Осталось немного

"Там, куда я приду, будет только покой, Будут руки твои, прикасаясь легко, Исцелять мои раны на истерзанном сердце Будет право забыться, будет право согреться".

Влажность и темнота - необходимые условия, чтоб взросло, что зреет. Раскапывать раньше положенного – дурная идея, но у Филиппа ни вариантов ни времени. Он раскапывает. И чувствует, как его решение раздвигает стены, убирает низкие своды, заменяет ядовитую желчь, кипящую у горла… Филипп оглушен собственным смехом. На руках брата замечательно. Филипп высоко, солнце щиплет его поцарапанный нос, он болтает ногами, смутно припоминая, что Калеб просил быть осторожнее. Вокруг залитый светом бескрайний луг. И это лучшее лето в их жизни. Филипп притирается поудобнее, прячет лицо в свободной рубашке и мотает головой, вдыхая запах мыла и Калеба. Обхватывает руками изо всех сил, пытаясь слиться, стать единым организмом с сильным красивым Калебом. Сердце одно на двоих, чтобы легкие одни…или Калеб говорил, что легких по две штуки? Калеб привычно поймал Филиппа, запрыгнувшего на него с разбегу, прижал к себе расшалившегося братишку, и больше не улыбается. - Малыш, все далеко зашло, - и голос его неправильно взрослый со звенящей металлической тоской. Филипп сразу чувствует раздражение. – Нет! Калеб! Держи! Не отпускай меня! Ну, Калеб! - Он все еще цепляется за брата, не согласный с тем, как добрые руки, созданные его ловить, превращаются в жесткие холодные и чужие. – Не бросай меня, Калеб, – произносит он глухим голосом, тоже не подходящим по возрасту ни торчащим ушам ни голым коленкам. - Нет, малыш. Я этого не одобряю, ты знаешь. - Но, Калеб, ты должен мне помочь! Должен! Я не справлюсь без тебя! - Да, малыш, надеюсь, не справишься. Калеб ссаживает с себя Филиппа и Филипп понимает, что это его вина. Видимо, не стоило болтать ногами так сильно. Калеб кивает, что его. Он делает шаг назад и смотрит, как меняется его брат, как зеленая плоть вскипает и стекает с костей, обнажая хрупкие обломки, не держащие более его веса. Когда Филипп оскалился, зубов у него оказалось гораздо больше, чем хранила задорная улыбка. Калеб тоже изменился. Прежде всего, он давно мертв. Уши Филиппа горят огнем. Эта боль не отсюда, из другой главы его жизни, когда у него еще были пальцы. Он прижимает руками огонь и под ними кровь, хрящи с зазубринами и седые длинные волосы. Никакие зеркала и водная гладь не возвращают ему того отражения, которым навсегда расчеркнул его лицо чужой нож ночью, когда Калеб умер. - Ты столько боли причинил, малыш, - слышит Филипп то, чего не желает. Это ему, ему больно! - Это ты, - шипит он в ответ. Ты меня бросил. Разлюбил! Из-за ведьмы! Калеб хмурится. Надбровные дуги истончились и лицо его хранит больше гнева, чем Филипп привык. – Малыш, я всегда тебя любил. И люблю. Этого у тебя никто не отнимет. Даже ты сам. - Я уж постараюсь, - выплюнул Филипп ему в лицо, захлебываясь от того, как оно плавится в осуждающем молчании. Убраться, убраться подальше из этой пещеры, от всех этих бестолковых зреющих костей, от Калеба. Пока еще не слишком поздно. У него нет выбора, нет времени, но агонизирующее сознание отметает Одалию Блайт как нечто подлое, жадное, поврежденное. И с очень сильной волей, к сожалению. У остатков императора Белоса нет сил бороться, он вторгается в живую марионетку, как в пустой сосуд, не сразу замечая, что личность внутри все же уцелела. Если бы у ведьм были души, назвал бы этим словом. Душа ведьмы-барда бесцветна, бесформенна и слаба. Это и при жизни был тихий беспроблемный персонаж, пока Дариус не втянул его в свой нелепый бунт. И все же искру следует погасить. Белос сжимает в кулаке ее слабое мерцание и она впивается в его ладонь тысячей шипов. Среди воспоминаний и эмоций, самые страстные, самые горячие это до смерти знакомое лицо, до тошноты самодовольный смех. Идалин, Идалин, Идалин. Образ столь окрашен, что Белос не сразу узнает в объекте воздыхания Совиную Леди. Те же глаза, губы, сложенные в улыбке на клыках, те же уши. Когда он обретает способность отдышаться, разница между ведьмами очевидна. Между ними не одно поколение. Это не та ведьма, просто похожа. И все же обращается Филипп к той, другой. - Ты мое сердце вырвала, Эвелин. Теперь я вырываю твое. – С этими мыслями Белос обрезал розовые ниточки и марионетка пала к его ногам. Шагая по абсурдно широкому коридору, он тянет подбородок, заставляя хрящики внутри отозваться на движение, моргает, привыкая видеть через искажающие линзы, вытирает под ними с чего-то выступившие слезы, и касается отросших волос. Занятая оболочка не может принять его привычную форму, на это нужно или больше времени, или больше плоти. У Белоса ни времени ни плоти. Но то, чем он обладает, еще годно. Он снова вытирает слезы, оставляя на розовых рукавах темные разводы масла. - Я уж постараюсь.