сне и шепчет. Теперь Стайлз ее понимает. Он теперь понимает все. Она приходила не убить его. А поделиться. Своим даром.

21

В голове только два вопроса. И один намного важнее второго, и если за правду нужно было бы убить, Стайлз, не задумываясь, спустил курок. Все зашло слишком далеко и ему нужна эта правда: горькая, битая, больная. Мужской взгляд смотрит в исцарапанную деревянную поверхность с кровавыми размытыми пятнами. Сглатывает, довольно шумно, от чего закладывает уши. — Почему мне холодно? — безразлично спрашивает, зная, что она услышит, — Ты же знаешь. — Потому что мы такие. Стайлз видит как перед лицом стоит она, в своем черном капюшоне, но кисть тянется и расстегивает плащ. Тяжелая ткань падает к ногам смерти, когда она поднимает руку кверху, обнаженная и открытая. Стилински смотрит, как скелет из костей плавно передвигается, и отвечает на свой вопрос сам. Потому что у них нет кожи. Они же умерли. — Кто я? Смерть не отвечает, да и Стайлзу ответы больше не нужны. Он теперь такой же как она. Он жнец душ.

22

Стилински не много знает о смерти и ее приспешниках. Но теперь, когда он впустил ее сам — флэшбэк номер два — без принуждения, силы или страданий, воздух становится свежее. Парень вспоминает все те шорохи в голове. Теперь он знает, что они говорили — низкими голосами, женскими, мужскими, детскими, рыдали этими словами, шипели на ухо, как змеи. Они всегда говорили одно и тоже. Дерек Хейл. Все время. Только это имя и ничего, абсолютно ничего, больше.

23

Выбирайся, Стайлз.

24

Выбирайся.

25

Выбирайся.

26

Выбирайся.

27

Ногицунэ?

28

Только ты. Ты.

29

Слушай ее.

30

Голова кружится, и Стайлз давит на нее руками, пытаясь утрамбовать все свои мысли. Лидия. Он слышит ее голос, то, как она разговаривает со Скоттом, а вокруг них слишком много шума. Женский голос дрогнул, они вспоминают о нем, и Стилински ощущает это, его еще не забыли, но ответить, сказать, где он, не получается. — …все так сложно. Не думаю, что я сейчас готова ходить на занятия. — Я понимаю. Ощущаю то же самое. До сих пор не могу поверить, что он… Умер. — Скотт, прошло слишком мало времени. Лидия, Лидия, ты слышишь меня? — Да, но мне кажется, что я никогда не испытывал такой боли. Лидия, ответь, Лидия, пожалуйста. — Завтра Кира придет к тебе. Если нужно, я могу помочь. Лидия, я тут, ты меня слышишь? Я тут, я слышу тебя, я здесь. — Хорошо. Передай ей спасибо. — Конечно. Лидия… — Как Ноа? — Он потерял сына, думаю, ему хуже, чем нам всем. Лидия, ты сможешь. Просто постарайся услышать. — Думаю стоит к нему зайти или позвонить. — У него сейчас обед. Пропустим последний урок? Найди меня. — Скотт. — М? — Ты это слышал? — Слышал что? — Кто-то просит найти его. Стайлза скручивает пополам, и он снова бьет крышку горба и кричит, кричит «Лидия» так громко, как может. Она должна его услышать, должна. — Тебе показалось. — Нет. Я чувствую это. — Что? — Будто… кто-то обманул смерть.

