Не жди, не жди. Путь тебя ведет К дубу, где в петле Убийца мертвый ждёт.
Наверное, морская сошла с ума. Не могла же Ореола петь для неё, да? Это же не серьезно. Так, легкая симпатия… скоро Цунами станет не нужна Ореоле. И все те разы, когда казалось, что она была для неё больше, чем подруга, забудутся и потеряют смысл. Те поцелуи на Рождество, те поцелуи после сражений, тот вчерашний у реки. Все они станут поцелуями умершей симпатии и острыми, смертоносными осколками, засевшими в груди Цунами. Цунами, которая по-настоящему и сильно любила Ореолу. Эти мысли, стеклянным смерчем промчавшиеся сквозь воспоминания и мечты, взметнулись ввысь, к груди и рукам, и взорвались. Сами собой пальцы запорхали над струнами, быстрые, ловкие и мягкие, как перья, а в горле завибрировал голос.Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой.
Он рвался из неё, подобно одичавшему псу, но она не давала ему выйти, зная, насколько он сух и неровен. У Цунами был хороший слух, однако ещё ни разу она не пела нечто столь серьёзное и грустное. Ей не хотелось портить «Дерево висельников» вторым своим отпечатком. Хватит и мелодии. Семь пар глаз и одна сокрытая под повязкой — незрячие и все же живые глаза, некогда зеленые, ныне — черные. Они чувствовали их так, будто взгляды стали крыльями, ласкающими их тела. Ореола полностью отдалась песне и, встав, запела громче. В её голосе не было печали. В нём были боль и страдание, заставляющее кричать мертвого. Он ударялся о мелодию, такую же мощную, многогранную, как тысячу раз отраженное эхо, и Цунами не заметила, как пение Ореолы и её унесло, разметав по долине осенними листьями…Не жди, не жди, Приходи скорей К дубу, где мертвец Звал на бунт людей!
Люди тоже стали подпевать. Потрошитель, Глин, четверо гостей… И они пели так, будто тихо-тихо кричали. В их голосах слышались слезы и ненависть, и звенели взятые слишком высоко ноты, и глухой ритм, отбиваемый Звездокрылом по собственным коленям, животу и ребрам, вонзался когтями и зубами в эту песню.Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой.
А Ореола смотрела на Цунами и улыбалась. Таинственная, волшебная улыбка светилась на её лице, легкий румянец горел на щеках, взгляд казался влюбленным и щемяще-нежным, как будто ей нравилось наблюдать за девушкой с гитарой. И Цунами ловила на себе её внимательный, всепоглощающий взгляд и гадала, было ли то правдой или игрой её воображения. Она играла, ей хотелось плакать. Ещё она хотела прекратить, вскочить, узнать: этот взгляд — что он значит? Что ты истинно влюблена в меня, что тебе нравится лишь наблюдать за тем, как я тону в нашей музыке, или все это игра?Не жди, не жди! Поскорей иди К дубу, люди там Кричали: «Победим!».
Они стали подходить к друг другу: обе сероволосые, у одной глаза, как лес, у другой — как морская волна, охваченная солнечным огнём, и обе этой ночью что-то пытаются сказать, не задавая прямого вопроса. Цунами хотела пройти мимо, от чего-то желая разрыдаться. Она почувствовала, как шип, точно с хвоста ледяного дракона, пронзает ту сильную, качающую кровь мышцу, и жизнь в ней рвётся на части, как фонтан, разветвляющийся на десятки струй. Но Ореола схватила её за локоть, своими мягкими пальцами сжав темно-зеленую потертую куртку. Она смотрела на неё и продолжала петь. А Цунами молчала, говорили только руки. Затем «Дерево висельников» стала затихать. Взгляды становились все глубже, необычней, как будто Ореола увидела в Цунами что-то, чего в ней отродясь не было, а Цунами — то, что в любимой было всегда. Талант. Горечь. Темный блеск в глазах, блеск, присущий всем поцелованным смертью. Она боялась утонуть. Замерзнуть от одного лёгкого прохладного ветерка. Задохнуться в костре от огня или запахе лета. Закончить эту песню. Ведь, если они перестанут играть и петь, произойдет нечто ещё. Или, и это ужасно, ничего. Ореола сделает вид, будто никаких взглядов не было или скажет, будто это были самые обычные взгляды. Она никогда не возьмет Цунами отважно за шиворот и не поцелует у всех на глазах. Она не шепнет ей: «Я люблю тебя». Может, они обе не станут ни о чем говорить, и гитара просто замолкнет вместе с затихшим голосом.Не жди, не жди, Дуб тебя ждет там. Ты сплети петлю, Дай молчать устам.
