***
С первого дня она говорила ему: «Не прикасайся. Я не желаю исцеления». С первого же дня он отвечал, что исцеляет не прикосновение, а тишина и Чертоги, ибо зримый Владыка их есть лишь тень, что откидывает дерево, а не само дерево, но Мириэль Тэриндэ никогда не дослушивала до конца. Ей не ведомо было, что потому-то с фэа не ведут бесед, покуда те не окрепнут: измученное, истонченное не в состоянии вынести груза слов, ибо будет это сродни рокоту пламени, и только. Потому повторялось из раза в раз: – Не подходи ко мне, Владыка. Я хочу только сна и покоя. – Да пребудут с тобой и сон, и покой, Мириэль. Тебя не потревожат. Все, что требовало реконструкции, получало исцеление не через слова, а через каждодневные усилия майар и через силу, дарованную Чертогам самим Эру, ибо напитывали они фэа, как воды способны напитать то, что в них попадает, ежели приспособлено оно для того. Мириэль мнила себя камнем, который не впустит в себя ни капли влаги, оттого предавалась печали и тревожно металась, сама того не замечая, и дни ее, бессчетные и неотделимые друг от друга, состояли из дыхания и тихих песен, которыми она убаюкивала себя. Позже начиналась и потребность фэа говорить, и потребность изъять, на детали разобрать долгую скверную память, но то было для Мириэль далеко. Много лет пройдет под светом Древ, прежде чем захочет она заговорить, и когда захочет, то первым делом скажет: – Намо Мандос. Обними меня, прошу. И ее слезы пропитают его одеяние, и пусть хотелось бы, чтобы как ливень, будет – как морось. Она скажет: – Что это? Что это, Владыка? – Исцеление, – скажет он, потому как нет неверных заведомо ответов в его ноте. – Ты не верила в него, но так же оно было неизбежно, как неизбежен гром вслед за молнией. – В Мандосе разве может быть больно? – Не больно. Ты с непривычки ощущаешь так здоровую фэа. Это пройдет. Он стоял неподвижно, она вздрагивала, пока слезы ее не кончились. А с ними – и спокойные дни Мандоса.***
Эльдар с первых дней мешали воплощать закон как таковой, и Намо не мог понять, где сфальшивила нота. Он вопрошал у Манвэ, но тот не понимал, о чем речь. Его ветра несли потоки воздуха, пронизанные светом Древ, и дни Манвэ были полны и легки. Он обращал к Намо светлые свои глаза, когда требовалось принять решение, и вопрошал: – Каков закон здесь, брат? Закон утверждал, что вопрос этот вовсе не должен был быть задан, и Намо ответствовал: – Жди. Потому как Эру молчал. Его слово давным-давно было сказано, но в том месте, где закон соприкасался с идеей свободной воли, по мироустройству шла толстая, неприятная трещина. Такая же неприятная, как лишняя влага, и здесь нельзя было воспарить над землей и избежать прикосновения. Намо Мандос познакомился с концепцией головной боли, когда Аман стал домом для эльдар, и после узнавал ее – в вопросах Финвэ, ведомого беспокойной крепкой фэа, в просьбе Мириэль, приведшей в мир самую сильную фэа из всех, что были когда-либо созданы, в речах Феанаро в Альквалонде и в прогремевшем Напутствии, которое эльдар поименовали Проклятием, ибо не слушают никогда внимательно; в ответе, данном безутешной Лютиэн. Ирмо слышал его головную боль так, словно она была скверной музыкой, и являлся с дарами. Протягивал чашу, наполненную целительным напитком: – Пей, брат. – Что толку? Зельями целебными эльдар лечи. – Я лечу тебя не зельем, но вниманием и лаской, самый ты ворчливый Владыка. То роса и сны о тишине и верном порядке, верю, что утешит тебя их вкус. Его сны отдавали сладостью и кислинкой, как ярко-рыжие плоды, спетые Йаванной. На короткое время миропорядок переставал болеть.***