30

Стайлз ходит по тонкой нити, по очень тонкой нити, когда его уже откапывают. Он слышит, как земля над гробом перестает прогибать крышку и мелко осыпается на лицо. Но Стилински не морщится, лишь смотрит прямо, четко и уверенно. Он не знает, что чувствует, когда деревянная доска с скрипом открывается. Лишь щурит глаза, ведь даже несмотря на ночь, их так режет, будто иглы вставили. Первый, с кем встречается взглядом после размытого пятна, оказывается Скотт. Мужское лицо вытягивается, а глаза становятся сумасшедшими, он трет их дважды, прежде чем закрыть лицо грязными ладонями. Лидия застывает в безмолвном крике, ее лицо красное, мокрое и соленое, в горьких слезах, и кажется, будто она вот-вот закричит и зеркала лопнут, но кто-то включил бесшумный режим. Они что-то говорят, много слов, очень много, но Стайлз не слышит, словно под водой, но Мартин смотрит своими огромными стеклянными глазами и привычно кривит верхнюю губу. Внутри Стайлза очень пусто, тускло и повседневно — нет восторга, нет радости лишь огромная засасывающая дыра. Скотт хватает за тощие руки и вытаскивает из гроба. Тело бьет электрошоком, мышцы твердеют, сковываются, хотя боль, она свойственна только живым, а разве Стайлз такой? В глотке застревает запах, такой знакомый, близкий, любимый для Ногицунэ. — Вы ранены? Кровь. Она всюду, везде, слышите? — Мы? — МакКолл оглядывается, переводя изучающий взгляд на девушку с ног до головы, следом кивает, убедившись, — Нет. — Пахнет кровью. — Кровь не пахнет, Стайлз, — Лидия складывает тощие белоснежные руки у груди, а её шея дергается два раза подряд. — Не для меня. И кровь пахнет, и слезы — они отдают чем-то горьким и бензином, и волосы тоже, они напоминают запах спортивного каната и горячего металла. — Да о чем ты? Стилински не отвечает, лишь опускает глаза на землю, рассматривая и принюхиваясь, и чует, как пахнет ржавчиной и солью — стандартный набор сочетаний для темной вязкой жидкости из вен — и проводит ладонью по шее. Пальцы натыкаются на ряд вмятин, обводят, спускаются ниже к ключице, где — опять? — ощущают те же мелкие впадины, и чем ниже, тем больше и больше. Стайлз закатывает рукава кофты — все руки, шея, спина, все в укусах, волчьих, и они пропитаны душевными муками, болью и скорбью, и это больше, чем просто фантомные воспоминания — о нет, это куда реальнее и теснее, чем можно подумать. Стайлз замечает то, как нервно сглатывает Скотт, как мужские зрачки расширяются, а по подбородку уже скатывается капля пота. Он слышит, очень четко слышит, как глубоко и рвано дышит оборотень, как часто моргают веки, издавая хлюпающий звук. — Это ведь не ты, — Стилински видит в тесных зрачках сожаление, от чего бежит неприятная волна по стенкам желудка. Почему это не ты? — Это Дерек. Он слишком много раз пытался тебя спасти. Стайлз буквально видит перед собой это: сдохший парень на руках огромного мужчины, что впивает в него свои клыки раз за разом, пытаясь помочь, но каждый раз тело отвергает яд — было уже поздно. И в какой-то момент он задается вопросом, как это связано, но ответы он больше не ищет. Они у него в рукавах. Фокусник. — Как это, блин, возможно? — женский голос режет по перепонкам, — Мне кто-нибудь объяснит, что творится? — Смотря что из этого тебе хочется понять. Как провести в гробу пару недель или как пережить собственную смерть? — Пару недель? — Скотт оборачивается и Стайлз ловит тот "самый взгляд", и прежде чем успевает что-то подумать, Лидия выдает: — Но, Стайлз, с твоих похорон прошло пять месяцев. Пять. Месяцев. Молчи. — Думаю, я неплохо сохранился для пятимесячного трупа. Лучшая защита — нападение, в случае Стилински — сарказм и бита. — Нам сейчас правда не до шуток. Что случилось? Пять месяцев? — Где Дерек? — Это сейчас так важно? — Да. — Я не знаю, — парень нервно жмет плечами, — Он перестал выходить на связь больше трех месяцев назад.

