Дети вечного заката

Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови, Господи, благослови — читает Валерка, и Ксанка восторженно оборачивается на брата: мол, как ему, нравится? известное дело: нравится. Валерка хорошо читает, все так говорят. Яшка и вовсе слушает как заворожённый. "А дальше? Дальше что?" — жадно спрашивает Ксанка, и Валерка, смутившись, говорит, что дальше рассказывать не будет. "Там про женский пол и не очень приличное", оправдывается он, покраснев, и прислушивающийся к их разговору матрос смеётся, обнажив почерневшие от табака зубы. — Закат сегодня красивый, — поспешно говорит Валерка, меняя тему, и головы его товарищей синхронно поворачиваются к реке. Красный диск солнца уж почти плюхнулся в воду, и всё небо горит алым маревом. А вот тростники, деревца и всё, что только ни растёт у воды, — всё кажется чёрным, точно углём прорисованным. — Красный. Завтра ветрено будет, — озабоченно говорит Ксанка. — Лишь бы дождя не было, — хмурится Данька, а Яшка лишь молча треплет прибившуюся к ним накануне собаку. Уж как на него ругались взрослые, мол, самим скоро жрать нечего будет, а глядишь — попривыкли, назвали псину Жучкой, сами ж и покормили. "Пёс голодный, пёс безродный", — вспоминает Валерка, а потом, непонятно к чему: "Слушайте музыку Революции!" Музыка Революции... Наслышался он её и в столичном Петрограде, и в товарняках, на которых пол-Расеи пересёк, и в Крыму, где впервые и встретился с командиром отряда большевиков Иваном Щусем, и тут, в степях Херсонщины. Музыка Революции — ржание лошадей, стук копыт, свист бича, выстрелы, Яшкино пение, колокольный звон, вой деревенских баб, пьяный хохот махновцев, торопливая речь местных с густым малороссийском говором... Его, Валерку, никогда в разведку не пущают, говорят, мол, речь "шибко буржуйская", правильная, столичная. Поначалу Валерка чужаком и был. Родители, хоть и за красных, а всё же инженеры, интеллигенция. Были. А может и есть, кабы знать. Уж полгода как Валерка о них ничего не слыхал. Его-то сразу после Октября отправили из неспокойного Петрограда на юга, к бабке на "сытую" Украину. А как приехал, то обнаружил, что приезжать было не к кому. Как у Пушкина: "её нашёл уж на столе, как дань, готовую земле". А потом закружилось всё, завертелось... Отряд красвоенмора Щуся, светлое, открытое лицо его сына Даньки, заливистый смех Стёпки (позже оказавшегося девчонкой, Ксанкой) и чёрные блестящие глаза Яшки. И эти невероятно алые закаты. Алые, как тот самый мировой пожар, о котором он, Валерка, читает. Алые, как знамена Французской революции с её пьянящими "Liberté, Égalité, Fraternité". Алые, как рубаха на Яшке. И, как скажет он через какой-нибудь год, алые, как кровь бесстрашного большевика Ивана Щуся. "Собака красная", — говорит Лютый. Пёс холодный, пёс безродный. Тра-та-та. Бьют свинцовые ливни, Нам пророчат беду, Мы на плечи взвалили И войну и нужду. "Ба-а-атя-я-я!" — кричит Ксанка, и Данька прижимает её к себе, изо всех сил жмурясь, чтоб не заплакать. Но не получается, и слёзы, горькие, солёные, злые слёзы, стекают у него по грязным щекам. Из двадцати двух человек отряда в живых остаются только они вчетвером: бледный как смерть Валерка, всё поправляющий очки, мрачный Яшка, ревущая белугой Ксанка и он сам, Даниил Щусь, неполных шестнадцати лет от роду. Теперь Данька за старшего. И на плечи ему сваливается — ни много ни мало — война. И как бы ни зверствовал враг, как бы не пророчили им беду свинцовые ливни и тревожные кровавые закаты, Данька знает, что всё вынесет: и войну, и нужду, — всё стерпит, лишь бы отец с его отрядом погиб не напрасно. Он, Данька, отомстит за них, и если понадобится для этого самому голову сложить — сложит, не задумываясь. А если вдруг повезёт, и жив останется — то будет бороться за счастье и свободу народа, продолжать дело отца. Не случайно ж взрослые, когда живы были, всегда гутарили, как Данька на отца похож. Не внешне, конечно, то Ксанка — темноволосая, румяная, с глазами яркими-яркими, особливо