***
Томас принял приглашение, и через день они снова цивильно распивали чаи (правда, не на кухне, а в гостиной). Говорил по большей части Свен. И это забавляло — обычно в компании главным молчуном был он. Томас его перещеголял. Только слабо улыбался, криво усмехался да ерзал в кресле. Не поймешь — то ли не терпится, то ли не хочется. «Мужику под полтинник, а он жмется, как девушка». Свену было интересно: неужели он к нему только за этим? Придет, сделает дело, уйдет? И все? Не то чтобы он против «спонтанных рандеву», но это все-таки сосед, не залетный малый из паба. Как же они в глаза друг другу будут смотреть?.. «Да как раньше смотрели, так и дальше будем». Может, одним разом они не ограничатся. Томас никого к себе не водит (Свен, по крайней мере, не видел), времени и сил на поиски потенциальных партнеров не особо много… в общем, они удачно сошлись. Старый пидор и пидор помоложе. Сочтутся. Но все это были праздные мысли. Нужен был вещественный опыт. В пятницу его удалось наконец получить. — Ты как? С гандоном? Без? — спросил Свен, скидывая футболку. — Смазка на тумбочке. — Я вижу, — кивнул Томас, расстегивая рубашку. Глянул на него своими «ночными» глазами. — С защитой. Я в душ. — Слева — холодная, справа — горячая, — бросил Свен ему в спину, стягивая штаны. — Полотенца чистые. Что-то вроде «ага» или «угу», прикрытая дверь, шелест капель по кафелю. Свен разобрал постель (заранее поменял белье на такой случай), положил мазь и презервативы на тумбочку рядом со смазкой и растянулся на кровати. Темно, тихо. Ни музыки, ни пьяных криков. Сегодня точно вечер пятницы?.. Дверь ванной открылась. Свен видел, как Томас обернул полотенце вокруг бедер, прошлепал по узенькому коридорчику, свернул в спальню. Выглянул в окно. Блеклый свет фонаря вперемешку с прерывистыми тенями упал ему на лицо. Изможденное, бледное, усталое. Вокруг глаз запутанная паутина морщинок. Немного вьется у губ. За окном грязная промозглая весна. Морось. — Тебе принципиально? — спросил Свен, медитативно разглядывая осунувшееся лицо. — Что-то нравится? Что-то нет? — Все равно, — тихо ответил Томас. И посмотрел на него. — Я хочу. И все. — Ну иди сюда, — махнул Свен. Том навалился сверху. Кожа влажная, тело плотное (хоть и мягкое). Не тяжелый, не легкий. Не урод, не красавец. На такого не встанет моментально, но и особых проблем быть не должно. Они быстро подготовятся, пару раз поменяются, отдохнут и разбегутся. Таков был план. Планы редко соотносятся с практикой. Губы тонкие, рот горячий. Язык юркий, пальцы ласковые. Как Томасу не сиделось раньше, так ему не лежалось теперь. Извертелся весь, пока целовал, облизывал, прикусывал. В первый раз ограничился руками, но во второй взялся за работу всерьез. Свен охнул от неожиданности, когда Том, перевернув, прикусил ему копчик. — Не против? — еле-еле, сипло. Это, вообще, человеческий голос?.. Смущение? Скромность? Робость? Это точно тот же мужчина, что потирал шею и прикусывал губу, не поднимая глаз? Пока язык скользил внутри, Свен мог только слабо вздыхать и охать. На пальцах и члене — постанывать и подвывать. «Лежу как бревно». Подкопченное, причем. «Может, ему так нравится? Нравится брать?» Да нет. Давать он тоже не прочь. Правда, с этим надо поаккуратней. — Стой, — шепнул Томас посреди прелюдии. — Отпусти. Ногу. — Какую? — шепнул Свен, чмокнув колючее бедро. — Левую, — Свен послушно снял мосластую конечность с плеча. — Ох. И правую тоже. Еле сняли, с трудом распрямили. Томас скривился. Свен чмокнул его в колено. «Ну да. Уже не гнешься, как молодой. Что такого?» Главное, не брякнуть вслух. «Лучше укладывай его». «Укладывать» пришлось на живот. Ничего — Томас умудрялся доставать даже так. Пальцы (не длинные, не короткие, не тонкие, не толстые) гладили, сжимали, мяли шею, загривок. Губы все искали, искали и находили. Горячие, влажные губы. Щетина кололась. «Господи, весь извелся. Весь!» Ровная кремово-белая спина выгибалась так, как Свен не у каждого молодого любовника видел. Когда