Фуражки

Стук в дверь из-под его кулака выходит звучным, резким. — Гауптман Татищев? Дверь закрывается в противовес — нежно и неслышно, только щёлкает козырек капитанской фуражки о дерево парты, только красный свет перестаёт падать в коридоры школы танкового батальона. — Так точно. Тяжёлый шелест баритона гауптмана сбивают ботфорты, чеканящие шаг по красному полу до фигуры, зажатой в чёрный мундир аж до горла. Только вот мужчина у окна не двигается — держит стержневую осанку, чуть склонив светлую голову с чёрно-клювой фуражкой, будто смотрит, как человечки бегают под окнами школы мобилизационных войск, и не оборачивается даже тогда, когда шаги останавливаются точь за чёрной спиной. Гауптштурмфюрер только передёргивает плечами с погоном и лентой, когда шёпот капитана спускается к уху, будоража страшно русскими, страшно понятными словами: — И надо было тащиться в такую даль? Твангсте поворачивается, глядя в чёрные, как Вермахтовские кресты на его форме, как фуражки танкистов, отправляемых на поле боя стоящим пред ним гауптманом, глаза и видит в них тот же металл, в который облачает себя каждый день. И ничего не говорит. Выдыхает в скалящиеся губы в десяти сантиметрах от своих, закрывает глаза, долго моргая, и снимает фуражку с коротких волос, кладя ту на бордовый в отсветах подоконник. Их фигуры, спины и лица прекрасно скрывает красное полотно свастики, вывешенное на окна здания уже в честь не пойми чего — казалось бы, какое неуважение Родине, но для Вильгельма, в самом деле, время давно стало ничем. Вся ставка на результат. Одна его победа в десяти сантиметрах от него. Она смеет ему скалиться счастливо и сильно в лицо, склонять перед ним плечи, чью ширь только подчёркивает танковая двубортка с эполетами, а также трогать тщательно вычищенными от масла большими и белыми руками, непохожими ни на одни другие. А Татищев глядит на красный нимб, скрадывающий в малиновых тенях розово-белое лицо своего любовника, и пожирает его глазами, пока дозволено. Для Вильгельма время — ничто, для Юрия — щёлкающий счётчик. Они делят деревянно-пыльный воздух учебного класса, пока счётчик щёлкает мысленно над правым ухом, только в разы быстрее обыкновенного. Отсчёт прекращается, когда сухие губы эсэсовца, обозначая новый цикл, наконец склоняются, даря благодать-поцелуй простому капитану. Татищев на пробу лижет с его губ дорожную пыль и остаточный вкус обеденной похлёбки. Твангсте неприязненно выдыхает, когда лопаткой встречается в оконной аркой. Его гауптман любит медлительности неутомимую скорость, мягкотелым ласкам — техническую идеальность, загадочности — ужасающую логичность и временами вводящую в безумие цикличность. Его ласковый зверь, посаженный за немецкий стол с немецкой ручкой и немецкой бумагой, вздёрнутый за немецкий чёрно-белый инженерный воротник, закутанный в немецкую танковую куртку и заклейменный черепом Панцертруппен и крестом Вермахта, скребёт клетку его чёрного мундира, сжимая оба лацкана в длинных пальцах. Его ласковый зверь просто кладёт горячую ладонь ему на шею, сгибая Вильгельма, как ещё тёплое олово. Гауптштурмфюрер откидывает голову под едкими губами и притирается спиной к неудобному выступу арки, давая питаться жадным началам в нечеловеке мнимой властью, а тот, вместо того, чтобы тут же приняться упиваться ими неистово, лакает их кутёнком, дразнит властьдержащего, стоящего над ним и его командованием ещё одного «фюрера», и мурчит дизельным двигателем, натягивая мундир на груди до сомкнутых в тиски формы органов дыхания. Мозолистые пальцы его гауптмана щекочут подволосок на шее, точь за воротником-стойкой. Они изощрённо издеваются, ползут вверх медвежьим капканом, дразня бороздами ногтей стриженный затылок, пока язык вылизывает рот за зубами, долбит неумолимо в дёсна и давит невозможно, давая Татищеву лепить из его тела, как из разогретой оловянной ложки, дугу, изогнув то спустившейся на стан большой рукой. Юрий отпускает его — конечно, не из рук — только тогда, когда Вильгельм начинает жидким металлом