когда смеётся. Он же, Данька, наоборот: характером в отца пошёл — смекалистый, решительный, упрямый, — а лицом в мать. От неё у него эти светлые, почти соломенные волосы, светлая же кожа и светлые голубые глаза. Мать-то из-за этого всего ещё при жизни ангелом прозвали. Ну и из-за того, что нраву была кроткого, незлобивого. Данька плохо её помнит, и всё ж иногда ему снится её доброе, ласковое, светлое лицо и мягкий, нежный голос. В Ксанке тоже это есть. Нет, так-то она, конечно, боевая: и стреляет, и скачет, и дерётся не хуже любого парня, — и всё ж нет-нет, да проскакивает в ней что-то такое... девичье. Когда она, волнуясь, ждёт Яшку с хутора, или слушает, подперев щёку рукой, заумную болтовню Валерки, или ему, Даньке, раны обрабатывает, и ворчит, чтоб в следующий раз был аккуратнее, у неё ж аптечка не резиновая... За Ксанку Даньке больше всех тревожно. Ох как понимает сейчас Данька отца, который почти никогда не пускал их на дело, чаще приказывая "схорониться в обозе". У Даньки теперь у самого на душе кошки скребут, когда Ксанка в город уходит. А ну как встретится ей пьяный махновец, захочет с дивчиной полюбиться, и что тогда? И иной раз Даньке кажется, что угодно б сделал, лишь бы не пущать. Но делать нечего — война. И огненный закат впереди. Громыхает гражданская война От темна до темна Много в поле тропинок Только правда одна С детства Ксанка запоминает, что главное в этой жизни — стоять за Правду. Не врать. Не предавать. Не трусить. Быть честной, верной, сильной. Не быть как девчонка. Не развозить сопли. Стоять до конца. Бороться и верить. Верить и бороться. Бороться за то, во что веришь. Ксанка верит. Ксанка верит в Революцию. Верит в то, что наступит мир. Верит в светлое будущее, которое они тогда построят. В этом будущем не будет войн и крови, боли и насилия, нищеты и невежества. В нём не будет бедных и богатых, все станут равны. Будут жить честным трудом, жить в мире и спокойствии, растить детей, и каждый ребёнок сможет учиться, да не просто грамоте, а как положено, всем наукам, как вот Валерка. За это стоит жить, стоит бороться, стоит умирать. Как отец умер — с гордо вскинутой головой, плюнув напоследок в своего палача. В душе у Ксанки вера в светлое будущее, готовность бороться за правду и жаркий огонь Революции. Огонь — алая кровь отца. Огонь — пылающий закат родной станицы. Огонь — Красная Армия, в которую они вчетвером вступают. Огонь — алая Яшкина рубаха. Огонь — пылающий Яшкин взгляд. Внутри у Ксанки всё горит. Горит, когда Яшка впервые застаёт её на речке и узнаёт, что никакой она не Стёпка. Горит, когда Яшка смотрит на неё своими чёрными блестящими глазами, перевозя через речку, и Ксанка поскорей опускает взгляд. Только б не выпустить этот огонь, молится она, коли не удержит — беде быть, оба сгорят, а так — только её сердце. Глупое, девичье сердце, сердится Ксанка, и щёки её загораются ещё ярче, когда Яшка накидывает ей на шею дедов крест. И в голове шумит от жара. Горит всё у Ксанки, ох, горит, когда Данька пропадает. Вдвоём они с Яшкой весь город обшаривают, но то ли её брат к белым попался, то ли сам скрывается — нет его. Яшка держит её руку, смотрит тревожными глазами, но молчит. И Ксанка мысленно умоляет его продолжать молчать. Потому что ей ему сказать нечего: неправду — нельзя, отец не велел, правду — тоже нельзя, огонь их пожрёт. И пылает алая Яшкина рубаха перед её глазами, когда он, отвлекая от неё беляков, вспрыгивает на карусель. И колотится её глупое девичье сердце, когда она прижимается к его спине и они проносятся на вороном коне через полгорода. А потом Яшка прыгает со скалы. И Ксанка сгорает. Ксанка не слышит, как товарищ Андрей кладёт руку на плечо вернувшемся Валерке: «Оставь. Пусть девка выплачется». Ксанка не плачет. Ксанка пылает. Ксанка кутается в Валеркин пиджак и бродит, как чумная, взад-вперёд по берегу, не видя ничего перед собой и всё думая, думая, думая. Ксанка плачет. Как же она они будут без Яшки? Из них всех он самый ловкий, самый