он закончил (один раз защищенный, второй — на удачу), надеялся передохнуть. Не тут-то было. Томас дернул его на себя, уложил сверху. Руки — под мышки, ноги — меж ног (оплел, по-другому не скажешь). Волосы (не жесткие, не мягкие) густые, Свен, пока целовал, превратил их не то что в «воронье гнездо» — в разворошенный стог сена (если бы сено вдруг посыпали пеплом пополам с сухими белилами). Все это одной рукой. Вторая была крепко занята. Но потом Томас подтянул ноги к груди. Пришлось «стог» оставить. — Хорошие у тебя руки, — серьезно выдавил Томас. — Мне нравится. — А у тебя шикарные волосы, — задыхаясь, заявил Свен. Чмокнул в прилипший ко лбу завиток. — Кудрявые. Люблю. — Раньше все черное было, представляешь? — хмыкнул Томас. Прикрыл веки, резко втянул воздух. — И тугое, как у барашка. — Все равно люблю, — Свен не врал. Сейчас он Томаса любил. Так любил, что убивать за него был готов. Впившись в шею, зашептал сакральное: — Люблю, люблю, люблю. — Дурак, — фыркнул Томас. А потом запрокинул голову и закричал.***
Если бы Свен подумал, что после такого перформанса Томас станет более раскованным, то можно было бы смело заявить: думать — явно не его. Но он не думал, не до этого было — слишком увяз. Такой разительный контраст между тем, что было в кухне (или гостиной), и тем, что стало в спальне, поражал. Спустя где-то две недели вердикт был вынесен — застенчивый скромник. Или робкий тихушник. Выбирать по настроению. Свен терпеть не мог выражение «булочка с корицей», поэтому назвал Тома просто — «кекс с изюмом». Том усмехнулся, сощурился (первейший признак нервозности) и заявил, закрыв лицо ладонью: — Не люблю кексы. Слишком сухие. — Правильно. Каннибализм — дело паршивое, — бросил Свен. На этом тема кексов была закрыта. Статус обновлен, этого хватит. Второе «рандеву» прошло у Томаса. Он настоял, и когда они добрались до места, стало понятно почему: кровать двуспальная. Не новая, слегка потертая, но добротная. Простор, размах, вертись не хочу. Чем Том тут же воспользовался. С пересохшим горлом глядя в натяжной потолок, Свен прислушивался к сиплому дыханию рядом. Его рука лежала тыльной стороной на влажной спине, ровно на лопатках. Мокрые простыни, ноющие мышцы. Зацелованные щеки. Сегодня ему не дали ни единого шанса проявить себя. Это было странно, он не привык отлеживаться во время секса — и он об этом сказал. — Не привыкай, — буркнул Томас в подушку. Намек. Мутная догадка. До Свена дошло аж спустя две сессии. — Почему просто не сказать? — спросил он. Уже после того, как уработал Томаса до потери пульса. — Зачем все эти… экивоки? В ответ — молчание. Томас любил молчать. Точнее, он не любил говорить. «Слова — золото», — заявил он однажды. Поэтому общались они через действия. «Сделай мне так же, как я сделал тебе». Целуй, как я тебя целую. Обнимай, как я обнимаю тебя. Сегодня было жестко? Ты знаешь, что делать завтра. Римминг, петтинг. Ты знаешь, чего я хочу, правда? Когда там у тебя выходной?.. — Пойдем погуляем? — предложил как-то Свен. Они сидели за столом, пили неизменный чай с молоком. — Солнце, тепло. Пойдем. — Куда? — спросил Томас. В голосе — ноль энтузиазма. Вытащить его из квартиры оказалось тяжело. Впрочем, затащить обратно — тоже. «Человек места», — фыркнул Свен, а Том проигнорировал. Его лицо (посвежевшее от весеннего солнца) было неизменно печально. Печально сонной, унылой печалью обреченного. Словно ему осталось несколько часов, и уже ничто на этой бренной земле не способно его порадовать. Эта маска слетала быстро — Том умел и улыбаться, и смеяться, и даже шутить (иногда) — но так же быстро возвращалась. Как-то Свен лег ему на грудь (они были у Тома, на диване, смотрели телевизор). Том не напрягся, не удивился, не смутился. Том продолжил смотреть. — Я тебя раздражаю? — тихонько спросил Свен, с болью любуясь нечетким профилем. «Скулы замечательные. И кончик носа классный». — Нет, — после паузы ответил Томас. И опустил «ночные» глаза. — А я тебя? Телевизор был забыт (шумит и