течь по пальцам, но будучи кстати сдержан офицерским мундиром, придавшим какую-никакую форму телу. Твангсте цепляется за натянутые по рукам гауптмана рукава двубортки, смотрит невидяще на чужой острый воротник и обессиленно понимает, что снова упустил. Выпустил. Он со стремлением задыхающегося цепляется за рукава двубортки, прикрывает красные усталые глаза, теряя из виду чужой острый воротник и улыбающийся ему бело-розовым оскал на гладком, без свежих царапин и тонкой щетины, лице и капитулирует, когда воздымает глаза к небу, скрытому потолками и крышей военной школы. «Боже». Но… «Бога нет». Зато дьявол, затянутый в личину гауптмана, которая скрывала личину воплощения города, перед его глазами действителен. Виден, как грязь боен, но вместе с тем, будучи искусственным под красной линзой свастики, как галлюцинация. Слышен, как собственное дыхание. Осязаем, как край подоконника, упирающийся в бок, как мундир, тяжело и туго лежащий на сдавленной объятиями, стянувшими его лучшей из придуманных удавок, груди. — Виля, Виленька… — его наваждение, спокойное от и до, но с колотящимся сердцем под курткой, безумное от и до, но не имеющее красных зрачков, разговаривает с ним по-русски, зная, что Вильгельм способен понять ужасы и извращения его речи даже в состоянии, как сейчас — когда ноги не держат, когда тело за плотным слоем формы дышит жаром вопреки прохладной голове, когда руки на рукавах — не поддержка, а факт. Губы его ласкового зверя — ожог на коже шеи. — Любовь моя. — Прекрати. — Нет. Красные разводы знамени в окне мутнеют от того, как брызжут слёзы из глаз, когда улыбающиеся жестоко губы оставляют поцелуй в яремной впадине разворошённого воротника. Его ласковый зверь, его двуличный гауптман не умеет сознаваться в чувствах по-немецки. Произносит их только на родном, неважно как: рыча над ухом или стоная в плечо, крича во злости или шепча в безумии. Но русский Вильгельма страшит. Страшит Красной Армией, пока не готовой сдаваться Рейху, страшит границами стран, ползающими, как тараканы, бестолково туда-обратно, страшит презрением своих и гневом чужих. Слыша русский с родных целованных губ, Твангсте хочет их заткнуть, неважно чем — порой настолько, что готов в собственные руки взять нить и иглу и зашить те, право! — только бы возлюбленный, не дай Боже, не болтал — пускай уж лучше целует на глазах всего командования! — Ради Бога, не говори только, что тебе настолько омерзительно. — Страшно… — Глупости… Только глухой, слепой и безумный не знает в корпусе, кто явился. И кто, скажи на милость, смеет к тебе, мой дорогой, сунуться? Вильгельму хочется истерично смеяться, слыша с уст Татищева характеристику «безумный», но шершавый язык на кадыке и под ним заставляет его передумать, заставляет заходиться в шипении и выдохах в красный свет. А безумие в глазах чёрных, как его Вермахтовский крест, как фуражки танкистов его гауптмана, почему-то называется не безумием, а нежностью, восхищением и любовью. Бросая один взгляд на плотно закрытую за Юрой дверь, второй — на окно, застеленное красным полотном, Кёнигсберг влажно выдыхает в белый и непятнаный промежуток между плечом и шеей, доставая из тела невидимые спицы, держащие его каркасом. И вдыхает уже маслом и чернилами, железом и порохом, кожей и одеколоном. Вильгельм ставит мимолётно малиновые в красном свете отметины-клейма, не хуже черепа Тотенкопф на фуражке, зная, что даже с по-танкистски расстёгнутым воротником те никто не увидит. Твангсте ставит их столь спешно, сколь мимо и небрежно, потому что… Потому что, увидев, почувствовав, поняв — что Твангсте «оттаял», вышел из собственной ледяной прострации, — зажженного бикфордовым шнуром Татищева будет уже не остановить. Пальцы гауптмана ползут за пояс, за лацканы, за ворот, царапают короткими ногтями рубашку и выкручивают сосок под её тонкой, легко сминающейся тканью. Татищев расстёгивает, как раскраивает, на нём чёрный парадный мундир, швыряя тот без оглядки на стоящий рядом стол, пока ладони, горячие, как жаркий металл