На разрывающем душу «Дай молчать устам» морская могла бы упасть, потеряв сознание на пыльной земле и мягком зеленом покрове, увившем её под корнями дуба. Цунами поняла, что кончик её носа прикасается к носу Ореолы, и они задумчиво, влюблённо смотрят на друг друга. Губы, казалось, беззвучно шевелились. Дыхание пахло недавно съеденными яблоками, волосы — ночной прохладой.Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой.
Теперь песня напоминала шепот, едва различимый в шуме огня, играющего на покрасневших разваливающихся поленьях. Шелест длинной зеленой травы, вой идущего от реки синего тумана, шорохи высоко в кронах деревьев, все это заглушало слова и тихую-тихую мелодию. Голос певицы растворялся не только в звуках природы, но и в других голосах: те пели едино, как один человек, нескладный, неспособный держаться ровно, словно идет по виляющей во все стороны дороге. Потрошитель, Солнышко, Глин, Звездокрыл и четверо боящихся умереть с голоду в эту чудесную летнюю ночь. Они говорили этой песней, а может и молились ею, ибо многие взгляды, заплаканные и блестящие, были направлены в звездные небеса. Потом был последний куплет, и Цунами не могла вспомнить, или ей только показалось, что и её уста, и уста Ореолы пели вместе. Все кончилось, и ветер отнес к налитой чистым серебром луне самое тихое, искреннее и нежное «Под дубом в полночь встретимся с тобой…». Повисла тишина, живая, сказочная тишина, согретая танцем огненных искр и стоном старого дерева. Их лбы тогда прижались к друг другу, глаза девушки закрылись, корпус гитары уткнулся в землю, струны замерли. И Цунами мечтала остаться в этом миге, где есть надежда, любовь и искусство, навечно. — Цунами? Ореола смотрела на неё. Только на неё. И печальный тяжелый взгляд морской сосредоточился на ней, и внутри зажегся некий огонь. Задумчивая, не понимающая, кто она и что здесь делает, Цунами убрала выпавшую прядь на лице любимой, костяшками пальцев коснувшись её щеки. Она сомневалась. Ей было страшно. Никогда ещё не было так страшно, как было страшно сейчас, ведь здесь, под сенью дуба, под взорами звезд, Цунами чувствовала себя уязвимой и глупой. Глупой по уши влюблённой дурой, у которой при взгляде на Ореолу всегда появлялась дурацкая улыбка, а живот щекотали крылья бабочек. У неё пылало между ребрами, переставали болеть раны и рассыпались прахом мысли. И если она сейчас уйдёт, если они сейчас сообразят, что не одни, что на них смотрят… Возможно, обнаженное вдохновением сердце разорвется и умрет. Но хуже будет, если Ореола возненавидит её или скажет, что все это дурацкая шутка. — На нас смотрят, — дрожащим голосом произнесла Цунами, не отводя глаза. — Да к черту, — пальцы девушки запутались в серых, пахнущих морем волосах, и мягкие, как мох, губы накрыли её губы. Все случилось и плавно, как будто они парили, и быстро, словно Ореола очень спешила за своим желанием. И, едва она коснулась своей кожей её кожи, волна блаженства поглотила Цунами. Щеки стали пунцовыми, ноги перестали держать, настолько поцелуй был сильным и страстным, и от реакции морской на теплых целующих её рот губах Ореолы возникла счастливая улыбка. Затем она отодвинулась, осторожно лишая Цунами своей нежности, и шепнула: — Открой глаза. — Я люблю тебя, — ляпнула она, взглянув на Ореолу. Она боялась, что теперь она рассмеется и назовёт её глупой, и хотела уже спросить, серьезно ли все происходящее между ними, но не смогла даже языком пошевелить. Радужная с любовью взирала на её, больше не улыбаясь, однако ещё красная и, судя по блеску в зеленых очах, бесконечно счастливая. — Я тоже тебя люблю, — был ответ. Что-то взорвалось, как взмахи сотен голубиных крыл, послышались голоса — смех, веселое улюлюканье и протяжные, довольные восклицания. Частью мозга Цунами понимала суть происходящего, но не чувствовала ни взглядов на себе, ни стеснения, как если бы все случившееся было естественно, как тающий к весне снег. И Цунами отбросила сомнения прочь. Они глядели