шумит себе на фоне). Свен внимательно разглядывал Томаса. «Значит, понимаешь все». Еще бы. Не первый десяток живет. Взрослый мужик. У них почти пятнадцать лет разницы. Это чувствуется. Томас седой, с морщинами и дрожащим голосом. Кроме глаз, ничего примечательного. Скромность делает его тихим, застенчивость — незаметным. Случайно встретив в толпе, Свен никогда бы не обратил на него внимание. Пустое, отстраненное лицо. Не верится, что этому человеку хоть до чего-то есть дело. Он слишком усталый, слишком печальный. Глаза вечно опущены — и это плохо, именно в них скрыт блеск, азарт, желание. Томас его не показывает. Боится? Не хочет? Тогда почему пришел? Зачем постучался в дверь? — В тот вечер, — Свен прочистил горло, — ну, в тот, самый первый. Что было бы потом? Уже после секса, я имею в виду. — Не знаю, — произнес Томас. Отсветы телевизора выбелили ему лоб и щеки. Глаза — темень. — У меня не было плана. Я захотел тебя. И все. Грубые, неуверенные фразы. А за ними — целая куча всего, Свен чувствовал. Уже как-никак почти месяц вместе. Стоило Тому об этом напомнить, как он начинал ерошить волосы, тереть шею, подбородок, слабо усмехаться или щуриться. Только один раз ответом стал поцелуй — это было ночью, после потрясающего минета (когда можно позволить себе каплю нежности). Свен не понимал. Но очень хотел понять. Позволит ли ему это Томас? — Звучит потребительски, — заметил Свен. Чмокнул в шею, как бы говоря: «Шучу, я несерьезно». С кем поведешься… — Я в тебя, кажется, влюбился. В ответ — смех. Негромкий, короткий. Быстрый взгляд. Рука легла между лопаток. Щека прижалась к волосам. Тишина. Тепло. Телевизор выплевывает на экран картинку за картинкой. Где-то наверху кто-то кому-то что-то доказывает. — Видишь панно? — спросил Томас. Еле-еле слышно. — Вон, на стене. — Вижу, — ответил Свен, помолчав. — Это подарок, — Томас положил руку ему на макушку, мягко погладил. Тихо вздохнул. — И вон та фенечка на двери. И то полотенце. И прихватка. И подушки. И парочка книг в шкафу. И вот это, — он указал на «печатку», — тоже подарок. — От кого? — спросил Свен. В ответ — молчание. Слова — золото. Свену оно даром не нужно (золото пошлое, надменное, нарочито пафосное). Сегодня он подарил Томасу браслет. Тонкий, настоящее серебро. Звенья цепи тихонько позвякивают на запястье. «Это подарок. Мой подарок». А видишь вот эти? Угадай, чьи они?..***
«Сколько же их было?» Штук семь точно. Как давно? Черт его знает. И так ли это важно? Сейчас-то Томас с ним. «Дело не в этом. Не на это намек». Как-то они, прогуливаясь, попали под дождь. Холодный, с ветром и дробью в зубах. Том промок насквозь; обнимая себя руками, куксился, трясся, растерянно поглядывал в свинцовое небо. Седые волосы облепили серое лицо. Маленький скромненький человечек. «Таких жалеют — и оставляют, — имел в виду Томас, указывая на подарки. — Ласкают, греют, дают еды — и уходят. Смотри, сколько мне оставили. Смотри, сколько их было». Бездомные животные вызывают жалость до тех пор, пока они бездомные. После — это просто животные. Обыкновенные. Эмоции прошли, сладкая боль утихла. Можно идти дальше. И Свен соврал бы, если бы сказал, что не ощущает некоторую… тяжесть. Тоску, что ли. Ему нужны яркие эмоции, а Томас не из ярких людей. Томас чрезмерно спокоен, флегматичен. Инертен. Провзаимодействовать с ним не так-то просто. Все взаимодействие упиралось в секс, но этого же мало. Тут-то и снизошло озарение. Как будто сама Судьба пришла и бросила вызов: «Не справишься. Сломаешься и уйдешь. Как все». Под лежачий камень вода не течет — это все знают. Но что, если кому-то в воде очень-очень надо под этот чертов камень?.. Надо грызть. Царапать, кусать, отколупывать — всеми силами стараться подрыть под валун. Свену представлялось, что за ним — обрыв, с которого лети и лети, куда захочется. И камень не забудь. Что ты, зря сточил его, что ли?..***