после стрельбы, игнорируют рубашку, наигравшись с сосками, и крадутся тяжестью гарпунов под плотную ткань, греют раскалёнными ладонями кожу ног, прежде чем содрать брюки до колен. Юрий опускается на колени следом. Руки, только что согревавшие приятно, впечатывают его в стену позади, удерживая и помянутым капканом, и гарпуном, и выстрелом — пробивной стрелой, вилами, колом, распятием, пока смягчённые поцелуями губы касаются натянутого пошло белья ещё одной пыткой. Трусы спадают к штанам, а гауптман препокорно надевается на член, снова жарко и жутко мокро. Правда — зверь. Челябинск двигает головой в прекрасно выбранном темпе, сжимает бёдра до обещающих расцвести сизо-синим синяков, и Вильгельм загнанно дышит, сипит сверху, пока его сгибает из дуги в плавленую спираль. Хочется неистово вцепиться в короткий чёрный ёрш волос, только бы не ускользал меж пальцев, и удерживать, как тот удерживает его, лишь бы не умирать, будучи зависимым в данную секунду от силы хватки одной руки на бедре, от движений языка по набухшим венам, от скольжения пальцев у основания члена, от довольных поскуливаний снизу, что заставляют только напряжённей сжимать мышцы живота, лишь бы так рано не кончить. Но не получается, не выходит. Провал операции. Оргазм комкает его не металлическим листом, а жалкой бумажкой. Твангсте промокшей рубашкой скользит по стене, рукой — по влажным коротким волосам нечеловека, которого он хочет удержать подле себя, заковать его на своей территории в комфорте и уважении, которого он хочет посадить в наморднике на поводок, истинно, как зверя, пускай и ласкового. Нечеловека, которому он хочет проиграть и которому — единственному — позволяет себе проиграть. Нечеловека… Которого он просто хочет. «Всеми фибрами души», как бы по-книжному романтично это не звучало. «Всеми способами», как бы эгоистично, но правильно это не звучало. Твангсте открывает глаза, когда дышать пылью и деревом становится легче. Гауптман только этого, видится, и выжидал, рысью-пружиной сидя у ног, чтобы с удовольствием в выражении лица, с предвкушением в сдерживаемой улыбке, открыть рот и показать полный семени рот. Вильгельма этот жест чарует: его сперма нитями тянется между зубами в распахнутой зверино-человеческой челюсти, грузом лежит на языке и в углублённых полостях рта. Дав налюбоваться, Татищев сильно сглатывает, и его кадык подпрыгивает на выгнутой шее, прежде чем вновь показать розовый оскал. Он почти с подобострастием расшнуровывает ботинки гауптштурмфюрера, оглаживая с силой дрожащие икры, целует оголённые острые коленки, прежде чем плавно подняться на ноги, чтобы с тем же оскалом поцеловать воплощение Кёнигсберга, даже не стремящегося увернуться — наоборот, желающего заполучить все эти красные-красные, даже без алого света из окна, губы в свое владение. Вильгельм полностью отвлекается на них, не замечая вкуса спермы — главное, как жёсткий язык вновь полностью занимает рот. Твангсте резко выдыхает, желая чуть отстраниться — чего, конечно, ему не позволяют, — чтобы набрать воздуха в лёгкие, когда рука Татищева хозяйски мнёт его задницу. А гауптман снова разбирает его, собирая дугой, и жмёт плечами обратно в стенку. Ему охота дышать, потому что в груди горит, словно печь разожгли, охота шипеть, потому что большие и длинные пальцы Юрия, конечно, не расстающегося по праву капитана-инженера с маслом, с аккуратнейшей безжалостностью тянут анус; но ему вместе с тем охота стонать, и от дискомфорта растяжки, и от слабой боли перевозбуждения, и от удовольствия, которое бьётся в нём высокой температурой и фантомной тяжестью в животе. Гауптштурмфюрер кусает жёсткое плечо двубортки, пока ноет тихонько в нос, и желает страшно сжать не то чужие бока, не то чужую шею, лишь бы не штормило так: просто от языка и пальцев. Вильгельм уже хочет скинуть с себя эту рубашку, которая висит на нём мокрой тряпкой, хочет оторвать налипшие к верху лба волосы, но только вдыхает наконец, когда Татищев отстаёт, наконец, от его рта, вынимает пальцы, скользко