31

В больнице пахнет смертью. Затхлый, мокрый запах витает везде, пропитывает старую мебель, особенно капельницы и использованные медицинские перчатки — от них исходит особый аромат. Наверное, это горечь. Стайлз замечает это, когда медсестра берет третью пробирку крови или когда свет медицинского фонарика омерзительно режет зрачки — на самом деле это не имеет значения. Стайлз знает какие будут результаты. Догадывается. А еще он не слышит стука собственного сердца, но прекрасно улавливает голоса друзей, стоящих в коридоре за закрытыми дверьми. Стайлз теперь многое слышит — как медленно и тяжко спадают с деревьев листья и как громко, оказываются, падают на землю, слышит, как паутина натянуто рвется в углу, все, абсолютно все имеет выкрученный на максимум звук. — …Я не знаю, что говорить врачам. По анализам он труп. — Но он перед тобой, мам, он живой. — Судмедэксперты так не считают, у людей паника, — Мелисса облизывает пересохшие губы, — Пока всё свалили на нерабочую технику. Завтра повторно возьмут анализы. — Надо забирать Стайлза. Стилински теряет счет времени, стараясь не вслушиваться, и кажется, ненадолго отключается. Ноа сидит возле кровати сына и плачет, когда Стайлз открывает глаза. Он смотрит, не двигается, пытается понять, что испытывает, видя, как родной отец давится слезами, заглатывает их и пытается взять себя в руки. Стайлз не чувствует жалости. Ему кажется на секунду, что смерть забрала у него не только душу, но и чувства, но стоит положить ладонь на отцовскую руку, как сердце выкручивает наизнанку, выворачивает, выпотрашивает, обнажает все содержимое, становится невыносимо больно, от чего брови сходятся на переносице. Стайлз ощущает людей на более высоком уровне. Смерть подарила не только улучшенный слух, зрение, обоняние, но и умение чувствовать других. Через прикосновение. Стайлз отдергивает руку. Больше никого не хочется трогать. — Пап, я в норме. Блять. Ты опять в норме. — Ты так уже говорил, — отец вытирает тыльной стороной руки влагу, — А потом… — Пап. — Что пап? — Я здесь. Все хорошо. Ноа ревет двое суток, ночует на кресле в больничной палате и не отвечает на звонки начальства.

32

Скотт подменяет Ноа через трое суток, когда сил не остается даже на самостоятельно поесть. МакКолл сидит у белой койки и лишь иногда звонит Кире. Стайлз приходит в себя максимум на два часа в сутки, но если можно было бы выбирать, каждый раз заставлять себя отвечать на чьи-то однотипные вопросы утомляет. В этот раз он начинает говорить первым. — Скотт. — Да, я тут. — Я в порядке, можешь перестать дергаться от каждого звука. — В прошлый раз… — Да, я в курсе. — Ты не сказал мне, вообще никому не сказал. — Что бы это изменило? — Мы бы нашли выход. Как всегда что-нибудь придумали. Но как спасти Элисон ты же не придумал. Стайлз не считает нужным ответить. Отворачивает голову в сторону и поджимает губы. Никто бы ничего не придумал, Стайлз умер, Стайлз сдох, остался в том гробу, пока они воскресили себе нового, более послушного, более усовершенствованного Стайлза 2.0. Стилински даже не уверен, что имя — его имя — все еще принадлежит ему, а не керамической плите надгробия. — Ты думаешь об Элисон? — Что? Резкую тишину разрывает нестабильное пиканье приборов. Хочется выдернуть все шнуры и капельницы, которые не помогают, но пальцы лишь сжимают край белой простыни. — Нечасто. Она была первой любовью, но прошло столько времени. Чувства со временем пропали, я встретил Киру и… — Я хочу побыть один. Стайлз не имеет права ненавидеть Скотта за то, что он уже не любит Элисон, но хочется схватить его за куртку и хорошенько встряхнуть, крикнуть «приди в себя, придурок, она же умерла из-за тебя, сучий кусок говна», но Стайлз закрывает глаза и выдыхает.