Томас старался ерзать незаметно, но результат был с точностью наоборот. Как будто Свену не плевать. Это их вечер, их столик, и они могут делать, что захотят. Кафе было чудесным, к слову. С деревянной обивкой, старинной мебелью и декором в стиле приключений из книг Джека Лондона. Аляска, сани, бравые золотоискатели, эскимосы, морские «волки», шкуры медведей… Пахло солью, деревом и снегом. Кровь Свена бурлила, и Томас это заметил. — Напоминает о родине? — улыбнулся он, сделав заказ. — Здесь все так сытно, моему гастриту это не понравится. — Я купил таблетки, — сказал Свен. Стиснул его руку под столом. — Заедим. Все было прекрасно. Даже больше чем прекрасно. Да, он читал Лондона и еще парочку писателей-классиков, которые нравились Свену. Нет, он не против «сгонять» в оперу, давно не был, можно развеяться. «Здесь так уютно», — довольным тоном в ответ на вопрос «как тебе?». Еще бы. Тихо, спокойно, за перегородкой ты не видишь посетителей, а они не видят тебя. Выгадав момент, можно даже поцеловать в щеку. Легко-легко, с неизменной нервозной улыбкой. «Это зря. Очень зря». Кровь в зиму горячая. Удивительно, но Томас оттолкнул его (мягко, ненавязчиво), только когда зазвонил телефон. — Подожди, — шепнул он, сглатывая. Губы покраснели, вихры растрепались. Глаза блестели. — Дай-ка я… И застыл. Моргнул. Судорожно вдохнул. Посветлевшее от довольства лицо снова стало бледно-серым. Телефон звонил. — Прости, — еле слышно выдохнул Томас. — Одну секунду. И вылетел куда-то вне поля видимости. Секунда затянулась минут на двадцать. Ужин принесли (густой гороховый суп с мясом, луком и приправами, ребрышки в томатном соусе с поджаренной вареной картошкой, холодное пиво с шапкой пены, хрустящий ржаной хлеб), и еда успела порядком остыть, когда Томас вернулся. Ни жив, ни мертв, он сел за стол. И на этом вечер кончился. Отщипнув от того и попробовав этого, Том похвалил все (невпопад, кое-как, через силу), но вскоре засобирался домой. Одергивая махровое пальто и свой любимый синий пиджак, он стоял вместе со Свеном на тротуаре. Ждал такси. Ничего не говорил. Не позволял себя разговорить. Когда они выходили около дома, рядом с магазином, приказал (холодно, неумолимо) идти к себе. «У меня дела, — заявил сухо. — Доброй ночи». И пошел в магазин. Свен не стал спорить. Свен не стал спрашивать. Свен послушался — и вскоре пожалел. Вся постель была измята и скомкана. Вся квартира — исхожена вдоль и поперек. Под утро отчаяние достигло апогея, и Свен бросился к двери. Позвонил. Позвонил, позвонил. Она долго не открывалась, а когда открылась… «Миазмы. Чертов ящик Пандоры». Из квартиры несло спиртом и рвотой. А, может, не из квартиры. — Том, — Свен шагнул вперед, протянув руку. Схватил воздух — Томас отпрянул. Красные глаза, бледный лоб, опухшие щеки. Все лицо блестит от влаги (вода? пот? слезы?). Бледно-голубая рубашка вся в темных пятнах. На груди остатки какой-то грязи. «Да, от него. Это от него несет». Свен вновь попытался приблизиться — вновь неудачно. — Иди, — прохрипел Томас. — Иди на работу. — Тебе плохо, — выдавил Свен не своим голосом. — Тебе что-то нужно? — Мне нужно побыть одному, — Том прикрыл дверь. Твердо, игнорируя руку на косяке. — Иди. — Том… — Иди, Свен. Прошу. Иди. Хлопок двери — выстрел в ночи. Свен вернулся в квартиру на ватных ногах с ватной головой, и весь день ходил как пришибленный. «Это насмешка, Судьба? Ты издеваешься?» Вернувшись с работы, он снова принялся стучать и звонить. Томас не открывал еще дольше, чем вчера. «Может, на работе?..» Только когда зазвенели новенькие ключи, скрипнули старые петли. Синий глаз сверкнул в прорехе между сталью и деревом. — У меня не прибрано, — просипел голос мертвеца. — Я приберусь, — сказал Свен. И уверенно шагнул в амбре перегара и антисептика. Томас встретил его в коридоре, подпирая стену плечом и скрестив руки на груди. Выглядел получше — без пятен от пива и остатков блевотины. Свен прошелся по гостиной и столовой, заглянул в кухню и спальню. Порядок как порядок. Несколько темных бутылок, горка немытой посуды, неприбранная постель. Ерунда. У него так тоже бывает. — Не