«Товарищи!.. Прокофий назвал вас братьями и семейством, но это прямая ложь: у всяких братьев есть отец, а многие мы — с начала жизни определенная безотцовщина. Мы — не братья, мы товарищи, ведь мы товар и цена друг другу, поскольку нет у нас другого недвижимого и движимого запаса имущества.»
— Андрей Платонов. Чевенгур.
«Все хорошо, ровно дышат рассветы Ночь закрывай глупым людям глаза На том конце океанов и света Есть ты, у меня…»
— Амели на Мели. Колыбельная.
Под сенью потолка товарищ Синдзи Икари проснулся этим утром раньше обычного, ведь капли дождя, бившие по сложенным на крышах токиотрийских минкаев листам металла звенели громко и неучтиво по отношению к распластавшимся на неотесанной дали людям. Свалившие их туда токиотрийцы надеялись таким образом хоть чуть-чуть прикрыть прозяблые протечи в крышах, образовавшиеся за годы гнусного гнёта сегуната и самураев, прочего отребья. Было раннее утро, окруженное темно-зеленым травяным блеском, и лужами, окаймлёнными черной грязью, среди которых порой в отражениях плескалась реальность. Синдзи медленно открыл глаза, вкушая взглядом вид вольного воздуха в помещении. Зыбко слонялись запахи, спотыкаясь о потолок, затекали в затрещины и в закрома здания, чествовали новый день сидя на запонках пальто, что всегда носила при себе товарищ Аянами Рей, но никогда не одевала его на себя. Пальто. Пальто. — Пальто товарища Аянами. — как бы вспоминая проговорил Синдзи. — Где она? Синдзи сполз с полати и чуть-шатающей своды дома походкой побрел к двери из минкая. Открыв ее, он не разбирая собственных ощущений шагнул в лужу, и оглянулся, пока дождь умывал его заспанное лицо. Медленно зрение яснело. Вчера вечером товарищ Аянами сидела у товарища Синдзи, и пила чай, что он ей приготовил из найденных кореньев, ягод, и мяты, и легла спать вместе с ним, не став возвращаться на свое обычное место. Синдзи развернулся вокруг своей оси, в поисках голубоватой макушки товарища. Небо стлалось серым, словно сломанная стремянка к раю. В голове товарища Синдзи градом прогремели слова главы ревкома: мы есть безотцовщина, и даже Господа за нами нет, ибо если бы он был, он был бы отцом нашим, и уберёг бы прочих. Но мы сами за себя теперь, и сами мы должны строить свою весну. Подлинный коммунист должен на своем пути надеяться только на товарища своего и на революцию-мать, что уже тяжёлой поступью заканчивает свою прогулку на задворках континета. Воспоминания о речи ревкома пробудили в нём высокие чувства, и он, вдохновлённый, бодрой поступью направился к минкаю напротив своего, где коротали свой коммунизм бывшие члены ревкома товарищ Кацураги Мисато и товарищ Акаги Рицуко. Толкнув дверь, он вошёл в просторное помещение, где часто размещался проходящий мимо города пролетариат. — Доброе утро, товарищ Мисато. — встав под полатью, проговорил Синдзи Икари. Зашевелилось одеяло, под которым спали две оголённые женщины. Вылезло лицо товарища Мисато — круглое, с яркими глазами цвета весенней вишни, и отливающими металликом волосами, заспанная. — Доброе, товарищ… — протянула она, зевая и потягиваясь. — Чего так рано встал? — Дождь, товарищ Мисато. — указал Синдзи на импровизированное окно над полатью, с достаточно длинным подоконником, что бы это можно было считать балконом. — Мешает. — Кто там пришел… — просипел из-под одеяла другой женский голос, раздраженно переворачиваясь в одеяле, словно несмышленое дитя, что вот-вот запутается и задохнется. — Спи, товарищ Рицуко, не к тебе. — похлопала она по месту, где в теории должна была находится ее голова, но возможно, не находилась. — Так чего тебе? — Не знаешь, куда товарищ Аянами могла деться? — спросил Синдзи, смущённо переминаясь с ноги на ногу: два товарища, избравшие друг друга для постоянной помощи и взаимоподдержки, всегда должны держаться вместе и обеспечивать друг другу коммунизм в теле и в душе, и если один из них пропал — то не к добру то. — А ее у тебя нет? — удивлённо проговорила женщина, приподнявшись на локтях, и протерев глаза ото сна. — Пропала. — кивнул парень неуверенно. — Только пальто оставила. Товарищ Мисато задумалась. — Не думаю что она ушла куда-то. — проговорила она немного неопределённо, хоть после революции сомнения стали