33

Потолки палаты местами потемнели, а где-то вовсе осыпались. Нос режет запах побелки. Моментами кажется, будто жизнь Стилински обрезалась — все стало тусклым, серым, безжизненным. Стайлз скучает по старым временам, когда он еще был здесь, в этом мире, но внутри лишь пустота. Глубокая, пожирающая тьма. — Ты им так и не рассказал, — безразличный взгляд Стайлза направлен прямо в потолок, а тело безжизненной куклой валяется на койке. Скотт виновато опускает голову. Стайлзу его не жаль, никого не жаль — даже себя. — Не рассказал о чем? — Слушайте, я собирался. Не было подходящего времени, — МакКолл оборачивается к друзьям, выжидает минуту и шумно сглатывает, прежде чем ответить, — Черт, все так сложно. Понятия не имею, с чего начать. — Может начнешь с того, каким образом Стайлз жив? — Вы так и ничего не поняли? — глаза Стайлза не моргают, — Они хотят, чтоб я забрал его. — Кто они? — Они. Боги. — Какие, блять, боги? — Все. Они боятся. Природа предупреждает их, — внутри что-то с треском рвется, — Рагнарек близко. — Рагнарек? — Гибель мира. Миф о конце старого мира и рождении нового, — у Мартин застывают слезы и краснеет лицо, видимо, она одна из первых понимает. — Пять, Лидия, умница. Ты всегда была умной. Но что банши внутри тебя говорит на этот раз? — Боги долгое время думали, что Фенрир — Скотт. Сильный истинный альфа, только Скотт — обращенный оборотень, а сила Фенрира передается по наследству, — Стайлз впервые поворачивает на них голову, — Кто был рожден оборотнем и остался последним в своем роду? — Нет… Лидия роняет телефон, а с приоткрытых пухлых губ срывается легкий писк, а зрачки — зрачки бешеные, как у испуганного животного. — Мне кто-то что-то объяснит? — Лиам лишь разводит руками в стороны, пытаясь уловить ниточку смысла. — Вы же не хотите сказать что Фенрир — это… Стилински хлопает в ладоши, а на губах расцветает ужасная улыбка, подобные Мартин видела там, за закрытыми дверьми психиатрической лечебницы: — Бинго. — Дерек — потомок Фенрира и сила пробудилась в нем, — спокойный тон оборотня действует на нервы, — Все встает на свои места. — Но к чему была твоя смерть? — Изначально боги хотели убить Стайлза лишь для того, чтобы спровоцировать волка внутри Дерека, как когда-то смерть Бальдара пробудила Фенрира начать убивать, — Скотт опережает чей либо ответ, — Но все пошло не так, как они хотели. Дерек учится контролировать волка внутри. — И они решили убрать Дерека с дороги. Вернули Стайлза, дали ему приказ и ждут, пока один из них умрет. — И мы просто не будем ничего делать? Конец света это вам не врачеватели или зверь. У нас явно большие проблемы. — У вас, — поправляет парень и принимает сидячее положение на кровати, но глаза — глаза Стайлза убитые и разъебанные в хлам, от чего их цвет еще сильнее темнеет, как и огромные фиолетовые круги вокруг. Белая ночнушка лишь отчетливо добавляет коже мертвечины, — А мне пора. Стилински щелкает пальцами, и в одно мгновение свет в больнице гаснет, погружая здание в непроглядную темноту.