Ежегодно приходил к Чертогам Феанаро и ежегодно же оставлял у подножия Чертогов дары. За годы накопилось их до того много, что первый зал Чертогов, Зал Плача, мог бы именоваться уже залом Мириэль, потому как все дары оставались там. Письма с неровными строчками, нанизанные на нить сухие ягоды, россыпь камней, похожая на леденцовую, медные заколки, серебряные броши, кольца с узорами столь тонкими, что без сомнения угадывалось в искусности этой ученичество у Ауле. Был там и ларец с цветами, что не вянут, ибо питает их особый сорт почвы и свет, проникающий сквозь стеклянную крышку, и кожаный пояс, на котором повторялись любимые узоры Мириэль, какие можно было найти на многих ее работах. Невянущий цветок из самоцветов. Игла столь тонкая, что шить с ее помощью можно было хоть светом Древ, хоть прохладным рассветным воздухом. Феанаро не говорил более ни с кем из майар, визиты его были короткими и выверенными до каждого движения. Скорбь его не утихала. Намо ощущал ее прежде, чем Феанаро разворачивал сверток с очередным даром.***
– Позволь мне вопрос, Владыка. Как дитя мое, мой Феанаро? Мириэль теперь бродила по Чертогам, неприкаянная и задумчивая, и безошибочно находила Намо, где бы не пребывало его воплощение. – Что хочешь знать, Мириэль? Здравствует Феанаро и долгие дни будет здравствовать. – Я не о том. – Она оглянулась, чтобы найти его взглядом, и шагнула навстречу. Рука ее нашла как-то его рукав и поймала, и движение это было таким же естественным, как много мгновений назад у Феанаро, еще когда тот дремал в траве. – Скажи мне, он счастлив? – Не меряю я счастье живущих. – Но знаешь все, что происходит. Сколько ему лет, Намо? Я совсем сбилась со счета. – Сорок восемь. – Сорок восемь, – ткань наряда, сотканная из теней, смялась в ее руке. – Надо же, сорок восемь… А что Финвэ? Ну, что ты молчишь? Слишком о многом вопрос? Ну, иначе спрошу. Счастлив ли он в новом браке? Родились ли дети? Она жаждала впитать жизнь, как любая живая душа того желает. Владыка ощутил смутную тень скорой боли и заранее поморщился, как того требовало ношение тела. Мириэль вдруг подалась вперед. – Владыка, тебя мучит голова? Неужто не в твоей власти велеть ей не болеть? – Не в моей власти даже велеть тебе не сыпать вопросами так спешно. Она замерла, а после вдруг улыбнулась. И вместо того, чтобы отпустить его рукав и отправиться уже скитаться дальше, коснулась ладонью свободной руки его лба. На короткое мгновение, столь короткое, что вечность не приняла бы его всерьез. – Прости. Я не буду спрашивать сейчас, если от моих вопросов у тебя болит голова. Намо знал: от вопросов Мириэль голова будет болеть всегда. Потому как фэа, обитающим в Мандосе, не положено было задавать вопросы вовсе, кроме простых. Как скоро мне отправляться назад? Как мне исправить то, что я сотворил? Что делать с памятью, если она невыносима?***
Опыт каждого из Валар обладает уникальностью, потому как никому и никогда не взять в свои руки дела другого, не примерить на себя закон, тяжесть ветров и снегов, не испробовать соленого плача, не ощутить единство пламени и мысли, но все же Намо вопрошает у ближайшего своего брата: – Ответь мне. Ощущаешь ли ты нестерпимым присутствие в садах твоих тех, кто выспался и жаждет ныне только бодрствовать? – Нестерпимым, – Ирмо пробует на вкус новое для него понятие; маленькие желтые бабочки кружатся вокруг его головы, храня на крыльях своих легкие игривые сновидения. – Нестерпимым, пожалуй, мне не казалось прежде ничто, и само слово это меня будоражит. Отчего ты спрашиваешь? Сады светлые и тихие, и в них Намо Мандосу почти так же спокойно, как в его родных Чертогах. Он наблюдает, как находит приют на его рукаве одна из бабочек. То есть сон о гусенице, переевшей листы и свалившейся наземь. – Неверное слово, – роняет Намо. Неверное, в самом деле. Фальш. – Чересчур полное и необратимое. Присутствие той, о ком веду речь, не столь… Полно. – Но все-таки необратимо? Намо отвечает взмахом рукава. Не повелительным – задумчивым. – Обратимость стала предметом дискуссии, брат мой Лориэн. Настанет день, вижу я, когда и нити судеб будут плестись иначе. – Неужто ты тревожишься за то, что явлено тебе сильнее всех нас? – Не тревожусь, – тело совершило совершенно излишнее движение прежде, чем Намо его уловил. Внимание к нижней одежке все-таки не было ему чрезмерно свойственно. Ирмо, глядя на него, вдруг захохотал. – Ты что это, Намо, закатил глаза? – Не намеренно, – ответствовал Намо. Смех Ирмо грел и радовал, и воздух искрился уже прыткими крылатыми сновидениями. Нет, ну что же это такое.***