рудиментом из буржуазной архаики. — Поброди по Токиотри, скорее всего гуляет где-то. Не только ты же так чутко спишь. — довершила она, повернувшись на другую сторону, и забравшись обратно под одеяло. — Спасибо, товарищ Мисато. — ответил Синдзи. — Доброго вам сна. — Доброго дня. — на прощание чуть махнула рукой женщина, высунув ее наружу, а затем обратно спрятав. Синдзи еще немного постоял, пялясь на покрывало, и через пару минут вышел из минкая, все в тот же рвано-ревущий дождь, который, казалось, вот-вот переидет в грозу. Он бодро зашагал по грязи босиком, то и дело оглядываясь. Выйдя на небольшую площадку в центре города, он закричал: — Товарищ Аянами! Товарищ Аянами! Он вертелся вокруг своей оси словно заведенный волчок. Небо становилось чернее от продвигающихся в пространстве рая черных туч. Даже черная туча — чье-то дитя, и поэтому его пускают в рай, потому что оно орошает землю и удаляет с лица планеты лишние наросты, как когда товарищ Аянами сбрила с подбородка Синдзи юношеский пушок. — Товарищ Аянами! — закричал он вновь, изо всех сил. Ответа так и не произошло. Он медленно подошел к стене одного из минкаев, и пригорюнил голову вниз, приговорив в себя дождя свист и труб визг. Послышался кашель сверху, женский, девичий, товарищеский. Синдзи забрался по лежавшим под навесом поленьям под небо. На крыше лежала товарищ Аянами, чье бледное лицо так и норовило слиться с прозрачными потоками. Волосы напоминали подтеки краски, из светло-голубых они обмокли до состояния глубокого синего. Только два рубина зрачков да красные искусанные в ожидании губы выделялись на лице куклы как пролитый чай. Ее поливал дождь, а сама она будто того и не замечала, а молча смотрела вверх, даже не моргая, как носился белый свет. — Товарищ Аянами, доброго утра! — сказал парень, ничуть не смущенно глядя на нее. Она приподнялась, и села, оглядываясь. Остановившись на Синдзи, она чуть улыбнулась. — Доброго, товарищ Икари! — ответила она, вставая. — Вы принесли мое пальто? — Да, принес! — кивнул тот. — Держите! Девушка взяла вещь и накинула ее на себя. — Спасибо! А то я вся замерзла, еще и ходить голой… Они подошли к краю крыши, и начали спускаться. Неожиданно, ослепительная вспышка молнии в океане неба сверкнула словно маяк затонувшего города, и Икар ослепленный светом полетел вниз. Благо, она поймала его. — Спасибо. — Да не за что. — А почему ты ушла? — спросил Икари. — Я услышала дождь, и забоялась, как бы он тебя не разбудил. — начала объяснять девушка. — Поэтому пошла караулить его, что бы не наглел. — Спасибо. — сказал он снова. — Я нарву тебе ягод. — А я тебе кореньев. На этом они разошлись по две стороны улицы, пошли срывать. Синдзи рвал самые спелые, сочные, сладкие ягодки, сразу ополаскивал их под дождём, и расфасовывал по своим ладоням, одни туда, другие сюда. Им двигала необыкновенная тяга к товарищу и желание его порадовать, на этом держался весь Токиотри, хлипко-шаткая конструкция человеков. Собрав достаточно ягод, он снова встретился с девушкой, несшей под мышкой пучки всяких съедобных растений. Собравшись, они зашли в свой минкай. Хотели было начать готовить, уже разложили все. Синдзи молча смотрел на девушку, чувствуя острую телесную нужду, но понимая, что они не просто супружеская пара, или любовники, а целые товарищи. Поэтому он тут же отгонял все телесные мысли, наслаждаясь их общим благом. А она, забавно чухая короткой прической, мотала головой, то на коренья, то на ягоды, думая, что состряпать. — Эй вы там! — донесся захлебывающийся в дожде радостный голос с улицы. — Бегите скорее! Оба товарища резво подскочили к окну и хором спросили: — Что?! — Как что? Вот ведь дурачье, бегите к озеру, там это… — Что?! — Отца нашли, вот что! — и говоривший, чьего лица они так и не разобрали за полупрозрачной пеленой, скрылся за углом очередного токиотрийского минкая. Товарищи переглянулись, и синхронно выскочили в окно, побежав за рупором, втаптывая грязь в лужи, а лужи в грязь. Озеро около Токиотри — совсем маленькое, окруженное полукругом густого непроходимого леса с одной стороны, и поляной с другой, как глазница, которую с одной стороны защищали брови. Вокруг него собралась толпа людей, из которой выступал впереди один