Мотив хюбриса в Легендариуме Толкина

      В древнегреческой традиции существовало понятие «хюбрис» — неугодное богам поведение, влекущее за собой возмездие высших сил[1]. Хюбрис связан с переоценкой своих сил, чрезмерной заносчивостью — ослеплением, персонифицированным в образе богини Аты[2]. Термин «хюбрис», как отмечает В. Ярхо в работе «Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии», мог иметь несколько значений: во-первых, это беззаконие, произвол, несправедливость в противовес Дике-Правде (Гесиод), во-вторых, это стремление к непомерному обогащению бесчестным путём (Солон) и, наконец, это стремление смертного нарушить установленный богами естественный порядок вещей, существующий в природе (Эсхил). Осуждение хюбриса в эллинской традиции перекликается с осуждением гордыни в авраамических религиях. В случае Легендариума Толкина наиболее интересно с точки зрения анализа эсхиловское понимание хюбриса — ведь как человек, получивший классическое образование, Толкин не мог не быть знаком с трагедиями Эсхила и Софокла, где тема хюбриса часто затрагивалась, а в его творчестве выражен мотив борьбы с судьбой[3].       Понятие «хюбрис» Толкин не использовал, но у него было эссе, посвящённое сходному по смыслу понятию из англосаксонской литературы — ofermod. В посвященном этому понятию (в контексте древнеанглийской поэмы «Битва при Мэлдоне», посвященном поражению англичан от норманнов в 991 году, в котором погиб из-за своего безрассудства англосаксонский полководец Бьортнот) одноименном эссе он отмечает: «Что касается слова ofermod, то оно означает не «чрезмерно смелый», а нечто иное, если мы, конечно, признаем за корнем ofer полновесное значение, памятуя, как энергично вкус и мудрость англичан (какие бы поступки англичане ни совершали) отвергали всякую «чрезмерность». Wita seal gepyldig… ne noefre gielpes to georn, oer he geare cunne («Мудрый должен быть тер­пеливым и никогда не хвалиться прежде времени»). Но слово mod, хотя оно может включать или подразумевать значение «мужества», вовсе не обязательно означает «смелость», как и среднеанглийское corage («Мужество», «отвага», ср. совр. англ. courage. — {i}Прим. персе.).{/i} Это слово означает «дух» или — если оно употреблено без эпитета — «высокий дух», наиболее обычным проявлением коего является гордость. Но в слове ofermod это слово снабжено эпитетом, и этот эпитет имеет значение неодобрения. На самом деле известно, что слово ofermod всегда несет в себе суждение. В древнеанглийской поэзии оно встречается только дважды, причем один раз по отношению к Бьортноту, а другой — по отношению к Люциферу».       Как уже отмечалось, хюбрис, на первый взгляд, тождественен гордыне в христианском понимании, и, казалось бы, его оценка должна быть сугубо отрицательной. Можно найти аргументы за эту точку зрения — например, ключевой антагонист, дьявол его вымышленного мира — Мелькор-Моргот, ведь он не признаёт над собой каких бы то ни было моральных ограничений и упразднил бы для себя, если бы мог, и законы природы: «Мелькор отверг все аксани. Он бы отменил (для себя) и все унати, если бы смог. На самом деле в начале, в дни его величайшей силы, самые разрушительные его действия исходили от его намерения так управлять Эа, чтобы не было никаких ограничений или препятствий его воле. Но этого ему достичь не удалось. Унати сохранились, как постоянное напоминание о присутствии Эру и Его непобедимости, напоминание о со-существовании с ним других существ (равных ему в происхождении, если не в силе), не покоряемых силой. Из этого происходит его непрерывный и неутолимый гнев» («Осанвэ-кента»). Однако у Мелькора полностью отсутствует такое качество трагического героя, движимого хюбрисом, как мужество (наличествующее, к примеру, у его «коллеги», мильтоновского Сатаны из «Потерянного Рая»). Кроме того, в сюжетах Первой Эпохи (до Войны Гнева) его непосредственными противниками выступают не превосходящие его высшие силы (Эру и Валар), а, напротив, уступающие ему по силе Эрухини.       