друг на друга, и не существовало ничего способного этот длившийся, как вечность, момент прервать. Когда наступил рассвет, Цунами разомкнула тяжелые, ставшие словно бронзовыми, веки и увидела спящее лицо Ореолы. Услышала храп коня, приподнялась, разглядела тень Потрошителя, седлающего своего скакуна. Рассмотрела в алых, как рубины, сумерках и остальных. Странных гостей, которые ещё половину ночи рассказывали безумные истории из своей жизни и последние новости с фронта, а потом, совсем раскрепостившись, та, что с ножом, показала Солнышко несколько приемов, которые помогли бы ей в поножовщине. И друзей, самых чудесных, невероятных друзей на этом свете: Солнышко, Глина и Звездокрыла, которые принимали их с Ореолой такими, какие они есть, во всем помогали и не бросали в трудный час — тех троих, ради которых Цунами могла бы проплыть сотни миль и сразиться с морским чудовищем, ради которых… ради которых остановит это кровавое безумие. Она уже хотела выпутаться из объятий Ореолы, но, едва дёрнулась, девушка открыла глаза и схватила Цунами за воротник расстегнутой куртки. Взгляд у неё был усталый и печальный, и Цунами снова прилегла, чтобы выяснить, в чем проблема. Только вместо ответа Ореола опять таинственно улыбнулась. Какой странный мир, правда ведь! Вокруг бушует война, жгут и палят целые народы, железо своим льдом пронзает мягкую плоть… в то время как пятеро дракончиков, трусливо сбежавших из своего мира, лежат в тени дуба, под которым недавно пели песню о висельниках, и ночь была яркой, и еда вкусной, и жизнь казалась спокойной. — Мне сегодня такой сон приснился необычный, — вдруг заговорила Ореола. — Там у меня глаза золотые, без зрачков, и я в черной, как чернильные пятна на моем лице, одежде с элементами такой же черной брони. На шее петля, и я пою нашу песню, и за мной, набирая силу, подпевают остальные — такие же желтоглазые, грязные, несчастные ребята. Цунами ласково улыбнулась. — Мне тоже часто снятся странные сны, — призналась она. — Однажды даже… приснилось, будто, не знаю даже как объяснить, будто мы с тобой и вся наша команда… мы стоит на утёсе, таком сочно-зеленом, и вдали виднеются силуэты гор и некого замка. А в небе… планета. Она несётся на нас, и вот кажется — сейчас два мира сойдутся в поединке. Вот такие вот сны. Она решила не говорить о тех, кажущихся ещё более безумными. Где у них с Ореолой есть дети. Они воспитывают их в любви, которой сами были лишены, и все их дети поразительным образом совмещают в себе кровь двух племен, и все являются полноправными принцами обоих королевств. Те сны были бредом. В их ситуации можно поверить во что угодно, но не в то, что Цунами, к примеру, выживет, и у них с Ореолой будет нормальная тихая жизнь с их дракончиками… — Надо бы спросить, сколько тому хлебу дней, — заметила радужная, вызвав у Цунами смешок. — И ты как всегда права. Они попрощались с Потрошителем, напоследок одарив его и крепкими объятиями, и ещё одной песней про извращенца ишака, от которой Потрошитель хохотал как резаный. Он сильно выбился из графика, поэтому ни он, ни кто либо ещё не попросил спеть во второй раз, и Потрошитель умчался. Потом попрощались с компанией странников, и та, у которой нож, удаляясь, подпевала: «Не жди, не жди…». И бывшие драконята остались одни, со своей музыкой, со своим дубом, со своими мыслями. Но через пару часов, стоило свету полудня напитать жаром землю, молодые люди тоже двинулись в путь, и Цунами бренчала на гитаре, Ореола пела ей, а друзья пританцовывали. Они были пятью живыми тенями на фоне голубого, чистого неба. Как пять правителей этого мира, этой дороги. Они шли, и музыка билась вокруг них, как сердце. Цунами не жалела пальцев, грубых, мозолистых, не жалела Ореола и голоса, звонкого и великолепного. Они могли петь одну лишь букву, ведь у мелодии могло не быть слов, а могли придумывать текст на ходу, дружно смеясь с полученного результата. Но в основном их окружала уже раннее слышанная или знакомая музыка, у