– Нет, ну что же это такое, – сказала Мириэль Тэриндэ и закатила глаза. – Здесь совершенно не с кем поговорить. Владыка, я прошу – найди мне собеседника. Я могла бы говорить с теми, кто исцеляется тут и готов уже вернуться, чтобы скоротать их дни и наполнить свои, как думаешь? – Не позволено. – Это ты говорил в прошлый раз. – Для чего же ты задаешь один вопрос дважды? Или реки в пору серебряного света становятся полями и сама сущность их меняется? – Поэтичен ты, но жесток. – Нет того в моем существе. – Я ведь спрошу и в третий раз, ты знаешь?***
– Намо, – произнесла Вайрэ, и тонкие ее пальцы прошлись по новому полотну, не то лаская, не то выправляя невидимые неровности. – Ты никак решил разделить со мной мою работу? Из тебя скверная рукодельница. – Я знаю твои полотна наперед, но этого не вижу. – Его и я не вижу. Но руки мои плетут вернее, чем смотрят глаза. – Не должно существовать этого полотна. Рано. Зыбко. Случится, не случится – неведомо мне. Из вещей, которые Намо Мандос любит, самая лучшая – то, как творит Вайрэ. Они вслушиваются в одни и те же звуки, не слышимые никому больше, только слух ее тоньше и ближе, а его – выносливее и дальше, и даже Намо не ведомо, как решает она, что сплести из грядущего. На что заложить холст, какие нити выбрать. Для самого Намо грядущее еще пляшет, как пламя костров Оромэ, а ее руки уже тянутся к серебряному и красному, к зеленому и молочному. Обыкновенно она начинает за полтакта до того, как в видимом мире случится то, что она плетет, однако изредка пишет она дальние полотна. Словно ловит их и говорит: «Будь». Вайрэ вздыхает, опуская руки, и откидывается спиной, уверенная, что там, позади, Намо шагнет вперед, чтобы сдержать ее падение. Он, конечно, сдерживает. Руки его касаются ее волос, переливчатых, густых. Нити, нити. Тоньше, чем на гобеленах. Золото, смола, красное дерево, спелая вишня. Теперь они смотрели вместе – туда, где расходятся, не встретившись, две плохо узнаваемые фигуры, потому как изобразила Вайрэ не роа, а фэа, и никто другой не узнал бы их. На верхней половине полотна пылали далекие костры и восходила к небу пронзительно-белая восьмиконечная звезда.***
В один из дней он находит Мириэль у двери темницы Мелькора. Она задумчива, он – не в меру молчалив, потому как ни единым звуком их встреча не обозначена, а в прежние дни не сыскать было такого же любителя сплести слова похитрее, как Мелькор. Ярость не ведома Намо Мандосу, как и тревога, как и иные чувства, потому нет ни первого, ни второго, нет ничего из возможного в его голосе, когда он велит: – Покинь это место, Мириэль, и не возвращайся. Она вздрогнет, обернется и уйдет, не споря, но после ухода ее останется одна звенящая, недобрая мысль. Никто не мог найти сюда путь. Никому не было позволено. ...Намо оказывается подле Мириэль через несколько десятков бесшумных ее шагов и, не ощущая шуршащей накидки в виде плоти и ткани, берет в кольцо своих пальцев ее тонкое запястье. – Ответь мне, гость моих Чертогов, пленница их, их вечное горе. Как нашла ты дорогу? – Дорогу? Я не искала дороги. Отчего ты держишь меня? Пусти! Но не он держит ее. Ее держит взгляд времени и закона, пронизывающий, пробирающий до костей тела, до последней частицы материи Единого – души. – Голос позвал тебя? Мысль? Надежда? Что вело тебя, Мириэль Тэриндэ, к моему единственному настоящему пленнику, к воплощенной