расскажешь? — спросил Свен, когда они сели за стол. Пили чай, закусывали поджаренными сэндвичами. В ответ — молчание. Томас мало ел, больше пил. «Если ты захочешь накормить меня джанк-фудом, готовься — меня потянет блевать». Пусто, безжизненно. Глаза все еще покрасневшие. Никаких разговоров. Длинные, редкие фразы. Пространные. Свен не понимал, что происходит. Но очень хорошо понимал, что должно произойти. — У меня завтра выходной, — соврал он. Возьмет отгул за свой счет. — Можно я переночую у тебя? И снова молчок. Подарки тихонько лежали себе на местах, нервируя многозначительным безмолвием. После душа Свен взял Томаса за руку. «Пора подмывать лежачий камень». Презервативов не было, смазка кончилась. Пришлось использовать мазь и слюну. Язык и челюсти наутро будут болеть, как у профессиональной проститутки, но кому ли не плевать?.. Жил Томас так, будто ему осталось несколько часов, а занимался сексом, как будто вот-вот умрет. Через минуту. Секунду. Им правила бешеная самоотдача (совсем не по возрасту), он не позволял себе ни мгновения покоя. Целовать, гладить, лизать — все, все надо делать, не замирая, не останавливаясь, с такой страстью и пылом, какой кружит голову и выбивает дух. Скромный при свете дня, требовательный в ночном мраке. И здесь ни при чем пошлая шаблонная чушь про «пассивного верхнего» или «активного нижнего». Тьфу, бред! Это был распоротый электрический узел, искрящийся от перенапряжения. Исчезнувшая грань между сном и реальностью. После такого, как после отступившего морского прилива, когда лежишь на чем-то мягком и влажном, глядя в пустоту стеклянными глазами и с наслаждением вдыхая воздух через нос. В этот раз все было немного по-другому. В этот раз кабель перегорел. Свен уложил Томаса на подушки и сделал все, чтобы он забылся. Наслаждение через силу. Реанимация. Том не произнес ни слова. Том сжался в его руках, прильнув к его груди, мокрый, красный, едва дышащий. В конце он всегда замирал, распластавшись звездой на своей половине кровати. Выжатый досуха, он не говорил, не двигался. Батарейка выдала весь накопленный заряд. Обычно Свен в этот момент уходил, расцеловав ему плечо или макушку. В этот он стиснул его до хруста. Чужое дыхание щекотало шею. Растрепанные вихры липли к коже. — Я люблю тебя, — вырвалось из ноющей пустоты в груди. В ответ — молчание. Прозрачные капли текут по изможденному лицу.***
Утром он проснулся один. Не у всех, знаете ли, может быть выходной посреди недели. Если бы не зарплата, Свен так бы и работал, но увы. Нужно искать работенку поприбыльней. Томас уже ушел, однако оставил сюрприз (помимо свежезаваренного кофе и лазаньи в духовке). На обеденном столе лежал ключ от входной двери. А рядом записка: «Сделай дубликат». Очень удачно выглянуло солнце. Свен, конечно, и без него светился, как новенький прожектор, но лишняя порция света никогда не повредит.***
— Сегодня три месяца, — сказал Томас. Сам. Да, они встречаются уже три месяца. И, кажется, у них наладился прямо-таки семейный быт. Общий бюджет, общие покупки, общие личные (каламбур) принадлежности. Томас после определенного момента стал улыбчивее. Через день после звонка ему пришло несколько писем. Чтение не задалось — парочка полетела в урну, другие были посажены под арест в шкафчик стола («не смотри!»). Пару недель скорбь не отпускала их из серых мрачных лап, однако ничто не вечно. Спустя полтора месяца Том потихоньку ожил. «От всего не убережешься. Жизнь есть жизнь», — сказал он однажды со странной улыбкой. И спросил внезапно, заглянув в глаза (своими, темными, «ночными»): — Ты правда любишь этого мерзкого старикашку? За «старикашку» он получил серию продолжительных глубоких объяснений, Свен же потихоньку привыкал к роли… ведущего? Ответственного? За свои тридцать пять он привык, что на него вешаются, ему приказывают, его просят — а он подставляется, подчиняется, выполняет. С Томом нужно было думать своей головой («инертные газы с трудом взаимодействуют…») и, честно говоря, в этом