героиня на героине

молодёжь выбирает космос

Чес откровенно плохо: сумрачная, неважная, с воспалёнными глазами и кривизной в уголках родной ухмылки она дымит, зажав сигарету потрескавшимися губами и листая тетрадку слабовольными пальцами. Чес похожа на стихотворение — из тех, после которых угрюмо таранишь взглядом стену и думаешь, что всё в твоей жизни идёт наперекосяк. Глэм дышит в неприветливое окошко: замызганный номер мотеля, замызганное небо, за горизонтом — упущенные надежды и отвергнутая стабильность. И всё-таки — всё-таки — Чес лучше стабильности и надежд. Когда Глэм пришла к ней домой обесточенная и неизлечимо простуженная, когда они бросали любимых и несчастливых, когда вместе всё начинали и кончали — Чес была тёплым омутом, изношенным удобным свитером, подгоревшей, но всё ещё сладкой овсянкой на завтрак. Чес была привычным способом накраситься, потемневшим от времени кольцом на безымянном пальце, честно-честно последней на сегодня чашкой кофе и крестиком под футболкой. Она была всем, что давало чувство уверенности, чувство реальности, являла собой нестабильную повседневность, мягкие углы всётаккакнадо. А сейчас она сломана. И это не привычная, вросшая в жизнь и сознание деталь, не что-то, что хочется впустить и пригреть — это неконгруэнтно, это анормально. Это хочется вытравить, выжечь щелочным поцелуем, отстирать, как застаревшее пятно крови. Её мама — не Энн Беверли, а сама Глэм — в жизни не притронется к такой дряни, как героин, и всё-таки в Чес есть что-то детское, смазанное за разрезом глаз, впитавшееся в царапины на руках. Что-то о виниловых пластинках. Что-то о ‘я хочу просто веселиться’. Чес больше никто не назовёт Нитой. — Я всё запорола. — Нет. Хочется дать ей ту же повседневность, ластящуюся к ногам, мелкие детали того, что называют домом, всё ради... не успеха. ради Них. На марихуану от хорошей жизни не садятся, героином от счастья не ширяются, и всё-таки — всё-таки — Чес вызывает лишь зуд в средостении и желание приласкать. Не как самого важного человека в жизни. Просто как искалеченного ребёнка. Их никто больше по-старому не назовёт. В окне зрачков исчезнут города и океаны. От старого в них останутся шрамы, асимметрия диалектики души и проскальзывающие в текстах песен мысли. Глэм облизывает пересохшие губы, поворачивается к ней — почти дотлевшая сигарета, едкий блик разбит в галактиках радужек — и повторяет: — Не запорола. Мы что-нибудь придумаем. Молодёжь выбирает космос. Глэм станет для неё космосом.