Классическая для античной трагедии триада «гордыня — ослепление — возмездие» присутствует в истории падения Нуменора: «Ар-Фаразон же наконец приблизился к самому Аману, Благословенному Королевству, к берегам Валинора; но по-прежнему ничего не нарушало тишины, и судьба мира висела на волоске. Ибо в итоге Ар-Фаразон дрогнул и уже готов был повернуть вспять. Дурные предчувствия овладели им, когда взглянул король на безмолвные берега и увидел сияющую скалу Таникветиль — белее, чем снег, холоднее, чем смерть, немую, неизменную и грозную, словно отблеск света Илуватара. Но гордыня владела Ар-Фаразоном; и вот сошел он с корабля и ступил на берег, объявляя эту землю своею, если никто не явится биться за нее» («Сильмариллион»). Однако даже в своём падении нуменорцы выглядят величественно, как и положено трагическим героям: «И вот король облачился в доспехи и возложил корону на чело свое, и приказал развернуть знамя, и дал сигнал поднимать якоря; и в этот час нуменорские трубы заглушили гром» («Сильмариллион»). Нельзя не отметить, что в ходе Дагор Дагорат Ар-Фаразону и его армии будет дан шанс искупить свои ошибки (выступив на стороне врагов Моргота?): «Король же Ар-Фаразон и смертные воины, ступившие на землю Амана, погребены были под обломками скал; говорится, будто так и лежать им в каменном склепе Пещер Тех, кто Забыт — вплоть до Последней Битвы и Судного Дня» («Сильмариллион»).       Наконец, хюбрис как вызов высшим силам присутствует в истории сыновей Феанора — достаточно вспомнить о том, что Толкин характеризует Клятву Феанора как кощунственную (Письмо 131), а сама Клятва предусматривает возможность войны с «богами» (Валар) в случае их покушения на Сильмарилы. Подобно Прометею и Танталу античной традиции, поставившим под сомнение всезнание Зевса и богов в целом, Феанор ставит под сомнение компетентность Валар как правителей[4]. Поведение Феанора в истории с Клятвой включает и такую важную компоненту хюбриса, как самонадеянность и чрезмерную веру в собственные силы — он полагает, что сможет победить Моргота без поддержки Валар. Как говорит ему посланец Манвэ в Тирионе, «напрасной была твоя клятва, ибо никого из Валар не под силу тебе одолеть в пределах Эа — сейчас ли, позже ли; даже если бы Эру, кого назвал ты, дал тебе могущество в три раза большее, нежели есть» («Сильмариллион»). В этом отношении историю Феанора и феанорингов можно сравнить с историей «Семерых против Фив», изложенной в одноименной пьесе Эсхила (интересно, что Фивы — семивратный город, ср. с семивратным Гондолином у Толкина).       Семеро против Фив — семь (на самом деле — восемь, ср. Феанор и семь его сыновей; у Эсхила в одноименной трагедии в число Семерых не включается главный союзник Полиника, аргосский царь Адраст) героев, руководимых претендентом на фиванский престол Полиником, собирающимся с их помощью отнять престол у брата Этеокла, изгнавшего его (ср. с толкиновским сквозным мотивом «убийства родичей», выраженным в истории Феанора и феанорингов, и с соперничеством Феанора и Финголфина за власть над нолдор). Участники похода приносят совместную клятву бороться до конца[5]. Участники похода изображены как хвастливые и высокомерные люди, выражающие надежду овладеть Фивами даже вопреки воле богов. Один из них, Капаней, клянется разорить Фивы даже вопреки воле Зевса[6]; ту же клятву даёт и Партенопей. Другой из них, Этеокл (тёзка фиванского Этеокла) говорит, что его не одолеет даже сам Арес. На щите ещё одного из них, Гиппомедонта, изображён враг богов-олимпийцев, великан Тифон[7]. Разумеется, их гордыню боги не оставляют безнаказанной, и они терпят поражение, а Полиник гибнет в поединке со своим братом Этеоклом (который, однако, также погибает).       В «Илиаде» Гомера Семерым противопоставляются их сыновья, «эпигоны» — успешно захватившие Фив и возведшие на фиванский трон сына Полиника Терсандра при поддержке богов (ср. с Войной Гнева, где преданные Валар ваньяр и аманские нолдор преуспели, победив Моргота, там, где нолдор-изгнанники потерпели поражение). Сын Капанея Сфенел отвечает на упрёки «царя царей» Агамемнона следующее:

Мы овладеть и седалищем Фив семивратных сумели,

В меньшем числе подступивши под более крепкие стены,

Знаменьям веря богов и надеясь на зевсову помощь.

Наши ж отцы безрассудным нечестьем себя погубили.

      Особенно трагичен образ одного из Семерых — прорицателя Амфиарая, заранее знающего, что поход обречён и он погибнет, осуждающего и Полиника, и затеянную им братоубийственную войну (но, вместе с тем, готового биться до конца за безнадёжное и противное богам дело). По замечанию Этеокла Фиванского, благочестивый человек, присоединившийся к предприятию, враждебному богам, обречён вместе с другими участниками этого предприятия: «На ниве злодеянья только смерть пожнешь. // Когда на судне на одном с оравою // Гребцов бечинных славный, доброчестный муж // Плывет, он гибнет вместе с негодяями, // А если муж достойный, чьи сограждане // Враждебны к чужеземцам и богов не чтут, // Одною сетью с подлецами этими // Запутан — бич богов и по нему хлестнет» («Семеро против Фив»). Не менее трагичной оказывается судьба тех нолдор (и особенно — представителей семейства Финвэ), что были преданы Валар, но последовали за Феанором в Средиземье, в результате чего Приговор Мандоса оказался распространён и на них.       Вместе с тем, интересно, что в истории Семерых против Фив вождь Семерых — Полиник — в отличие от других носителей хюбриса в античной традиции (скажем, Сизифа) убеждён, что боги и правда на его стороне: на его щите изображена Дике, богиня правды (которая в античной традиции традиционно — ещё у Гесиода — противопоставлялась хюбрису как нарушению моральной нормы), которая, как считает Полиник, низложит Этеокла и водворит Полиника в доме его отца[8]. Пусть даже Полиник, по мысли Эсхила, заблуждается (о чём говорит сперва Амфиарай, а потом и Этеокл Фиванский[9]), он заблуждается искренне. В этом отношении его можно сравнить с Феанором, который считает, что правда на его стороне, что он борется за лучшее будущее для своего народа и апеллирует (в том числе в своей Клятве) к Эру.       Показательная характеристика Полиника, делающая его более неоднозначной фигурой, чем он кажется на первый взгляд, даётся в финале трагедии Эсхила — в диалоге сестры покойного, Антигоны, желающей похоронить брата, с глашатаем, объявляющим, что тело Полиника как врага родной страны не удостоится похорон[10]:

Глашатай

Того, кто мерзок Фивам, хороня, почтишь?

Антигона

Его и сами боги чтили, помнится.

Глашатай

Пока не начал этой угрожать стране.

Антигона

Он зло творил, но только злом за зло платя.

Глашатай

Из-за него на всех беда обрушилась.

      В трагедии Софокла «Эдип в Колоне» Полиник предвидит своё и своих соратников поражение — также, как предвидит его Феанор в свой смертный час:

О слезный путь! о горестный исход!

О, для какой, товарищи, судьбины

Оставили мы Аргоса поля!

О я, несчастный! не сказать друзьям,

Что ждет нас впереди; и нет возврата.

Одно осталось: молча смерть принять.