неверной ноте, к тому, чье дыхание есть ложь? Он различал и дрожащие губы, и слезы, текущие по щекам, хотя были те ее собственной придумкой, ибо Чертоги лишь настолько материальны, насколько привычны к материальному тела, и если бы она не помнила слез, они бы не являлись здесь, – он различал, но не знал милосердия, когда смотрел взглядом вечности. Лишь когда она упала на колени, он отпустил ее. Лишь когда упала, выдыхая: – Я не знаю, не знаю, не знаю! Он сказал… Я даже не помню, что он сказал! Намо, Владыка, почему… Почему я не помню? Намо молчал долго и в конце концов коснулся кончиками пальцев ее макушки. – Не возвращайся сюда.***
– Тебе не в чем меня упрекнуть, брат. Твои взоры оскорбительны. Я ничего не делал, в чем следовало бы раскаиваться. Мелькор говорит с самим собой, ибо не положено ему собеседника в годы заточения. Бывали дни, когда тоска его по возможности сплести свой голос с другими достигала такой глубины, что он плакал, и было это искренне, и в такие дни Вайрэ замирала над своими гобеленами, еще пустыми больше, чем наполовину, и отдельные нити тлели под ее взглядом. Позже она возвращала их назад. Мелькор, один из Айнур, под взглядом Намо ощущался мгновением. Бесконечной обсидиановой гладью каменной долины без начала и конца. Как Манвэ ощущался горстью снега и сердцем бури, Эстэ – вечным вздохом, Ирмо – чистым светом, отраженным множество множеств раз. Намо не видел судеб никого из Айнур, ибо не умел направлять свой взор нужным образом. – Порою мне кажется, – роняет Мелькор, прикрыв глаза, и голос его тише и ласковее любого, что звучал когда-либо и когда-либо прозвучит еще, – что в молчании твоем я все же слышу что-то. Слышу тебя. Я тоскую по вашим голосам, пусть ты и не веришь мне, непреклонный Судья. Тишина служила ему ответом все время его заточения.***
– Что в тех залах? – Другие. – Другие эльдар, ты хочешь сказать? – Нет. Иные души, которым идти по иным путям. – Это сродни темнице, куда ты запретил мне ходить? – Нет. В темницу ходить тебе не велено, а туда – невозможно, ибо не существует в тех залах ничего, пригодного для эльдар, и даже твое упрямство не позволит переступить порог. – Что за иные пути, Намо? – Те, которых вы, эльдар, никогда не узрите.***
– Парадокс, – изрек Ирмо, подняв вверх указательный палец, будто желал указать на нечто, затерявшееся в кронах цветущих яблонь. – Это слово пришло мне на ум этим утром, сам не пойму, откуда. Видно, его выдумал кто-то именно сегодня. – Парадокс, – повторил Намо, и слово вплелось в ткань сущего так легко, словно находилось там всегда, и категорически ясно стало, что парадоксом является именно то, что вызывает у него, Владыки, не головную боль, а околофизическое явление иного толка. Мириэль, сама являющаяся парадоксом, назвала это язвительно «весьма неприятным зубовным скрежетом». Еще проще, пожалуй, именовалось это будто бы безвыходными ситуациями, в которых выход совершился, и было то необъяснимо по природе и потому не подчинялось никаким законам. – Как тебе? – Ирмо поймал слетевший с дерева лепесток и подул на него, превращая в световой блик. Упадет на чьи-то глаза – напомнит о радостном, подернутом и печалью ожидании превращения цветка в плод. – Мне подумалось, очень важное для тебя слово. – Подходяще, – заключил Намо. Ирмо просиял. Слышать новые слова – выдуманные, приснившиеся, увиденные кем-то в полудреме – было его любимым делом. Он украшал ими свое существование и щедро делился, находя все новое забавным и освежающим, как смешанный с теплым светом дождь.***