отчаянный, самый смелый. И верный к тому ж — сколько раз он, не задумавшись, жизнью своей ради них рисковал. Не смогут они без Яшки, не смогут, не смогут. Данька герой, но нельзя всё на себе тащить, так и надорваться можно. Валерка учёный, всё у него "тахтики" да "стратегии", но как зачнёт командовать — толку не будет. Сколько раз они с Данькой ругались, чуть до драки не доходило — хорошо, Яшка был рядом. Яшка всегда был рядом. Чуть видит, что хлопцы закипать начинают, он тут как тут, пошутит, блеснёт белозубой улыбкой, сверкнёт насмешливыми глазами — ну как тут сердиться можно? Видит, что Ксанке плохо — тронет осторожно за плечо, мол, не боись, рядом я, возьмёт гитару, да затянет что-то, от чего и грустно, и сладко, и тоскливо, и хорошо на душе становится... Вот-вот догорит Ксанка от своих мыслей. Всегда за правду Ксанка стояла, а здесь от правды бегает, укрывается. А правда в том, что не может она без Яшки, что не может она "не быть как девчонка", что не жалко ей сгореть — лишь бы Яшка был рядом. И он рядом. — Ксанка! Ксанка! Постой, Ксанка, да погоди же, ну!.. — доносится до неё знакомый голос. И Ксанка едва верит собственным глазам, когда, обернувшись, видит пред собой родную алую рубаху. И взрывается, прогорев, её сердце, когда она кидается к Яшке на шею, а он живой, тёплый, спасибо, Господи. И пылают щёки огнём, когда она, зажмурившись, впервые неумело целует его в уголок губ. А над морем пылает вечный закат. И над степью зловещей Ворон пусть не кружит Мы ведь целую вечность Собираемся жить Я цыган, дядя. Я люблю небо, звёзды, ветер, — говорит Нарышкину Яшка. А ещё Яшка любит море, степи и закаты. Любит Ксанку. Любит так давно, что кажется — всегда. С того самого дня, как увидал в реке хрупкую, тонкую, ладную дивчину, и с изумлением узнал, что Стёпка вовсе не брат Даньке, а сестра, и не Стёпка вовсе, а Ксанка. Тогда и вспыхнуло, занялось в нём это пламя, и больше не гасло. Никогда. Бушует огонь у Яшки в крови, когда он на лошади скачет или бурнашей стреляет. С бурнашами, весь его табор вырезавшими, у него свои счёты. Словно выгорела у него навсегда в душе жалость и остались лишь чёрные уголья ненависти и боли. С лихой, отчаянной решительностью скачет Яшка в бой. Но чуть передышка, чуть отдых, чуть рядом Ксанка — и затихает, присмирев, пламя, сворачивается в душе у Яшки, точно котёнок на солнышке. С Ксанкой Яшка всегда осторожен, как бы не ожечь, не опалить, не выпустить этого огня наружу. Только смотрит с непонятной самому себе звериной тоской, а, обернись Ксанка, сам же первый взгляд и отводит. Горит всё нутро у Яшки, словно ему кто туда горячих угольков насыпал, когда слышатся ему выстрелы с хутора да собачий лай. Пуще своей жизни он Ксанку хранил да оберегал, а как настал час — не сохранил, не спас, не уберёг. Лучше б не её, а его в плен взяли. Лучше б его сразу на месте и расстреляли. Лучше б его да на первом суку и вздёрнули. Только б не уводили дивчину за собой. Выжигает ему душу изнутри проклятый огонь, а рука с силой сжимает в кулаке не защитивший крестик. Играет Яшка, бойко и привычно перебирают грубые пальцы струны, сверкает в ухе золотая серьга. "Спрячь за высоким забором девчонку — выкраду вместе с забором", — поёт он, и скалятся, присвистывают бурнаши, не зная, про какую-такую девчонку песня. Знали б — не скалились. А у Яшки внутри всё полыхает от напряжения — ему и напоить энтих казаков надо, и обезоружить, и под подозрение не подпасть. И не дать понять гадам, как он их ненавидит и как готов их всех на месте перерезать, если успели что с Ксанкой сделать. Ох как пылает его голова, когда Ксанка ему руку перевязывает. Да ещё и спрашивает заботливо: "Больно?" А Яшка б душу дьяволу продал, кабы Ксанка такой ласковой с ним почаще была. А то только и дождёшься, что раненым. "Хорошо, — честно отвечает Яшка. — Всю жизнь бы раненый ходил". Вмиг вспыхивает Яшка, когда какой-то остряк из красноармейцев интересуется у Ксанки, мол, для каких-таких целей её в отряде держат. Даже