единственный парень: белобрысый ангел товарищ Каору. — Что это? — спросил Синдзи недоумевающе, на что толпа хором ответила. — Его отца нашли!!! У Синдзи екнуло сердце. Аянами казалась спокойной. Если приглядеться, действительно среди миниатюрного океана, в самого его центре, болталось распухшее сиреневое тело, напоминавшее своим видом мужчину. Каору стоял впереди толпы, и завороженно глядел на него. — Ну что, иди к нему! — крикнул кто-то. Каору стоял неподвижно. Он медленно заговорил, то и дело сбиваясь: — Я ангел товарищ Каору, и в центре этого озера плавает мой мертвый отец. — его голос скакал то вверх то вниз, не в состоянии оставаться спокойным. — Я ангел товарищ Каору, и в центре этого озера плавает мой мертвый отец? — он злился как демон, и металл его волос медленно раскалялся до яростно-кровавого надрыва палитры. — Я ангел товарищ Каору, и в центре этого озера плавает мой мертвый отец! — завопил он со всей мочи, и развернулся в сторону толпы. Он смотрел на них с ненавистью. Синдзи Икари хотел подойти и успокоить товарища, но не успел, да было понятно, что одно его слово, выплюнутое в пространство, потащит за собой на цепи борзых ветряных псов, что унесут весь Токиотри одним махом в свою океаническую пучину. — Это все из-за вас, черти, из-за вас он мертв! — бесновался он. — Вы, вы убили его, вы убили моего отца, вы перестали верить в него, вы уничтожили его, вы сбросили его с вышины небес в эту чертову чертовщину, чертовы твари, чертовы ублюдки, к чертовой вас бы матери всех так и растак! А!!! — он резко воскликнул его руки сжались в кулаках и закровоточили, сам он дрожал полусогнутый, до ломки в зубах сжимая челюсти, пока рык доносился из адских глубины его горла. Внезапно, он застыл, словно каменное изваяние. Казалось, даже дождь на эти секунды закончился. — Хотя у вас все равно их нет… — широко-раскрытыми глазами сказал он, и шатаясь, выпрямился. — Нет матери… нет отца… — он развернулся, и посмотрел на труп, плавающий в озере. — отца… — повторил он. Каору, спотыкаясь, направился в сторону воды. Никто не собирался останавливать. Рыба без воды. Он нырнул, и через несколько секунд в том же месте пошли пузырьки. Сквозь еще минуту и тех ни стало. Каору ушел к отцу, и это было подобно ослепительной вспышке молнии в океане неба. Люди медленно расходились, как нашкодивший ребенок ударившись пытается сделать вид что все в порядке. Берег пустел. Остались лишь товарищ Аянами и товарищ Синдзи. — Вещи существуют лишь пока мы верим в них. — сказала девушка. — Каору уверовал в своего отца, и тот забрал его. — Жаль, все мы тут безотцовщина. — усмехнулся Синдзи. Он задумался. — Товарищ Аянами, а… у тебя есть отец? — спросил у нее парень, чуть покосившись, словно старая осина. — Может быть, был хотя бы? — Я не знаю. — просто ответила девушка. — А у тебя? Синдзи задумался, но лицо его не выражало никаких эмоций, лишь то пограничное чувство безграничной меланхолии, какое наступает при полном расслаблении лица и опустошении сердца извнешним миром, глаза словно два квазара на непроявившемся снимке. — У меня был отец. — сглотнув, сказал он. — Он послал меня искать коммунизм по всем этим долам пространства. — А что с ним сейчас? — чуть двинулась в его сторону девушка. — Сейчас у меня нет отца, а мать моя похоронена. — сказал Синдзи. — Ведь в поисках коммунизм, я понял, что его не надо было искать. — он вздохнул. — Я его уже потерял. Он вскинул голову, дабы слезы затекли обратно. Его слова были подобны ослепительным вспышкам молнии в океане неба. — Как? — Потому что семья — это и есть первородный коммунизм. А я безотцовщина, но вынужденная, второсортная. — бросил парень, хмыкнув. — Прочий пролетариат не имеет настоящего родителя, и потому находит коммунизм здесь, в Токиотри, в своих товарищах, и верит он в коммунизм товарищечества. Я уже потерял его, коммунизм-то, ведь отец мой был не отец, а мать похоронена. — Товарищ Синдзи. — проговорила товарищ Аянами смущенно, ведь обычно ей не приходилось такого говорить. — Хочешь я подарю тебе немножко своего коммунизма? — А тебе то не будет во вред? — настороженно произнес парень. — Нет, что ты что ты, я ведь совсем чуточку… — Тогда хорошо. — ответил он. — Хорошо. Товарищ Аянами подошла, и взяла Синдзи за руку, и повела его за собой, аккуратно обводя грязь и обходя лужи. Они медленно текли через токиотрийские улицы, гуськом, товарищ Аянами держала Синдзи за руку, не отпуская его тепло из своих ладоней, защищая его как догорающую спичку на ветру. Они подошли к минкаю, и девушка, самостоятельно сдвинув массивную дверь, провела парня на кухню, усадив его за стол, пока дерево дребезжало свою экспримаксальную трель. Она развернулась, и проскользив, словно водяной призрак, в сторону шкафа, открыла его и вынула оттуда пучок растений, который собирал для нее Синдзи. Она подошла к столу, и положила этот пучок перед ним. Зеленые листья, и покрытые пылью полезно-питательные коренья. — Теперь он твой. — сказала она. Парень неуверенно взял пучок, и осмотрел его. — Спасибо. — кивнул он. — Правда, огромное спасибо. — он продолжал кивать, пока это не стало напоминать движения трясущегося в истерике маленького ребенка. Аянами дрогнула. — Давай я тебе приготовлю их? — проговорила она дрожащим голосом. Парень едва слышно всхлипнул сквозь закрытый кулаком рот, и вновь кивнул. Девушка взяла коренья со стола, и подошла к печи. Забросив во все еще горящее, но уже исходящее дымом пламя несколько дровишек, девушка вынула из верхнего этажа горшок. Она подошла к окну, и поставила его на подоконник, и в него закапал дождь, постепенно наполняя, словно песчинки океана небес падали в нижнюю часть песочных часов. Пока наполнялся кувшин, девушка срывала неупотребляемые листья с растений. Через полминуты в горшке уже было достаточно воды. Аянами поставила его обратно на кухню, потом вновь вернулась к подоконнику и начала тщательно промывать покрытые пылью съедобные части. Через пару минут, когда все было готово, она сбросила их в горшок, и принялась мять, расталкивать все в единую кашицу. За ними туда отправились кусочки яблок, ягоды, смешиваясь в единообразную субстанцию. Она поставила горшок на верхний этаж. Дровишки в печи напоминали красный флаг революции — так же развевались и полыхали, созданные для того что бы неумолимо сгореть, стать курящимся пеплом в гармонии будущей вечной весны в тихом поле товарищества. Синдзи Икари думал о прическе товарища Аянами, она напоминала ему озеро небытия куда свалили труп его матери. Девушка вынула горшок с кипящей субстанцией, и перелила ее в тарелку. Ярко-красная похлебка была странной на вкус, приятной на сердце, но не достигающей души. — Ну как, чувствуешь коммунизм? — с надеждой в голосе проговорила она. У Синдзи на глазах выступили слезы: он был ей очень благодарен, но коммунизма не почувствовал. — Ладно. Что бы еще придумать… — девушка отвернулся, так как глаза ее самой начали блестеть, а голос вновь задрожал. — Синдзи… а давай я буду твоей матерью? Товарищ Икари? Нет, Синдзи. — Ты? Моей матерью? — похлопал он глазами. — Да. — проговорила девушка, приподняла уголки губ. — Может быть, так ты почувствуешь хоть частичку утраченного коммунизма? Она стояла напротив него, оперевшись на стол, а он смущенно пялился ей под ноги. — Давай попробуем… — ответил Синдзи. Девушка выхватила из его рук ложку, и осадив нежным взглядом, зачерпнула немного кашицы из горшка. Она поднесла ложку к его рту, и парень открыл его, приняв в себя питательные благодати. — Ешь. — приговаривала девушка, отправляя уже вторую ложку. И третью. И четвертую. И пятую. И шестую. И седьмую, за маму. Так, мало по малу, он доел остатки кашицы. — А ты? — спросил Синдзи. — Я сыта. — ответила девушка. Она взяла его за руку, и повела его к теплой полати. Усевшись, она подтянула его за собой. Голова Синдзи покоилась на груди Аянами. Это выглядело, словно два отданных на дикость судьбы дикобраза, которые устали колоть друг-друга в попытках творения близости сознаний, открыли свои незащищённые грудные клетки, дабы дать сердцам своё дело сделать. Накрытый сверху шелковым голубым одеялом, в этих объятиях он ощущал себя сыном вечности, уложенным спать в вековую толщу океана. Он не помнил ослепительных вспышек света. Лишь чернота небытья, голубые волосы, и отдающий глухим эхо голос девичьего сердцебиения, что отзывался в нем словно воспоминания о том, как еще нерожденным в этот мир он плавал в утробе матери.