34

Укусы не исчезают даже через неделю. То ли из-за того, что мертвое тело не регенерирует, то ли из-за того, что укусы волчьи — Стайлз не думает. Он вообще больше ни о чем не думает. Так лучше. Не искать ответы, незнание спасает. Ненадолго, но является той спасительной рукой помощи, когда жизнь обрывается. Стилински еле заставляет отца выйти на дежурство, дабы остаться один на один с самим собой и дать Ноа отдохнуть. Ночью Стайлз ощущает ее, то, как приливает энергия к телу, как сила крепнет, и видит, как способствует ночное время суток, но у Стайлза, к его сожалению, не появляется коса или черный балахон. По его мнению, это было бы прикольно. Он смотрит в выключенный экран плазменного телевизора и не думает включать его хотя бы в розетку. Это и не нужно. Меняющиеся зарисовки жизни сами плывут перед глазами и Стайлз перематывает чужие судьбы, просматривая и думая, какого это. Они все одинаковые, когда умирают. Слезы, мольбы — все одинаковое, идентичное, все те же «не надо, не забирайте меня» и «я не хочу умирать» в каждой жизни. Он видит смерть Айзека, Скотта и Пэриша, видит, когда это случится и как это будет, но не видит Лидию, и это ни капельки не странно. Он мотает, мотает, а потом зависает, когда видит ее. Элисон. Он снова пересматривает. Она умирает уже в девятый раз, но у Стайлза что-то холодеет внутри, когда снова и снова ее стеклянные глаза закрываются и она больше не дышит. Переводит взор на Скотта, чьи руки сжимают мелкое тельце и осязает жалость. К Элисон. Не к Скотту. У Стайлза ебучий ком в глотке, чешутся глаза и потеют ладони. У Стайлза не должно быть чувств, но при виде Элисон он вновь ощущает странное легкое бдение. Это чувство напоминает ему какого это — снова жить. Он не был привязан к ней при жизни. Не считал ее неповторимой, ведь любого человека можно заменить, не считал лучшей и самой правильной, но в ней, и только в ней была та самая частичка жизни, которой не было ни у кого. Она была слишком правильной и хорошей для этой жизни. Но они забрали ее не поэтому. А потому что Скотту нужно было стать сильнее. Стайлз не раз думал, как сложились бы жизни людей без появления в них Скотта. Элисон бы закончила школу, поступила бы в супернавороченный колледж и крутила бы роман с Айзеком, потому что перед смертью она хотела проститься с ним, но стоял выбор — на двоих времени, увы, точно не хватило. Стайлз уверен, что она была бы отличным стрелком. Но она мертва. Давно. И ее милое личико разложилось, а тело иссохло и, вероятно, издает самый ужасный стухший запах — это больше не Элисон. Это просто кусок мяса. Стайлз выходит на крыльцо дома, роется в карманах джинс и вытягивает последнюю сигарету из пачки. Зависимости от никотина больше нет — но привычка осталась, как малейшее напоминание о прежней жизни. Щелкает колесико зажигалки и едкий дым наполняет легкие. Стайлз верит в самообман, когда тело кроет непринужденная эйфория. Стайлз предпочел умереть, нежели стать таким. Забирать чужие жизни, слушать крики о помощи, но каждый раз приходить и забирать у семей кого-то очень любимого, проводить в загробную жизнь и уходить. Стайлз не хочет так, но его никто и не спрашивает. В темноте мелькают огни, а слащавый запах застревает в воздухе. Парень не успевает и оглянуться, как за спиной раздается скрип половиц. Наспех затянувшись, Стайлз бросает окурок к ногам и топчет. — Знал, что ты придешь. Дерек неподвижно стоит, а его глаза до жути светятся, а тело, о боже, оно все в крови, в чужой крови, такой сладкой и сочной. По голому торсу еще стекают свежие капли красной жидкости, а в глазах — они все еще твои? — неколебимое стремление и они, очевидно же, кроваво-красные. — Олень, — Стилински принюхивается, чтобы разобрать запах, — Все еще пытаешься научиться контролировать это. Дерек склоняет голову слегка набок, будто не веря, кто стоит перед ним, и делает шаг навстречу. — Ты не сможешь контролировать его,— констатирует Стайлз, — Твоя жажда не уйдет, понимаешь? Хреново, но ты справишься. — Ты знал? Знал, что твое тело с каждый ебанной секундой отказывает, знал, что времени все меньше и меньше, знал, что ты, блять, умираешь? Стайлз не видит смысла отрицать, отнекиваться или просить прощение. — Да. И никому не сказал. — А ты, я смотрю, веры не терял, — Стайлз оголяет свои укусы, — Похвально. Зрачки Дерека моргают то красным, то карим, как неисправный фонарик, у которого садится батарейка. Он оказывается слишком близко, так близко, что становится стыдно, и хватает юношеское горло, поднимая над землей. — Меня не убить, — Хейл выглядит, как непробиваемая стена, как дикий зверь высотой в три метра, как самый главный страх всех детей — большое чудовище с обложки сказки. — Я знаю. Поэтому я и здесь. Найти способ это сделать. — Я убил семнадцать людей, прежде чем смог хоть как-то это удерживать, — в мужском голосе ни капли сожаления, и это не вина Дерека — их ломают, их перестраивают, их программируют под себя. В конце концов, от них самих ничего не останется. А где твоя могила, Хейл? — И убьешь еще столько же, потому что взять контроль не удавалось никому. — Я смогу. — Не-а, не сможешь. За тысячу лет они стали куда умнее. — Я найду способ. — Ты Фенрир, а я стал жнецом, посланным забрать тебя. И один из нас точно умрет, и еще скоро конец света. О каком способе ты говоришь? — Если нужно будет — я убью тебя. И он стоит напротив, чрезмерно надменно смотря в эти подростковые глаза, будто