которой было все, чтобы запасть в душу. Они пели и когда ели скудные запасы, и когда остановились в крохотном бедном поселении, расспрашивая, не видел ли кто их странных знакомых. Пели и просто останавливаясь на тракте, и просто сидя у реки, и просто, и просто… Словом, в тот день тишине не нашлось места в их компании. Ореола задорно пела о чеканной монете и смешно, комично — о том, как дракончиков зовут на смертный бой. О медведе, влюбившемся в девушку, о великом племени небесных драконов. И, господи, если бы она пела вечно, Цунами бы вечно жила. Но все кончилось вечером. Солнце умерло, оставив после себя россыпь белых жемчужен и острый коготь месяца на темном полотне. Природа затаилась. Огни удаляющегося города загорелись, как глаза во тьме. Запели цикады. Стали слышны шорохи, издаваемые собственными шагами. Отряд остановился. Последней замерла Цунами, не сразу заметившая молчание, ставшее непривычным и пронзительно громким. Она остановилась, медленно повернулась к друзьям. Все, кроме Звездокрыла, стояли к ней боком, смотря куда-то наверх. Он тихо спрашивал, куда те смотрят, и Глин, которого перестал слушаться язык, пытался ему объяснить. Цунами подошла к друзьям и одной рукой обняла Солнышко, дрожащую и, кажется, плачущую, а другой — неподвижную, как статуя, Ореолу. На ясене, подобно елочным украшениям, висели десятки трупов, и на очень многих не хватало одежды. Безжизненные взгляды посеревших глаз худых облепленных мухами осужденных были направлены вниз и вперед, прямо на путешественников. И фактически на каждом, если не на всех, можно было рассмотреть огненно-рыжие, красные и золотые татуировки в виде распахнутых птичьих и драконьих крыльев. Ещё на одного указала Солнышко. Тот лежал с насквозь пронзенным животом, и по его лохмотьям бегали жуки. У того, наверное, не было татуировки, но Цунами не понимала, откуда знает это, знала ли вообще. — Не жди, не жди, к дубу приходи, где та «милая» на петле висит… — пропела Ореола и издала тихий стон, как если бы кто-то ранил её. Все ждали, что она что-то произнесет, но девушка больше не выронила ни слова. Все поняли, что стоят перед деревом висельников, и поняли, почему повесили этих людей. Мысль обожгла, как те же Крылья Огня, и Цунами поёжилась. Боязливо обняв девушку обеими руками и вжавшись лицом в её волосы, она вдохнула её запах с тонкой ноткой фруктов, и паника, нахлынувшая на неё, стала отступать. — Идем, — заботливо отводя любимую в сторону, сказала Цунами и подтолкнула Солнышко, которая замерла, точно сраженная молнией. Она быстро наклонилась к ней и, касаясь ртом желтых светлых волос, шепнула: — Не теряй голову, хотя бы ты, Солнышко, не теряй голову… И та не потеряла. Напротив, она поддержала Ореолу, чуть завалившуюся на бок. — Скоро все это кончится, — пообещала Цунами. — Совсем скоро. У нас есть план, помнишь? Мы знаем, что делать. Ореола стремительно обернулась к ней, и они вновь уставились друг на друга, уже обдуваемые ветром, что пропах мертвецами. Глаза её пылали двумя изумрудами, и в них рождались слезы. Но Ореола зажмурилась, сжала пальцы в кулак, опустила голову, борясь с чувствами, должно быть, убивающими её изнутри. И Цунами смотрела, как та сражается, как возвращается радужная, на которую она всегда надеялась, которую любила за отважное сердце. Потом последовал кивок, и Ореола изобразила улыбку. — Скоро, — повторила она. — Лишь бы сработало, да? — Сработает, — Цунами поцеловала её в лоб и поудобнее перехватила чехол с гитарой. — Я обещаю. Они пошли прочь, и все это время морская обнимала свою певицу. Прочь от висельников. Прочь от ужаса перед пустотой, которая всех их встретит на той стороне, когда придет смертный час. Навстречу приключениям, сражениям, друзьям, потерявшимся по воле случая. Навстречу новым мирам. Цунами знала, за что борется. И не позволила бы Ореоле снова оказаться в петле, не позволила бы её надеть на остальных и не позволила бы в неё загнать себя. Никто не умрет. Они будут петь.