      Нельзя не отметить, что у Софокла Полиник является старшим из сыновей Эдипа.       Стоит заметить, что толкиновское осуждение хюбриса Феанора и феанорингов — куда менее однозначное, чем осуждение Эсхилом хюбриса Семерых. Семеро, за исключением Полиника — чисто деструктивная сила, намеревающаяся предать Фивы мечу (а Полиник готов пойти на это из своих представлений о справедливости). Феанор, отправляясь в поход, выдвигает и конструктивную программу — сделать так, чтобы эльфы смогли жить в Средиземье без власти Валар не менее благополучно, чем под властью Валар в Валиноре[11]. Хюбрис Семерых разрушителен, в то время как хюбрис Феанора — помимо обещаний войны и мести Морготу, а также всякому, кто попытается покуситься на Сильмарилы — включает в себя мощную созидательную компоненту, проявившуюся в деятельности нолдор в Средиземье и в их взаимодействии с его народами. Кроме того, война Феанора против Моргота, несомненно, несёт куда более морально оправданный характер, чем война Полиника против его брата. Вместе с тем, отрицательные черты Феанора и феанорингов те же, что у Полиника — который в рамках полисного сознания древних греков был для Эсхила злодеем именно потому, что развязывает братоубийственную войну против своих соплеменников.       Эту неоднозначность Толкин подчеркивает в одной из ключевых с идейной точки зрения сцен «Сильмариллиона»: «Рассказывали ваньяр, — те, что бодрствовали вместе с Валар, — что когда посланцы передали Манвэ ответы Феанора глашатаям, Манвэ зарыдал и склонил голову. Но при последних словах Феанора о том, что по крайней мере свершения нолдор будут вечно прославлять в песнях, Манвэ поднял голову, точно услышав голос издалека, и молвил: «Да будет так! Дорогой ценою заплатят за эти песни, и все-таки они того стоят. Ибо иной цены не дано. Только так, как и возвестил нам Эру, красота, доселе неведомая, должна прийти в Эа, и зло еще обернется добром». «И все же останется злом, — отозвался Мандос. — Скоро придет ко мне Феанор» («Сильмариллион»).       Моргот с чисто «силовой» точки зрения — один из «богов» (Валар), превосходящий силами любого из Эрухини, и потому вера Феанора в возможность его одолеть своими силами — пагубная самонадеянность, гордыня, проявление хюбриса, ведущее его к гибели (посланец Манвэ предрекает Феанору неудачу ещё в Тирионе, до Приговора Мандоса). Но вместе с тем, Моргот — злодей, и вызов ему — хотя и дерзость (отягощённая вдобавок неизбежными человеческими недостатками, ведущими их к совершению различных ошибок и проступков — как в случае Эльдар, так и в случае эдайн), но не преступление[12]. Борьба против Моргота безнадёжна — но не бесславна. Как говорит тот же Феанор: «Потому объявляю я, что мы пойдем вперед; и вот что добавлю я к вашему приговору: деяния наши станут воспевать в песнях, пока длятся дни Арды» («Сильмариллион»).       В связи с вопросом об отношении Толкина к той разновидности хюбриса, что относится к вызову высшим силам, необходимо упомянуть ещё один очень показательный сюжет фиванского цикла, изложенный в пьесе Софокла «Царь Эдип» — знаменитую историю Эдипа, отца Этеокла Фиванского и Полиника. За преступление своего отца Лаия он проклят с рождения — он обречён убить собственного отца и вступить в брак с собственной матерью, совершив тем самым тягчайший грех. Все попытки Эдипа уйти от своей злой судьбы тщетны и, напротив, ведут к реализации проклятия. В этом отношении Эдипу соответствует Турин Турамбар («победитель судьбы, судьбой побежденный», по определению его сестры Ниэнор), тщетно пытающийся победить лежащее на его роде проклятье Моргота — даже мотив самоубийства из-за осознания инцестуального характера личных отношений в истории Турина взят из истории Эдипа, а не из истории Куллерво (где тоже присутствовал мотив инцестуальной связи с сестрой — но не она привела Куллерво к самоубийству, а известие о смерти других членов семьи), как и мотив конфликта с человеком, сообщающим ему неприглядную правду о совершенном им по неведению инцесте (в истории Эдипа это Тиресий и Креонт, в истории Турина — Брандир). Стоит отметить, что если в истории Эдипа проклятие его рода исходит от высших сил, то в истории детей Хурина Турин проклят силами зла[13]. Возможно, здесь отразилось скептическое отношение Толкина к язычеству и античному представлению о каре богов.       Дело в том, что божественное возмездие в античной мифологии ведёт не к уменьшению, а, напротив, к увеличению зла в мире (это рефлексировали и сами язычники — недаром богиня мести охарактеризована в «Семерых против Фив» как «несхожая с богами»). Кара за деяния Лаия породила невольное преступление Эдипа, а оно, в свою очередь — распрю Этеокла и Полиника (которых Эдип, по версии пьесы «Эдип в Колоне», проклял за то, что они изгнали его из Фив, бросив на произвол судьбы), завершившуюся гибелью обоих братьев, и последующее разорение Фив «эпигонами». Этеокл, царь семивратных Фив, в трагедии Эсхила готов стать братоубийцей, поскольку убеждён, что лишь гибель рода Эдипа — единственное средство прекратить гнев богов, лежащий на Фивах[14]. У Толкина, напротив, у нолдор-изгнанников (и их союзников из народов Средиземья) остаётся надежда получить прощение и помощь от высших сил (история плавания Эарендиля), на что с самого начала возлагает надежды Тургон, король семивратного Гондолина, при помощи Кирдана отправляя корабли на запад, в Валинор.       В истории детей Хурина лежащий на героях рок в его языческом прочтении — это воля Моргота, тянущая мир и героев к трагедии, к черному отчаянию и гибели. В мире Толкина, в отличие от языческой картины мира, не все высшие силы (даже непобедимые человеческими силами), достойны почтения. И даже в истории Феанора и феанорингов, конфликт которых с Валар Толкин осуждает, Приговор Мандоса (рок, с которым тщетно борются феаноринги), призванный наказать нолдор за убийство родичей в Альквалондэ, закрывая им путь в Валинор, до плавания Эарендиля работает, по сути своей, на победу Моргота. Эарендиль в ходе своего путешествия (лишь благодаря которому Моргот в итоге оказался повержен) также по сути восстаёт против приговора Мандоса как рока, тяготеющего над миром (и ему за плавание в Валинор даже грозит казнь[15]), и его история становится торжеством милосердия над узко понятой справедливостью. Вместе с тем, даже для Эарендиля его восстание против рока не закончилось в полной степени успешно — он навсегда покидает сообщество Эрухини, до конца мира странствуя на «Вингилоте».       Таким образом, на мой взгляд, можно говорить о неоднозначном (а не строго-отрицательном) отношении Толкина к хюбрису как вызову высшим силам. Не случайно согласно Второму Пророчеству Мандоса именно Эарендиль, Турин и Феанор в Дагор Дагорат сыграют ключевую роль в окончательной победе над Морготом и возрождении мира. Не случайно и то, что в самой ранней версии Легендариума Толкина — «Книге Утраченных Сказаний» — Турин с сестрой после смерти даже становятся обитателями Валинора, жителями страны «богов»: «Но ныне молитвы Урина и Мавуин дошли до самого Манвэ, и боги сжалились над их несчастной судьбой, посему эти двое, Турин и Ниэнори, вступили в Фос’Алмир, огненную купель, ту, что Урвэнди и ее девы сотворили века назад до первого восхода Солнца, и так омылись они от всех своих скорбей и позора, зажив среди