был особый кайф. Словно второе совершеннолетие. Он снова ребенок, который учится принимать «взрослые» решения. Прогресс идет по спирали — количественные изменения перерастают в качественные, выходя на новый уровень. Регресс, впрочем, — тоже, только в зеркальном отражении. Береги своего «старикашку», Свен. Он скоро впадет в детство. «У меня все равно не будет детей. Проживем». В один из вечеров их (обоих!) потянуло на откровения. — Мать торгует в Кардиффе, отец давно умер, — рассказывал Свен, попивая морс и поглядывая на экран монитора. Они смотрели фильмы по ноутбуку. — Вообще, у меня вышка, банковское дело, но попробуй пробейся сейчас в банк и зацепись там. Бесит. Везде все через деньги. Или постель. — Капитализм, — Том пожал плечами и протянул руку. Они пили из одного графина одним стаканом. Вихрастая голова лежала у Свена на груди. — Он сожрет твою плоть и перемелет твои кости. Мой отец повесился из-за долгов, мать угасла от рака. У меня гастрит и проблемы с поджелудочной. Интересно, — он отпил морса и вернул стакан Свену, — как я скопычусь? — Безболезненно, — произнес Свен, целуя в макушку. — Обещаю. — Надеюсь, — шепнул Том со слабой усмешкой. Немного помолчал. — Свен, ты… ты когда-нибудь ухаживал за тяжелобольными людьми? — Нет, — ответил Свен. Тоже помолчал. Слова — золото. — А что? — Ничего, — сказал Томас. Вздохнул, ткнулся носом ему в шею, прикрыв веки. — Ничего, спасибо. Спасибо… ну, ты знаешь. — И тебе тоже, — фыркнул Свен. Спасибо, что принял. Спасибо, что оставил. Спасибо, что доверился. Он чувствовал на коже улыбку. Это был хороший вечер. Не в пример тому, что произошел через две недели. Именно произошел — как гром, как ураган, как несчастный случай. В ночь перед ним они разошлись по квартирам — легкая ссора, ничего необычного (Свен в экстазе. Первая ссора! Настоящая! Он уж думал, его «старикашка» не умеет сердиться!). Свен собирался лечь пораньше, чтобы завтра с утра приползти с извинениями. Но не тут-то было. Сначала был хлопок. Потом еще один. И крики. Не где-то там сверху, снизу, сбоку. Всамделишные крики на (их) лестничной площадке. Любопытство сгубило кошку, но Свен-то больше кошки. Ему ничего не грозит. Ведь так?.. Если бы. Едва он высунулся за дверь, как ему чуть не прилетело сумкой-клатчем по носу. Дверь напротив распахнута, на пороге — Том и какая-та девица. Он — белый, как мел, она — красная, как мак. И все кричит, кричит, срывая горло, и волосы (и без того растрепанные) разлетаются во все стороны. Смоляные, кудрявые. — Ты должен был приехать! Ты должен был! — Убирайся! — И это Том! Том, который ни разу не повышал при нем голос! — Я ничего не должен! Убирайся! — Ты бросил его! Ты бросил нас! Ты бросил мать! — Я сказал, вон! Я не хочу тебя видеть! Вон! Высокий голос в гневе был звонок и остер, как бряцающая сталь. Глаза Тома вылезли из орбит, волосы прилипли ко лбу. Казалось, его вот-вот хватит удар. Свен чуть высунулся наружу (инстинктивно). И в этом была его ошибка. Она увидела его. Повернулась к нему. «Боже ты мой». Свен аж отшатнулся. — Вы чего тут орете? — бухнул он первое, что пришло на ум. — Ночь на дворе. — Свен, — враз севшим голосом произнес Томас, — уйди. — Ну уж нет! — девушка раздула ноздри. Так дико было видеть это на ее лице. Так странно — и ужасно. — Пусть все знают. Пусть все знают, кто ты такой. Вы его сосед, верно? Приятель? Вы не представляете, с кем живете! Вы не представляете, что это за тварь! Он бросил больную жену, и она умерла от горя, а сына-инвалида сдал в лечебницу, где его накормили таблетками, от которых он вскрыл себе вены! — Она захлебнулась собственными словами. — Он бросил родную дочь! Бросил меня! Нас всех! Он — чудовище! Не подходите к нему! Не разговаривайте с ним! — Она повернулась к отцу. — Ненавижу! Ненавижу! Чтоб ты сдох!.. И с этими словами она ринулась вниз по лестнице. Свен слышал ее надрывный плач. Видел бескровное лицо Томаса. Эхо шагов, эхо слез. Глубокие синие глаза… Хлопок. Свен заморгал. Всего миг — и он один. Один, под дверью. В абсолютном молчании.***