хватая под бедро, и подсаживает, оставляя смятые одежды и ботфорты на полу. — А волшебное слово? Гауптман — о его русский гауптман! — приходит со своими мыслями в разлад — или в полную безумия гармонию — всегда не вовремя, ведь, в отличие от Кёнигсберга, его, кажется, действительно не плавит духота, его будто бы не задевает напряжение возбуждения, словно у него от планов, забот и идей голова не дымится — словно не для него здесь время вечный секундомер, словно для него здесь время — целая бесконечность в рамках ученического класса. — Это приказ, Татищев! — Я тоже тебя люблю, мой дорогой гауптштурмфюрер. Масла явно чересчур — оно щедро стекает по ягодицам и каплет на пол, будучи потом сурьёзно и тяжело затёртым военным ботфортом. Как всегда, Юра на извечный взгляд-вопрос: «Зачем?», отвечает: «Лучше перебдеть, чем недобдеть», да так же по-русски, видимо, не желая даже переводить странную фразочку на немецкий. Он толкается внутрь так ладно вошедшим членом, вдавливает Вильгельма в стену до хрипа из лёгких, а тот, душа следующие в скребущих лицо погонах, сжимает бёдрами всё также стянутый чёрным кителем торс. А Юрий держит его крепко, будто автомат. И обращается с ним так, как обращается с каждым своим оружием, с каждым своим творением — филигранно, внимательно, но действительно жёстко и требовательно. Его гауптман не требует от него канонично девичьего послушания, не требует мастерства и гибкости проститутки, не требует преданности жены, зато требует отдачи за каждый проведённый в свете керосинки да за чертежами и за немецкими книгами вечер. Его ласковый зверь расцвечивает его грудь и ключицы, и без того красно-оранжевые в знамени, бордовым ожерельем, будто бы на память. Также его ласковый зверь не забывает отвратительно часто обращаться к ушам, чтобы шептать гадости на родном, помнит и про губы, пытаясь явно раздразнить эсэсовца на стон — хотя бы в губы! Татищев сам стонет ему негромко на ухо, мешая с грудными полувздохами, заполняет промежутки между пятнами на коже ещё порцией укусов, с трудом выговаривая — и снова на русском! — терпкие «моя радость», «златко моё». А Твангсте даже не слышит их — чувствует, кажется, русские слова кожей, по которой движутся раскалённым прутом губы, оставляя вязь иноречных проклятий. Жар во внутренностях, сырость на коже, морок в голове — гауптштурмфюрер, как в горячке, переживает момент, когда Татищев вынимает член из него, опускает дрожащего и запыханного на пол, тут же препирая тараном к стене, на которой, кажется, уже остались пятна от его мокрой насквозь рубахи, и додрачивает им обоим. И, завершая проект изящными мастерскими штрихами, в противовес двигающемуся резко и быстро кулаку, целует в щёку простым касанием губ, бесшумным и каким-то абсолютным… Отдаваемым гауптманом чувством защиты. И отделаться от этого чувства даже сложнее — куда сложнее! — чем от вялости и расслабления, настигших валом после двух оргазмов. Вильгельму даже страшно представить, насколько неподобающе важному лицу он выглядит. Он молчаливо завидует бодро одевающемуся Татищеву, который правит вечно распахнутый воротник чёрного кителя, ведь с Юрия румянец сходит чрезвычайно скоро, оставляя белым — насколько можно судить об этом в красном свете, — как известь. — Я пробуду в Крампнице три дня. Слова Твангсте прилетают ему в прямую высокую спину, на полсекунды сбивая выверенный такт шага, которым тот идёт в конец учебного класса. Его гауптман не оборачивается, одним движением руки направляет влажные волосы в определённую сторону и хватает с одной из парт капитанскую фуражку с черепом, которая за секунду садится на собственный череп, пряча блеск волос. — Завтра жду. С планом на руках, жду, гауптман. — Так точно, золотко. Поворачиваясь к окну, занавешанному красным знаменем, Вильгельм, не обращая внимания на собственную чёрную фуражку, лежащую на бордовом подоконнике, смотрит на танкистов, которые споро строятся в шеренгу у входа в школу мобильных войск. — Повторите, Татищев. — Так точно, гауптштурмфюрер.