быстрее Даньки вскидывается, одним ударом наглецу нос на скулу сворачивает. Кабы не Валерка и не Ксанка, на плечах повисшие, так бы солдатика отделал — мать родная не узнала бы. Нету для Яшки ничего дороже Ксанки, нету. Не оробев, уводит за собой погоню Яшка, с высокого утёса вниз сигает. Но зато тогда робеет Яшка, когда после Ксанка сама, по своей воле, ему на шею бросается. Осторожно, бережно держит её цыган, словно вот-вот она у него в руках растает. Ведь не может на грешной земле такое быть, чтобы Ксанка, солнце его ясное, само вдруг с небушка ему в руки сошло. Скорее уж он и взаправду умер, и то не земля — Рай. Но шепчет Ксанка: "Живой!" — и в глазах у ней слёзы блестят, точно крупный жемчуг. И разрывается от жалости и от раскаяния Яшкино сердце, и хочется ему теперь так крепко Ксанку к груди прижать, чтоб и думать забыла о всех бедах и печалях. И всё ж радостно Яшке оттого, что она об нём волновалась. Хотя, конечно, она б и за Даньку так же переживала, и за Валерку, тут же осаживает себя Яшка. И в эту самую секундочку Ксанка, приподнявшись вдруг на цыпочки, целует его. И чудится Яшке, будто цельные искорки у них по губам пробегают, от которых и тепло, и хорошо на душе становится. За такое можно хоть каждый день по три раза жизнью рисковать. Замирает столбом Яшка, когда видит Ксанку в цыганском наряде. Пёстрые ситцевые юбки при ходьбе колыхаются, рукава на блузе пышнее некуда, платок цветастый на плечи повязан, глаза подведены, даже парик ей откуда-то надыбали. Так бы в ноги и упал такой красавице, что угодно б сделал, луну б с неба достал, лишь бы стала эта красавица его. И на миг представляется Яшке, будто это на его свадьбе цыгане гуляют, будто это за него Ксанка выходит. И радостный жар от таких мыслей по телу проходит. Вот вернутся они из Ялты в штаб, вот закончится война, пройдёт пара лет и тогда... Если снова над миром грянет гром Небо вспыхнет огнем Вы нам только шепните Мы на помощь придем Пролетают четыре года, точно вольная птица над головой, прогорают дни, точно полешки в костре, сменяются алые закаты белыми зорьками, заканчивается кровавая война. Уж не в Красной Армии несут службу товарищ Щусь и товарищ Цыганков, а в ЧК, но по-прежнему сражаются за правое дело, борются с контрреволюционной сволочью и прочими бандитами. Верные боевые товарищи друг другу чекисты Цыганков и Щусь. Уж не один пуд соли вместе с Валеркой и Данькой схряпали. И не знает никто, что до сих пор не отказывается Яшка от тех своих слов: а тебе в платке лучше. И не знает и сам Яшка, что Ксанка тоже эти слова помнит, что потому ей платок выбран цвету алого, чтоб о нём напоминал. Пылает алый шёлк закатным пламенем, когда подплывают на катере к пароходу товарищ Щусь и товарищ Цыганков. И также пылает Яшкина душа, когда он думает, что, как надоест Овечкину его избивать, так он на Ксанку переключится. Уж за бортом, и то безопаснее Ксанке будет, чем с этим зверьём. Главное — бандитов отвлечь и Ксанку спасти, а сам он уж как-нибудь сдюжит. И сдюживает. Пусть на него и орут в две глотки Данька с Валеркой, пока они на служебном автомобиле мчат из одесского порта в музей. И только потом, после возвращения короны, Яшка позволяет Ксанке увести себя в служебные комнаты и заняться его ранами. — Больно? — Хорошо, — белозубо улыбается Яшка. — Всю жизнь бы раненый ходил. Ксанка вздрагивает. — Да ну тебя, — говорит она после паузы. — Ксанка, — не унимается Яшка. — Ну чего ещё? "А помнишь, ты меня однажды поцеловала?" — хочется спросить Яшке, но на такое он не отваживается. Даже при том, что внутри разгорается пламя. — А тебе без платка лучше. — Скажешь тоже, — в голосе у Ксанки что-то странно ломается. Яшка перехватывает её руку с бинтом в воздухе. — Ксанка... Выходи за меня, а? И, накрывая мягкие Ксанкины губы своими, Яшка чувствует, как её встречное пламя сливается с его собственным. И почему-то это пламя не обжигает, а согревает, исцеляет живительным огнём, освещает им путь вперёд. С остальными — в вечный алый закат.