В этот раз все по-другому. Никакого смирения, никаких тайн. Свен тарабанил в дверь добрых пару часов. А потом вышел на улицу и принялся орать во всю глотку: — Я залезу к тебе в окно! Слышишь?! Я залезу! По водостоку! Прямо в окно! Томас! Слышишь?!.. Он нарезал круги, чуть ли не пыхая огнем. От двери до окна, от окна до двери. В конце концов, ворота в башню открылись. Но только для того, чтобы гарнизон с порога послал его к черту. — Уходи! — прошипел Томас. Весь красный, с лицом мокрым от пота и слез. — Уходи! Оставь меня! Уходи, я сказал! Уходи, черт бы тебя!.. — Я хочу знать! — рычал Свен в ответ, силясь открыть дверь. — Я обязан! — Ни черта ты не обязан! — вопил Том, сверкая глазами. «Инертные газы…» — Ни черта, ты слышишь?! Ты — никто! Еще неделя — и ты уйдешь! Плевать! Оставь меня! Брось! Уходи! Вон! В родном доме и стены помогают, но дверь — не стена. А Томас — не Свен. Том ниже на полголовы, и в силенках у него недостаток. В квартиру пришлось фактически вламываться. И хватать за руки, и чуть ли не скручивать. В неистовстве любой человек кровожаднее дикого зверя. — Да! Да, я бросил жену! — орал Томас с видом умалишенного. — И сына! И дочь! Всех их бросил! Бросил больных умирать!.. И не вернулся бы к ним! Мне плевать! Я хочу жить! Я чудовище! Брось меня! Брось! Уходи! Вон! Уходи!.. Ор не прекращался где-то полчаса, если не больше. К тому моменту Свен перестал слушать и слышать. Для него все слилось в один монотонный шум. Ему было плевать, кто кого бросил. Ему хотелось, чтобы Томас замолчал. Он это понял — и едва сдержал смех. «Какая ирония!» — Тише, — шептал-шипел Свен, утягивая любовника на диван. — Успокойся. Тише. Ш-ш. Все. Тише. Любая сила имеет пределы. Сила голоса тоже. В конце концов, Томас умолк. Свернулся на диване, сипло дышащий, с мутными глазами. Свен сделал ему чай. Но когда подал чашку, она выпала у Тома из рук. Всхлип. Громкий, открытый. Не сдержанный. «Ты — никто. Ты уйдешь. Ты меня бросишь». Свену хотелось рвать и метать, бить и ругаться, как твари. — Говори, — прорычал он, пока внутри все клокотало. — Или я тебя придушу. Говори. — Что говорить? — промямлил Томас, отряхивая чай с кончиков пальцев. Кружка валялась на полу, лужа растекалась по обивке. — Познакомился с женщиной. Она заболела. Я ухаживал. Двадцать пять лет. У нас были дети. Девочка, мальчик. Мальчик-инвалид. По уму. Я больше не мог. Не мог, понимаешь? Это невозможно! Я сходил с ума! Я оставил их, — он вытер сопли и слезы рукавом, — в больнице. С врачами. Я плачу им! Платил… Мой сын умер. Недавно. Все. Это все. Мне очень жаль! — вскричал он, тряхнув головой. — Что, что еще? Что еще я должен сказать?! — Ничего, — произнес Свен. — Ты вообще ничего не должен был говорить. И обнял, прижал к себе. Инертные газы с трудом взаимодействует с веществами. Нужны крайне специфические условия. Так уж вышло, что Томас сумел среагировать только на острую боль. «Так бывает, — думал Свен, укачивая рыдающего Тома. — Что тут поделаешь?»***
Любовь переживает все — горе, болезни, даже смерть. Красивая картинка. Жаль, на реальную жизнь ложится с трудом. Томас клялся, что любил жену. Любил до одури, во что Свен, к слову, верил: ухаживать за неизлечимо больной (парализована ниже пояса, с поражением значительного участка мозга), фактически обреченной, целых двадцать пять лет (четверть жизни) — ничем, кроме как любовью, это не объяснишь. Первые пять лет Томас верил. Следующие десять — проверял веру на прочность. Ещё десять — действовал по привычке. Просто не представлял иной жизни. Вне дома, вне комнаты, далеко от кровати, насквозь пропитанной болезнью. А ведь еще были дети. «Я едва их помню, — признался Томас, подбитой птицей лежа у Свена на груди. — Я вообще плохо помню те годы. Сплошное серое марево. Работа — она — сон. И так по кругу». Стало хуже, когда начал подрастать сын. Телесно, но не умственно. «Отставание в развитии, — булькающий смех. — Неизлечимо. Мне было тридцать. Я