– Ты – парадокс, Мириэль Тэриндэ, Спящая Вышивательница. Она подняла взгляд, встряхнула светлыми своими волосами, напоминающими, по слову видевших ее поэтов, свет Телпериона, и сказала: – Что же мне тебе ответить, если не знакомо мне это слово, но сочетание звуков дает мне предположить, что изрек ты сейчас оскорбление? Отвечу так, Намо Мандос: сам ты парадокс. Она сидела на коленях, вытянув ладони, и, будто птицу, приманивала тусклую фэа, выбравшую обличье шара и забившуюся в угол. Делала, таким образом, то, что Мандос ей велел не делать. – Сердишься на меня? – Не ведаю, что это. – Тогда, у темницы, ты сердился. – Нет. – Ну, уж мне позволь судить, как это выглядело, – голос ее сделался почти надменным, но смягчился, когда фэа вздрогнула и уменьшилась еще, будто стремясь превратиться в нечто не большее, чем ягода шиповника. – Почему они такие, Намо? У меня есть тело, я хожу и разговариваю, а они кажутся мне не иным, чем я сама, и все же имеют совсем отличный облик. – Новопризванные фэа не помнят о телах. И ты не имеешь тела. Оно лишь кажется тебе. – И я была такой? Как они? – Нет, – изрек Намо и, пытаясь продолжить, не сразу подобрал слова, потому нахмурился. Для многого не существовало слов, способных вобрать в себя и выразить верный смысл, и для многих состояний фэа – тоже. – Ты, упрямая душа, помнила, что значит иметь тело, однако желала покоя, потому напоминала, пожалуй, подобие майар в их бестелесной форме. Состояла из света и мысли. – Как ты красиво говоришь. – Мириэль взглянула на него задумчиво. – Если бы ты был одним из эльдар, я бы сказала, что у тебя душа поэта. Почему они так боятся? Эти души? – Помнят смерть. Эта фэа – дитя. – Ребенок? – ахнула она. – Смерть настигла его, когда он бежал и не помнил себя. Остановиться и здесь он не может. – И ты не успокоишь его? Намо? Владыка остановил ее взмахом руки – и значило это не «не касайся того, что тебе не открыто», а «подожди». Потому как и для этого вопроса не существовало пока что ответа, который мог бы понять кто-то, кроме майар. Да и майар ощущали, а не облекали в слова. – Могу, – наконец уронил Намо, – однако не ко времени то будет. Вообрази, что сердце твое сковал страх, Мириэль, и ты бежишь, не замечая ветвей, колючек, луж. Обретет ли покой твое сердце, если оборвет твой бег песня, что велит ногам не бежать, а дыханию – стать тише, и ты не поймешь даже, кто исполнил ее? – Первые ноты песни будут ужасны. – Мое прикосновение было бы сейчас ужаснейшей нотой. Ему не надо бы и вовсе отвечать Мириэль. И это тоже – парадокс.***
Дары Феанаро кончились, когда он принес к Чертогам два сплетенных живых цветка. Оставленные на верхней широкой ступени, они сочетались с насыщенным черным камнем так же, как сочетаются ягоды с ветвями, лишенными листвы. Феанаро явился не один. За спиной его стояла Нерданель, дочь Махтана, чья судьба навечно сплетена была с жизнью Феанаро, куда бы он ни пошел и какое слово ни сказал бы. Свет смешался над их головами, став из золотого холодным, и ушли они тогда только, когда лепестки цветов померкли, будто это камень выпил из них цвет. То был прощальный дар. Последняя капли скорби. Так он считал.***
– Так что значит это слово, Владыка? «Парадокс»? Она теперь качала на руках младенца – не таким было это дитя, когда услышало Зов, но таким желало быть теперь и льнуло к ее рукам, светясь и мерцая. Мириэль говорила тихо, точно мог голос ее потревожить зыбкий сон. – Нечто невозможное, – ответствовал Намо, – но существующее. – Тише. – Дитя не проснется, ибо не спит, Мириэль. – Много ли ты видел младенцев? Я – на одного более, чем ты. Намо прикрыл на мгновение глаза. – Знай, Мириэль, раз уж желаешь ты сделаться одной из моих майар. Вспомнив безмятежные дни, дитя это вспомнит и горести, но будет уже жаждать твоей заботы и исцеления из твоих рук. – И что же ты думаешь, я оставлю его? – Он оставит тебя. И сердце твое будет болеть, Мириэль, потому как тебе не покинуть Чертоги.***