нависая. Его тело, такое сочное и загорелое облито кровью и ее много — так много не видали даже руки Ногицунэ, но она алая — и пахнет. Сладко. — Не сможешь. Дерек делает грозный шаг и это могло бы быть устрашающе, но. Оно есть, лежит каким-то разъебанным куском камня между ними, мешает и своими рваными краями царапает, но Стайлз уверен, — да, да, да — Дерек не сможет. — Не пытайся меня напугать. Ты выл, как побитая сука над моим телом, зализывая раны, и пытался спасти. Тебе далеко не плевать, Дерек. — Это ничего не значит. — Как по мне так это значит куда больше, чем могло бы. — Если ты хочешь что-то сказать — гово... — А может, ты просто уже признаешься? Хотя бы самому себе. Пальцы Хейла обжигают края кожи, когда мужские крепкие руки притягивают Стайлза к себе. Он довольно грубо обхватывает шею и касается губ, и это совершенно не мило, — блять, нет — но Стайлз не сопротивляется, когда чувствует во рту чужой язык. Стилински думает секунду, две, прежде чем распустить руки — ладони ложатся на грудную клетку оборотня, и парень ощущает на них вязкую субстанцию, но кровь, она есть у всех, она не мешает. Дерек целует как в последний раз. Вжимая хрупкое тело в себя, сковывая, и Стайлзу кажется, что еще минута, и он перестанет чувствовать конечности, но Дерек опережает все вопросы в голове — они ведь только там? — и вжимает в шершавую стену. У Стилински не остается времени на «может, мы торопимся?», потому что познавать тело Хейла куда приятнее, чем хоронить муху или считать дни. Приятнее, чем есть, но не понимать зачем, приятнее, чем смотреть в глаза, но на деле отсиживаться на скамейке запасных, в надежде, что не выберут другого. Стайлз не думает о том, кого целует на самом деле — ему, если честно, откровенно похуй из какой книжки по мифологии вылез Дерек; сами поцелуи, на которые, кажется, Хейл не способен, вызывают трепет. Девичий, мягкий и теплый. Стайлз не ложится под парней и в принципе не думает о том, что, возможно, когда-то будет, но сейчас ладони сами расстегивают ремень, ширинку, лезут под резинку боксер. Он не думает о том, что завтра на мир спустится конец света, или о том, что недавно встал с могилы, или о отце, сейчас в голове — дым. Муторный, серый, тяжелый — такой, как от косяка, но мгновение, и приходит то самое наваждение, только в этот раз нет самокруток или марихуаны — только Хейл. Только он. И этого вполне хватает. — Стайлз. Стилински знает этот тон. Знает, что он — предупреждение, но кто слушает их? — Сбавь обороты. Ухмылка гаснет где-то между смачных и громких поцелуев и терпких касаний, потому что Стайлз не слушает никого, он ведомый, им управляет сердце, и пальцы водят непонятные маршруты по спине, и Стилински ощущает мелкие капли чужого пота, но это так возбуждающе будоражит. Он поднимает голову верх, упирается взором, и зрачки мигают, наливаются ядовито-красным, потом тухнут, и эти действия повторяются и повторяются, пока до Стайлза не доходит. — Я теряю контроль, — Дерек сжимает челюсть, и это так палевно по его выступающим синим венам на висках. — Не думаю, что может случится что-то хуже, чем уже есть. Он не ждет особого приглашения, жмет плечами и спускает приоткрытые губы на загорелую шею, дарит легкие поцелуи, спускаясь ниже, по грудной клетке, пока Хейл запрокидывает голову назад и рвано дышит, немного рыча сквозь зубы. Дерек думает, что может себя контролировать, но на деле выглядит довольно жалким — прижимается спиной к стене и смотрит в это ебучее небо, пока какой-то подросток вылизывает кровь с его кожи. Но мысли, эти грязные мысли не дают покоя, стоит подумать только о влажном прохладном языке Стайлза, как между ног горит огнем, пламенем, и хочется в Стайлза так сильно, что это причиняет неимоверную боль. Стилински проводит губами по прессу, и влажная дорожка слюней дает свой запах. Особый запах, напоминающий бетон и воздух после дождя, Дерек уверен — он не сможет забыть, даже если разобьет никчемную голову об камень. Когда Стайлз приспускает резинку боксеров и обхватывает возбужденный член губами, у Хейла не взрываются бабочки в животе, не расцветает блядская роза или что еще пишут в среднестатистических романах о любви, но голова — она мутнеет на миг, но этого вполне хватает чтобы сойти с ума. Дерек рычит, крепко стискивая челюсти, дабы не дать клыкам еще больше проявиться, но ничего, абсолютно ничего не помогает, и Дерек уверяет себя, что сдержит волка внутри. Когти оставляют длинные полосы вдоль бетонной поверхности и это совсем не больно. Стайлз старается, как может, и в один момент рвотный рефлекс отступает. Продолжая движения ртом, впервые думает о том, что правильный выбор сделан. Именно правильный, а не нужный. Это отдает внутри огромный упавшим с души камнем и чем-то, напоминающим свободу, и сердце трепещет быстрее, четче. Стоять перед Дереком на коленях и насасывать член в действительности куда приятнее, чем мыслить об этом. Оборотень стонет, Стайлз слышит эти мимолетные нотки сквозь волчий рык. Дерек придерживает голову, не давит, не пытается затолкать поглубже или еще что-то более ужасное, лишь нежно сжимает в моменты особого экстаза. У подростка болят щеки и устает язык, когда Дерек кончает. Он не отодвигается, не кривится от отвращения, потому что его нет — лишь сглатывает и кроме йода не чувствует ничего. Дерек падает на колени — это чертовски больно — и обращается в черного волка. Стайлз впервые за полгода согревается.