выглядел хуже, чем сейчас». Дочь он не воспитывал, отдал родственникам (которые жалели его — но так, издали, не спеша помогать). Вся молодость, все силы, все, что у него могло быть, принесено в жертву медленно умирающей. И сыну, которого отец регулярно навещал в больнице в тщетных попытках выпросить у ребенка ответ. «Ты узнаешь меня, милый? Я твой папа! Ты помнишь?» Если бы не сердобольный (в хорошем смысле) врач, скорее всего, его бы уже не было в живых (начались серьезные проблемы со здоровьем — и в физическом, и в ментальном плане). Доктор предложил альтернативу — лечебницу. Новую, добротную лечебницу с неплохими отзывами. Томас был готов. К сорока годам ему хотелось только одного — покоя. Усталость пропитала насквозь. Отчужденность от себя, от своего тела достигла критической стадии. Том хотел покончить с этим. А вот она не хотела. Ей нужен был только он. Только его уход. Только его забота. С другими она была капризной, вредной, ревнивой, а после и вовсе — буйной, злой, рьяной. Он просидел с ней еще пять лет, уже в лечебнице. И только потом сбежал. Врач (все тот же) почти заставил его уехать. «Вы погубите себя, — говорил он. — Вы ведь не старик, еще можете начать новую жизнь. Поймите же, ей осталось совсем немного!» Он был прав — ей оставалось всего несколько месяцев. «Таблетки? Недоедание? Горе? Не знаю. Ничего не знаю. Ничего не хочу знать. Я ублюдок, правда? Скажи, я — чудовище?..» Что с сыном? Он навещал его первое время, но… после жены… нет, с него было довольно. Кроме того, за брата взялась сестра. Дочь оказалась прекрасной сиделкой. Они с ней пересекались редко. Она не знала его. Не любила. А после — возненавидела. Это было легко. Он был ей никем. Тенью за горизонтом, черной, злобной, неверной. Должно быть, она страшно обижена на него. Его это не сильно задевает. Пускай они очень похожи внешне (до ужаса), глубоко в душе она — вылитая мать. И у нее те же проблемы. «Не думаю, что она сойдет с ума. Надеюсь, что нет. Курс препаратов она пьет и у специалистов бывает. Для профилактики. Молодец». Не стоит на нее злиться за… этот концерт. В конце концов, она имеет право горевать. Она заменила его сыну мать. Она воспитывала его. Любила его. Так, как отец не сумел и уже никогда не сумеет.***
Парк. Поздняя весна. Свежий ветер. На бледно-голубом небе — бесплотные облака. На лице у Томаса, как всегда, — печать печали. Утки плескались в пруду, их перья переливались на ярком солнце. Они на пару бросали им белый хлеб. Закончив, присели на скамейку неподалеку. Бок к боку. — Ты же понимаешь, что это навсегда? — сказал Томас. Негромко, ломко. Привычно. — Ничего не изменить. Чуть подправить, максимум. — Да, знаю. На деревьях распустились липкие набухшие почки. Пахло сладковато, чуть пряно. Ласточка пела где-то далеко вверху. Символ возрождения, символ новой жизни. Седая голова, паутина морщин — кривая насмешка старушки-Судьбы. Томас прикусил губу. — Ты связываешься с калекой. — Нет. — Нет? — ирония. — Я лечу калеку, — серьезно. — Думаешь, это возможно? — Лечить? Вполне. Молчание. Слова — золото. Густо-синие глаза — две открытые раны. Скорлупа пошла трещинами, но не разбилась до конца. Том до сих пор боялся его полюбить. Точнее, боялся вынести эту любовь из себя. Так-то она была, Свен ее чувствовал. Но одного чувства мало. Нужна обертка. Полость, емкость, куда такую сложную субстанцию можно поместить. Слепок готов. Осталось дождаться, чтоб затвердел. В парке им быстро надоело. Они вернулись в их дом, на их лестничную клетку, Свен позвал его к себе. На крохотной кухне они так близко, что слышно дыхание. Слышно, как сердце отсчитывает минуты пребывания на земле. Томас сам потянул его за руку, сам поцеловал и сам прижался лбом к плечу. Свен подул ему на волосы. Пепельные кудри — во все стороны. — Я люблю тебя, — как мантру. Не для божества — для себя, для него. Для их будущего. — Люблю, люблю, люблю. — Ох, дурак, — покачал головой Том. А после обхватил его за плечи и негромко рассмеялся.