Смутное волнение привело Владыку к месту, где заканчивались его Чертоги и начинались владения Вайрэ, и привело не зря. Едва открылась ему граница, обозначенная лишь сменой величественных залов с темными высокими колоннами на залы меньшие, носящие иные цвета, как он узрел ужасное и изрек самое естественное: – Что это еще такое? – Мои гобелены, – ответила Вайрэ. – Твои гобелены в моих залах разве не достойны того самого вопроса, что я задал? Этот Зал Чертогов обыкновенно пустовал, потому как не имел никакого назначения, пока не наступили темные дни, требующие больше места. Заканчивался он невысокой каменной аркой, открывающей путь во владения Вайрэ. И ныне и в одну, и в другую сторону от арки расходились насыщенные цветами гобелены. Обратив взор к ближайшему, Намо узрел явление Оромэ утомленным эльдар в Эндоре. Вайрэ держала в руках еще один и будто бы не находила ему места. – Погляди, Намо. То Аман в час пришествия эльдар. Но если я повешу его тут, то он будет топорщиться, у тебя здесь выпирают камни из стены. – То гладкий камень, Вайрэ. – Где же он, скажи, гладкий, когда я вижу, что выпирает? Проведи ладонью и проверь. – Быть может, и не гладкий, однако в том и судьба: нет места здесь твоим творениям. – Вели стене сделаться глаже, или мне придется вешать Аман дальше, и вся композиция будет разрушена, а я такого не люблю. Ты, к тому же, сам знаешь, что верно все и суждено нашим владениям встречаться. Вместе они приладили гобелен, и на стене засияли золотом и серебром Древа. – Стоит ли, – вздохнул Намо, – тревожить исцеляющихся картинами минувшего и пропущенного? – Любимице твоей придется по вкусу. Не она ли мучает тебя, вопрошая о минувшем и пропущенном? И для нее у меня есть творения. Гляди, вот. «Сон Мириэль», так я назвала это полотно. В сердце полотна сплетением серебряного и белого возлежала Мириэль, окутанная теплым светом Лориэна, и все остальное было ярче, чем она сама. Зелень листвы, цветами усеянные ветви. А Мириэль будто просачивалась сквозь зеленую колыбель, на которой спала. – То парное полотно, Вайрэ. От чего не принесла ты вторую часть? – Принесла, вот же она. На втором полотне Финвэ держал дитя на руках, и накрывала их сень цветущих яблонь, откидывая тень на утомленное лицо.***
– Так и знал, что они поладят. – Кто, брат мой? Ирмо проявлял заботу: вокруг каменной плиты, что служила им столом, хотя в столе они, Айнур, не нуждались вовсе, кружила небольшая туча, клубясь грозовой серостью и исторгая ливень. Ливень отчего-то пах свежей травой и льдом, и это, надо признать, прекрасно унимало смутное недовольство. Которого Владыка, конечно же, не испытывал. – Вайрэ с Мириэль Тэриндэ. – Как же они, подожди, встретились? – Вайрэ нуждается в стенах, чтобы вешать свои творения, Мириэль – в непокое, потому бродит непойми где, пристает к душам и находит то, что не нужно. – Стало быть, они пересеклись всего-навсего? – Всего-навсего, – повторил Намо медленно. – Всего-навсего они говорили о нитях и узлах дольше, чем представимо, и я нашел их в том положении, что Мириэль перебирала волосы Вайрэ, из которых та творит, и употребляла слова, дающие волосам Вайрэ характеристики весьма престранные. – Послушай, Намо, брат мой, – Ирмо уперся ладонями в плиту и наклонился, и ливень прекратился. Туча побелела, расползлась пятном тумана. Голос Ирмо сотворил удивительный – будто бы они шептались, как два склонившихся друг к другу цветка, и никому нельзя было слышать той беседы. – Отчего бы тебе ее не выгнать? – Невыполнимо. – Случай Финвэ, конечно, сделался правилом, однако между нами, Намо, не ты ли, в конечном итоге, единственный можешь сказать нужное слово? – К нарушению миропорядка меня подговариваешь, Ирмо? Стоит ли и мне в ответ подговорить тебя превратить сады в поля и велеть уставшим упражняться здесь в прыжках, а не спать? – Не ты ли сам говорил, что все пошло не так столь давно, что теперь уж… – Не говорили мы о том, – отрезал Намо. – Да разве разговор – только лишь слова? – вздохнул Ирмо. – Ну, ладно. За что ты так любишь ливневые тучи, скажи мне? Никак не возьму в толк, отчего теплый ливень тебе радость, а нежная утренняя морось – беда и проклятие...***