благословенных подобно сияющим валар» («Турамбар и Фоалокэ»). [1] “«Одолеть» богов — разумеется, не только безнадежное предприятие для человека, но и кощунственный замысел, hybris. Поэтому не случайно именно в словах Дария мы дважды слышим это страшное слово (808, 821); в речи покойного царя звучит и осуждение «заносчивой дерзости» (831, ср. 744), «чрезмерно заносчивых замыслов» (827 сл.) Ксеркса, за которые обычно карает смертных Зевс, строгий судья (827 сл.)» (В. Н. Ярхо, «Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии»). [2] [В пьесе Эсхила «Персы»] «Дарий говорит, что могилы павших будут вплоть до третьего поколения служить свидетельством того, как смертному не следует в мыслях выходить за пределы своей природы, ибо «гордыня (hybris), достигшая расцвета, производит колос заблуждения (Аты), из которого произрастает обильный слезами урожай» (821 сл.). Таким образом, в начале стоит hybris, которая влечет за собой безрассудство, заблуждение, ослепление ума, лишающие смертного способности соизмерять свое поведение с объективными нормами мироздания» (В. Н. Ярхо, «Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии»). Ср. с любопытным пассажем из переписки Толкина, где он выражает своё скептическое отношение к техническому прогрессу: «Вздорные, тщеславные греки умудрились выстоять против Ксеркса; однако гнусные инженеры и химики вложили такую силу в Ксерксовы руки и во все государства-муравейники, что у людей порядочных, похоже, никаких шансов не осталось» (Письмо 52). Между тем, главная провинность Ксеркса перед богами по версии «Персов» — стремление нарушить установленные ими законы, «запереть великий Босфор». Ср. осуждение Толкином «машинной» цивилизации за стремление переделать под себя окружающий мир, связанное с сюжетами Второй Эпохи, такими как создание эльфами Эрегиона Колец Власти и падение Нуменора: «Он упрямо бунтует против законов Создателя — особенно же против смертности. И то, и другое (поодиночке или вместе) непременно ведет к жажде Власти, и того, чтобы воля срабатывала быстрее и эффективнее, — и отсюда к Машине (или Магии). Под последним я разумею любое использование внешних систем или приспособлений (приборов) вместо того, чтобы развивать врожденные, внутренние таланты и силы или даже просто использование этих талантов во имя искаженного побуждения подчинять: перепахивать реальный мир или принуждать чужую волю» (Письмо 131). [3] Из книги Оронцо Чилли «Библиотека Толкина: аннотированный список» прямо следует знакомство Толкина с трагедией Эсхила «Агамемнон» и трагедией Софокла «Царь Эдип». [4] «они же на ветер бросают / вековые творения; куда им с Морготом / совладать, созывая совет за советом!» («Бегство нолдоли»). «Вот что скажи Манвэ Сулимо, Верховному Королю Арды: если Феанор и не сможет одолеть Моргота, по крайней мере не мешкает он с вызовом на бой, а не пребывает в бездействии, горюя понапрасну» («Сильмариллион»). [5] Семь полководцев, семь отважных воинов Зарезали быка, в чернокаёмный щит Спустили кровь и, руки ею вымарав, Аресом, Энио и богом Ужасом Разрушить город поклялись и Кадмову Опустошить столицу или пасть самим, Но землю эту в месиво кровавое Сначала превратить. [6] Капанея сразил молнией Зевс, а позднее его останки были сожжены на погребальном костре (ср. со смертью в огне Феанора и Маэдроса, о котором в «Бегстве нолдоли» сказано, что «пламя души его / не уступало в силе гневу отца его, / огню Феанора»). Впечатляющий образ Капанея нарисован Данте Алигьери в «Божественной комедии»: А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду, Его гордыне, отвечал, крича: «Каким я жил, таким и в смерти буду! Пускай