Токийская лилия

      Она сидит на высоком кресле, обитом красным бархатом. Какой-то нездоровый фетиш у этой семейки — то всё блестящее, что аж глаза слепит, то кроваво-алое. Тут бы Фрейд пришёлся кстати со своим анализом, но у Макото такой роскоши — долго анализировать и размышлять, нет. Из разбитого носа тёплой струйкой течёт кровь, правое плечо, скорее всего, выбито — жжет блядским огнём, а в голове каша из мозгов, которые, если его ещё раз двинут по голове, вытекут прямо из ушей.       Сколько раз отец говорил «завязывать со своей этой около законной херней», но кто бы его послушал, правда?       Сэма держат за волосы на затылке, заставляя запрокидывать голову так, что кадык впивается в кожу и мешает нормально проглотить солёную кровь, скопившуюся во рту. Язык словно одеревенел и прилип намертво к нижнему небу, а разговаривать как-то придется. Его же сюда точно за этим притащили.       — Ты облажался, — её лицо выплывает из облака опийного дыма. Юма Догбаева — самый ядовитый цветок среди всего семейства иммигрантов, выглядит так же, как и разговаривает — опасно. Накрашенные красным короткие ногти блестят в полумраке её рабочего кабинета, словно она только что выпотрошила младенца и забыла вымыть руки. Даже если бы это было правдой, Сэм бы не удивился — она совершенно чокнутая, помешанная на своих маленьких ножах, которые носит под юбкой длинного платья. Если бы не её шиза, он даже мог подумать, что Юма вполне симпатичная, но слишком тяжело размышлять о делах сердечных, когда у тебя отбиты бока, скорее всего, сломана пара ребер и на подбородке засохла кровь.       Как бы требуя ответа, чужая пятерня на затылке сильнее сжимает волосы, и Сэм пытается кивнуть или хотя бы моргнуть в подтверждение ее слов. Отросшие волосы намокли из-за обрушившегося на Токио дождя и назойливо липнут к щекам, закрывая обзор. Но Сэм видит, что эта змея медленно поднимается из-за стола и направляется к нему, шелестя подолом вечернего платья. Ноги, конечно, у неё что надо, но кажется, если он сейчас же не попытается оправдаться, то встретится с её каблуком лицом или ещё чем понежнее.       Поэтому Сэм предпринимает попытку хотя бы дёрнуть головой, чтобы нормально заговорить, благо Юма тоже не дура, и взглядом указывает своему тупорылому громиле отпустить его.       — Нежнее, Вадик, — в ее голосе больше угрозы, чем во всех пушках, которыми вооружены четверо её верных цепных псов.       Её бедра останавливаются практически напротив глаз Макото, и через довольно тонкую ткань можно заметить очертания нескольких кинжалов, обнимающих её ноги. В нос тут же ударяет какой-то приторный запах, оседающий на неповоротливом языке неприятной горечью. Лилии. Смертельная и красивая, как сама Догбаева.       Сэм замечает, что хватка на ноющем плече тоже пропадает, и он может даже немного выпрямиться, насколько хватает его болевого порога. Он трясет головой, пытаясь смахнуть мешающие волосы, но от этого только морщится и еле слышно стонет от боли во всем теле, которое точно превратилось в один огромный наливающийся синяк.       Юма улыбается. Нет, улыбкой эту гримасу назвать сложно — она скалит ровные белые зубы, а в глазах сверкает неприкрытое наслаждение чужим страданием. Поехавшая. Сэм, того не сознавая, глубоко вдыхает, заполняя легкие ядовитым запахом опасно-прекрасного цветка. Поднимает голову и с оставшейся гордостью, стоя на коленях, встречается с глазами похожими на оленьи — карие, такие тёмные, что зрачок почти проглатывает радужку. Холодная, красивая, вырубленная, будто изо льда, она на эту его жалкую попытку бравады только самодовольно ведёт бровью, оценивая, насколько сильно просчиталась в своих инвестициях.       — Прошу прощения, — лёгкие выплевывают эту фразу как-то сипло, на выдохе. — Как я могу загладить свою вину?       Сэм слышит свой голос, будто из-под плотной пелены воды, не принадлежащий ему — отчаявшийся и сломленный. Становится горько и тошно от самого себя.       — Прощения? — её насмешливый тон пугает похлеще дула пистолета у виска. Сэм вязко сглатывает, но старается не отводить взгляда от её лица. — Мы что, в церкви? — она заливается смехом, походящим на звон весенней капели или серебряных колокольчиков. Такой безобидно-невинный, обманчивый. Эхом за ней нерешительно посмеиваются наемники, но не слишком беззаботно — они точно знают, что за этим последует. Как и Сэм знает.       В зудящее плечо с размаху впивается что-то холодное и узкое, место удара взрывается снопом искр, взлетающих перед глазами.       — Сука! — протяжный вопль слетает с пересохших губ быстрее пули, и в ту же секунду боль прошивает от макушки до пят — лезвие кинжала вынимают без намёка на сантименты. «Больная, конченая сука», — думает Сэм, но вслух уже не рискует высказаться. Только дышит носом, порывисто и жадно.       — Твоё отчаяние такое сладкое, малыш Сэмми, — её паучьи длинные пальцы заползают в его волосы, хватают со всей силы, снова запрокидывая голову, которая уже практически восхитительно опустела от болевого шока. Он снова инстинктивно отодвигается, пытаясь защитить поврежденную часть тела, словно какое-то забитое животное, убегающее в страхе за собственную жизнь. Но она только этого и ждёт: увидеть, как он ломается, сжимается до крошечной точки, желая стать поскорее незаметным для её изощрённых забав.       — Попроси ещё, — Юма наклоняется, и её голос шелестит у самого уха, как осенний листопад.       — Я сделаю, что хочешь, прошу, — он даже как-то выдыхает с облегчением, когда мысли обретают форму унизительных слов.       — Ты выиграешь заезд. Любой ценой. Ты меня понял? — она поднимает окровавленный подбородок Сэма, её губы оказываются в миллиметре от его, а дыхание смешивается в одно ядовитое: «Да».       — В этот раз я не подведу, обещаю, — он выпаливает это машинально, как будто она к нему в мозги забралась и там их размешивает палкой, чтобы от прежнего Макото ничего не осталось, только покорный пёс.       — Разумеется, — она уже разворачивается и шагает, покачивая узкими бедрами. — Свободен.       Обмякшее, уставшее тело Сэма дёргают за плечи, он заставляет себя проглотить животный вопль, рвущийся наружу, чтобы совсем уж не терять собственного достоинства перед этой кровопийцей. Его выволакивают на улицу и выбрасывают возле спортивного черного автомобиля, как завонявший мусор.       Когда в кабинете становится как-то тоскливо и пусто, а в воздухе все еще пахнет металлом, Юма обращает свой взгляд на вернувшегося Дракона и, мгновение поразмыслив, отчеканивает все тем же шелестом: — Сделай что-нибудь с тормозами в тачке, он нам больше не пригодится.       — Как скажешь, цветочек, — последнее, он добавляет очень тихо, зная, что такая херня прокатывает только с Алтаном и то через раз, когда его золотце в настроении.       — Было бы все так же просто с Разумовским, — сердито и одновременно мечтательно замечает она, укладывая длинные ноги на стол.       Вадим, забывшись на секунду, задерживает взгляд на худощавых коленях, отмечая, что у её братца с этим всё обстоит куда лучше, перекидывает зубочистку во рту и молча выходит. Вслед ему летит острое лезвие, с глухим металлическим звуком, вгрызающееся в дверной косяк. Он даже не оборачивается, только хмыкает и расправляет плечи.       Дракон обожает эту поехавшую семейку.