Никто не давал ей нитей, никто не давал станка, но собственные воспоминания она выплетает ловко из пустоты, что черпает голыми руками. Намо находит ее в одном из малых залов. Тусклые, ненастоящие нити струятся по полу и вздрагивают, когда она дергает то одну, то другую. Зал полон призрачного шелеста и тихого пения. Он мог бы пройти мимо, потому как то, что видит он, лучше всего, что она делала прежде. Не попытка касаться душ, не разговор с пленником, не пребывание на границе Чертогов и мастерских Вайрэ – нет, то обыкновенное блуждание в мыслях, и тем как раз положено заниматься душам, потому как мысли, повторяясь, разглаживаются. Одни плетут узоры, другие ведут рассказы, третьи поют, и на то есть майар, чтобы слушать. Майар и теперь возникают – но, натыкаясь на взгляд Владыки, кланяются и удаляются. Он подходит неслышно, со спины, и она произносит: – Ты здесь, Владыка. На подобии полотна перед нею – башни дворца Финвэ. – Говори, Мириэль. Я разделю с тобой твою память. – Разве не майар должны слушать? – Желаешь слуг моих позвать? – Нет. Мне приятна твоя компания. Я, видишь ли, совсем не могу вспомнить, сколько там башен. Четыре или пять? Я ведь была в них, в каждой, а теперь они все – как одна. – Память твоя ради покоя дремлет еще. – Не нужен мне покой. Ведь если я не помню башен, то чего еще я не помню? Он молчит, и она встряхивает руками, сбрасывая нити себе на колени. – Помоги мне вспомнить. Не просьба звучит в ее словах. И не мольба. – Подумай, Мириэль. Тебе не покинуть Чертоги. Нужно ли тебе сильнее будить прежнюю память? – Я тебя не спросила, Намо, Владыка, что мне нужно, а чего не нужно! Я прошу – помоги мне, ведь не тебе принадлежит моя память! Ты что же, спрятал сокровища в недрах своих Чертогов, а мне не дашь найти их? Точно барсук, что натащил запасы в нору, только запасы то не твои! Помоги мне, ну. – Возьми нити, что ты выдумала. – Я же… Она замолкает, когда он кладет свои руки поверх ее. У него нет ловких пальцев Вайрэ, он и вообще не слишком любит уделять внимание воплощению своей сути, но ловкость и не требуется, чтобы будить память. Мириэль сделает все, что касается нитей, сама. Нити и вовсе не существуют. Башен она сплетает, в конечном счете, пять и пятую венчает флагом. Цвета у полотна нет. Полотно рассыпается, стоит ей открыть глаза.***
В день, когда Мелькор покинул темницу, Вайрэ сплела «Прощение» и долго глядела на него. После чего расплела и сотворила заново, изобразив не первые шаги под светом Древ, а Манвэ с Мелькором рядом. Рука Манвэ покоилась на его голове, и оба они улыбались, как давно не бывало между ними. Новое полотно Вайрэ назвала «Не вижу зла».***
Много раз еще звала Мириэль Владыку, чтобы пробудить воспоминания, и много раз повторялось – ладони в ладонях, дымчатые узелки, зыбкая дрожь полотна. Ей нравилось воскрешать в памяти детали утвари, правильное положение предметов во дворах, узоры на одеждах. В один день ей захотелось вспомнить Ингвэ, и она живее вспомнила рисунок на рукавах одного из его одеяний, чем черты лица. В другой день она выбрала Индис и, когда они закончили, долго смотрела в глаза той, что застыла на полотне. – Помню теперь. Ты не ответил мне, Владыка, но я теперь знаю из творений Вайрэ, что двоих сыновей подарила Индис Финвэ и что минуло уже их детство. Намо. Что, если я скажу однажды… – О чем ты хочешь спросить? – Нет, подожди. Ни о чем.***
Оставалось совсем немного времени, прежде чем она задаст вопрос, что ее волнует.***