Зевес замучит ковача, Из чьей руки он взял перун железный, Чтоб в смертный день меня сразить сплеча, Или пускай работой бесполезной Всех в Монджибельской кузне надорвет, Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!», Как он над Флегрой возглашал с высот, И пусть меня громит грозой всечасной, — Веселой мести он не обретет!». [7] Нельзя не отметить, что тема эмблем на щитах присутствует и в истории падения нолдор: «Когда же убедился Мелькор, что лживые наветы его уже дают плоды и что в сердцах нолдор пробудились гордыня и гнев, он заговорил с ними об оружии; и тогда нолдор стали ковать мечи, и секиры, и копья. И щиты они делали, и изображали на них знаки домов и родов, что соперничали друг с другом; щиты носили они открыто, а о прочем оружии умалчивали, ибо каждый полагал, что он один вовремя упрежден» («Сильмариллион»). [8] Щит у него прекрасный, новосправленный, И знак двойной на этом на щите блестит: Вооруженный воин, весь из золота, Идет вослед за женщиной, с достоинством Его ведущей. Это Дике. Надпись же Видна такая: «Человека этого Верну я в город, в отчем поселю дому». [9] Когда бы Дике, девственная Зевса дочь, Его хранила и в делах, и в помыслах, Так быть могло бы. Но с тех пор как вышел он Из мрака чрева, с отрочества, с юности, Со дней, когда темнеет на щеках пушок, Благоволенья Дике Полиник не знал. Не думаю, чтоб ныне, край губя родной, В богине Правды он нашел помощницу. Ведь не по праву б это званье гордое Носила Дике, с наглым подлецом дружа. [10] В четвёртой книге «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского также упомянуто о том, что фиванцы не удостоили похорон всю армию Семерых — «Тела павших оставались под стенами Кадмеи без погребения»; ср. с судьбой останков воинов Союза Маэдроса после Нирнаэт Арноэдиад. Тела убитых были похоронены лишь после вмешательства афинян — ср. с мотивом из ранней версии Легендариума Толкина, «Книги Утраченных Сказаний», согласно которому курган погибших в Битве Бессчётных Слёз возвели феаноринги, в той версии опоздавшие на решающее сражение, однако позаботившиеся о достойных похоронах для погибших соратников: «Сыновья Фэанора подошли слишком поздно и узрели только поле битвы: они убили оставшихся там грабителей, и, хороня Нолэмэ, возвели величайший в мире курган из камней над ним и [? Гномами]. Он был назван Холмом Смерти» («Рассказ Гильфанона: Страдания Нолдоли и приход людей»). [11] «Забудьте о своих сокровищах! Еще немало всего создадим мы!» («Сильмариллион»). [12] В этом отношении можно сравнить решение Феанора бросить вызов Морготу с попыткой Дэнетора бросить вызов Саурону в схватке за умов — хотя это в итоге и довело Дэнетора до безумия и самоубийства, Саурону так и не удалось подчинить его своей власти. [13] Вместе с тем претендующих на статус высших сил — не случайно Моргот в беседе с Хурином именует себя «Древнейшим Королём» и «Владыкой Судеб Арды». [14] Окончить это дело бог торопится. Ну, что ж! Пусть буря всех потомков Лаия, Преследуемых Фебом, унесет в Кокит <…> О нас давно уж боги не пекутся, нет. Одна им радость - гибель рода нашего. Зачем же мне от рока своего бежать? [15] "Говорится среди эльфов, что едва ушел Эарендиль разыскивать свою жену Эльвинг, Мандос заговорил об участи его и молвил: «Ужели дозволено будет смертному при жизни вступить на неувядаемые земли — и сохранить жизнь?» Но отозвался Улмо: «Для того и явился он в мир. Вот что скажи мне: кто он — Эарендиль ли, сын Туора из рода Хадора, или сын Идрили, дочери Тургона из эльфийского дома Финвэ?» И ответствовал Мандос: «Нолдор, по доброй воле ушедшим в изгнание, равно не позволено возвратиться сюда" («Сильмариллион»).