35

— Почему я? — Задайся другим вопросом. Тебе не казалось странным, что ты единственный человек среди своих друзей? Они все были неоднократно на волоске от смерти, имея невероятную силу, а ты, обычный мешок пятидесятикилограммового мяса без какой-либо защиты, все еще жив? Сколько раз умирал Скотт, и ни разу ты. Твое тело выбрал Ногицунэ, не тело истинного альфы или банши, а твое. И ты выдержал его. Ты никогда не был человеком, Стайлз. — У меня была бита. Именно. — Стайлз, я была лучшим стрелком, весь мой род занимался профессиональной охотой на оборотней сотнями лет, и я умерла. А ты нет. — Ты умерла из-за Скотта. Элисон не поворачивается, а все так же сидит рядом и смотрит в выключенный телевизор, но Стайлз замечает, как трясется нижняя губа и слипаются от влаги мокрые ресницы, превращаясь в длинные жгутики. Женские глаза, стеклышки, отражают желтый свет лампы и битое зеркало. Сердце сдавленно стонет, но он не в силах помочь — никто не в силах. — Прости, я не это имел ввиду, — Стилински чувствует себя последним куском дерьма и, прикрыв веки, надеется исчезнуть. — Все в порядке. Ты где-то это слышал? Определенно слышал. — Элисон… — У Скотта уже другая жизнь. Все в порядке, — Аржент смотрит вниз, на свои трясущиеся пальцы, которые больше напоминают тонкие стручки, — Мне уже пора. Они зовут. — Стой, — парень нервно кусает нижнюю губу, — Мне жаль. — Мне тоже. Передай моему отцу, что я люблю его. — Хорошо. — Спасибо. Аржент исчезает, а после этого разговора Стайлз ощущает себя подобно выпотрошенной собаке, что ластится к ноге своего карателя. Подходит к окну, отодвигая занавески двумя пальцами, и привычно морщит нос. На сырой земле сотни дохлых воронов. Черные тельца с поднятыми лапами кверху заполонили все пространство, и их так много — чтобы сосчитать, уйдет вечность. И они все мертвы. Стайлз опустошен. Стайлз раздавлен. Стайлз беспомощен. Стайлз пустой. Именно такой, каким его хотел сделать Ногицунэ. Такой, каким его хотел видеть Тео. Стайлз больше не борется. И опять чувствует холод.