Феанаро явился раньше. О приближении его рассказала дрожь земли прежде, чем доложили майар. Лошадь он оставил поодаль, к ступеням подошел один и шагал медленно, точно желал оставить след собственной решительности в воздухе и в траве, чтобы в нем самом осталось меньше. – Передайте мои слова Владыке. Владыка Мандос. Я пришел к тебе как гость и как тот, в чьем праве задать вопрос. Позволь мне говорить с тобой. Замер у первой ступени, вскинув голову. К Чертогам он явился прекраснейшим из эльдар. Все в нем было совершенно в эту минуту, от переплетенных красными лентами тугих кос, не тронутых ветром, до взгляда, жаждущего проникнуть за стены Чертогов и, стремясь вперед и вперед, достичь их сердца, каким бы оно ни было. Намо вышел, и взгляды их встретились. – Моя мать. Мириэль Сэриндэ. Верно ли, что душа ее исцелена и зря проводит время в твоих Чертогах? Сегодня Вайрэ проведет по волосам своим и выплетет новое полотно. И называться оно будет «Встреча у Чертогов», и будет это полотно памятью о минуте, когда полетел с горы камень, поднимая грохот, и неведомо, будет то радостью, если камнепад заполнит пропасть, или горем, если попорчены будут леса и сады. – Да. И нет. Феанаро молчал, а после дрогнули губы. – Стало быть, исцелена, но ты желаешь сказать, что не зря? Я хочу ее видеть. Пусти меня к ней, кем бы ты ни был ей: другом из Айнур или тюремщиком.***
Мелькор лишь улыбнулся. – Сожалею, брат Намо, что Феанаро так взбудоражила правда. Но ты не мог ответить ему иначе… Ведь и я не сказал ему неправды.***
Намо, Владыка Мандос, знает доподлинно, что его существо есть нота смерти и справедливости. Но рядом с ним звучит вторая нота, и он говорит: – Дай мне свои руки, Вайрэ, и плети, прошу тебя. Единственная, кого слышал просьбу от Владыки Судеб, кроме, разве что, Манвэ, которому доставалось «прошу тебя, жди», понимает его сразу и позволяет его рукам лечь поверх ее, и это сродни тому, что проделывали они с Мириэль Тэриндэ, когда желала она помнить, но Мириэль может смотреть лишь назад, а Вайрэ и Намо, если они созвучны, смотрят вперед. Шелест нитей становится песней сам по себе, потому как за один взмах крыла бабочки, сотворенной Ирмо в его садах, на свет появляется несколько гобеленов, то похожих один на другой, то отличных совершенно. Летят они прямо на пол, складываются в причудливые хаотичные узоры. Тьма, медная заколка в волосах, дни радости и дни плача, серебро, раздор среди эльдар, раздор среди валар, паруса, волны, зарево, объятия, острие меча, омытое светом, бурные волны, и лица, лица, лица. Вайрэ опустила руки, роняя остатки нитей. – Всё. Дальше столько, что и мне не сплести, и тебе не увидеть, взглянем – никто не дозовется. – Благодарю тебя. – Это нужно расплести. Это… Они оглянулись, когда в искрящем от движения возможного будущего воздухе прозвучало тихое «ах». – Мириэль, – выговорил Намо, – Тэриндэ. Уходи. Мириэль уже опустилась на колени, уже провела ладонью про ближайшему полотну. – Как это зовется, Вайрэ? – Никак, Мириэль. Этому нет имени, ибо не настал еще час и не настанет, быть может. Не смотри. – «Гибель Огненного Духа», – Мириэль поджала губы. – Я знаю, как это будет называться, если будет сплетено по-настоящему. Намо, Владыка, я все же спрошу. Головная боль нарастала с того дня, как Мелькор покинул темницу, и обрела новый оттенок в ту секунду, когда Мириэль, твердая настолько же, насколько был и Феанаро недавно у порога, поклявшийся призвать всех Валар и самого Мандоса к ответу, произнесла: – Я не верила тогда, и я ошиблась. Позволишь ли ты мне попросить о жизни так же, как я просила о смерти? Вайрэ наклонилась и вытянула из-под других полотен нижнее. На нем Мириэль спускалась по ступеням, и медная заколка блестела в ее волосах. – «Проснувшаяся», – сказала Вайрэ. И другой рукой извлекла парное полотно, изображающее бесконечные залы, тьму и затерявшийся в ней силуэт – почти неразличимый. – Или «Проснувшаяся», или «Пленница». – Расплети, – велел Намо.***
– Еще одно слово, – Ирмо был задумчив в этот раз, – послушай, брат. «Прецедент». – Подай мне лучше тот твой напиток про верный миропорядок и тишину.