Падшие

Каждый человек, от мала до велика, проходит в своей жизни два события: рождение и смерть. Во время каждого из них, человеку свойственно быть слабым и немощным, но до определенного момента помнить, что с ним происходило. Такие воспоминания кажутся незаметными, затаенными где-то в темных уголках сознания, но именно они закладывают первые эмоции, первые мысли и мнения. Не разбирая слов взрослых, как это часто бывает с маленькими детьми, Олег зацепился за запах, воспринимая первым, самым важным воспоминанием, именно его. Не самый приятный, но зато родной, потому что ассоциировался с отцом. Металл, латекс и кровь. Как и полагается пахнуть хирургу, впрочем. По правде говоря, Олегу вообще не казалось, что родители были готовы к его появлению — его сверстники росли с мамами, или хотя бы с бабушками. Олег рос с медсестрами хирургического отделения — во врачебной династии редко найдется человек, рано вышедший на пенсию, или часто имеющий выходные. Зато его часто угощали подарочными конфетами и чаем, иногда давали поиграть с докторскими халатами, которые не были сильно грязными, но еще не успели дойти до химчистки, а старшая медсестра время от времени давала ему рисовать не неправильно заполненных бланках. Впрочем, он всегда с нетерпением ждал отца, как воплощенного бога, кто смог десницей вложить душу в умирающее тело. Одно было плохо: запах от родителя никогда не менялся. И сначала тошнило только от запаха. С того момента так и тянулись белые коридоры, которые, вне зависимости от больницы, были одинаковыми. В операционном блоке они были пустыми, с изредка встречающимися каталками, накрытыми голубыми тонкими медицинскими простынками. Первое время Олег обходил их стороной: не хотелось проверять, жив ли тот, кто сейчас неподвижен. Однако со временем приняв свою «Жизнь будущего врача», которую сулила ему семья, мог остановиться, ловя малейшее движение, вдох, совершаемый живым. Впрочем, со временем и эта игра в угадайку наскучила. На трупы он всегда успевал насмотреться в дядином морге, куда его частенько сбагривали, когда и в мамином стоматологическом отделении, и в отцовском хирургическом он начинал мешаться. А может просто мозолил глаза — с подростковым возрастом, к несчастью, на многие вещи открывается взгляд. Как и на фиктивный брак родителей, так и на то, что ребенок был еще одним звеном династической репутации, так как бездетная семья в только-только розовеющей после коммунизма стране вызывала у общества массу вопросов — как, без детей? А кто стакан воды в старости подаст, кто продолжит род? Неужто у пары что-то не в порядке? На все эти вопросы не повезло родиться ответу — Олегу, вынужденному проживать такую же блестящую картонную жизнь, как и его родители. Дядя по папиной линии, по сути, был единственным, кого он не так сильно раздражал — тот смотрел на ребенка скорее с жалостью. Жалостью, под которой подразумевалось презрение. Семейные странности, особенности, никогда не выбивались за семейный круг, однако были известны ближнему кругу родственников — просто невозможно было не догадаться о них, но возможно было сделать вид, что не догадываешься. Благо, что дядя Гавриил был хорошим актером, и потому хорошо скрывал собственное высокомерие и гордыню, уверенный в том, что Олег не сможет дожить в семье даже до своих пятнадцати, после чего тело племянника пойдет под нож, как и любое другое. Олегу же казалось это похожим на подобие любви, потому что незнание иногда заставляет быть счастливым. Что в детстве, что в сознательном возрасте, но лишь до момента, пока правда, подобно скальпелю, не рассекает грудную клетку. Гавриил, продолжая свою ветвь династии, был патологоанатомом-криминалистом, поэтому первым нелюбимый запах Олега заменился вторым — смешением формалина, гниения, и смерти. Смерти было свойственно пахнуть по-особенному, чем-то густым, холодным, похожим на окровавленное лезвие хирурга, который не успел. Как сталь, которую хотелось прокатить по языку, и тут же выплюнуть, избавляясь от мерзкого послевкусия. Смерть, застывшая и покорившая себе морг, заставляла быть в напряжении. Дядя, как и отец, называли это будоражащим кровь предвкушением: касаясь трупа, ты будто бы становился частичкой смерти, надевал карнавально-траурную маску и с головой нырял в формалиновую кому, чтобы за стенами морга вынырнуть, сделав пару глотков свежего воздуха. Первое время, после каждого дня с дядей, у Олега кружилась голова, однако после он привык, и обнаружил второй знак в своей жизни: если отец мог сравниться с господом, то дядя был тоже богом, Аидом, из чьего царства не смогла выбраться Эвридика. Эвридику Олег тоже узнал почти сразу: ее олицетворением была молоденькая Вероника, которую привезли под утро, с первым криком петухов. Она тоже не смогла остаться в мире живых, погубленная руками бывшего возлюбленного. То был прощальный вечер, муж надеялся удержать ее при себе: дорогой ресторан, вкусная еда, которой ей было не видать, если бы она ушла от него. Богатый, но уродливый и внутри, и снаружи бандит, и бедная, но прекрасная швея. Ей выдавали зарплату нитками, а он, будто бы с издевкой, заказывал ей раков, ловя на губах девушки легкую печальную улыбку, которую воспринимал с победой для себя, как сожаления о былых ссорах и мыслях о разводе. Финалом вечера стала дорогая золотая цепочка. Тонкая, искусная работа мастера украсила бы шею девушки, и Вероника просто не могла отказать мужу, когда тот сразу же застегнул украшение на шее жены. Как строгий ошейник на шее собаки. За рестораном в ту ночь было не менее пыльно и грязно, чем в остальные. Олегу было неизвестно, рассчитывал мужчина изначально на тихое убийство, или на минет, но случилось все почти что как в плохом бульварном детективе: муж на лаврах собственной гордости ожидал мольбы об окончательном примирении, а получил прошение о разводе, с той же милой улыбкой, что была в ресторане. Он дал Веронике развернуться, а затем схватился за подаренную цепочку, рванув ту на себя. Не ясно, чего он хотел: остановить почти что бывшую жену, или отобрать прощальный подарок, но душил он ее медленно и сильно, с толком, да так, что цепочка врезалась в шею девушки, оставив ажурную странгуляционную борозду. Вероника до последнего пыталась дышать, об этом кричал ее напуганный взгляд и распахнутые большие глаза, обрамленные пушистыми ресницами. Олег никогда таких не видел: голубые, кристально чистые, почти что кукольные, стеклянные. Кожа ее стала еще белее после смерти, обескровленные губы казались бархатными, и Олегу думалось, что смерть ей к лицу. Белое личико покойницы обрамляли темные, слегка вьющиеся волосы, спускающиеся послушной волной к плечам, округлым, и как будто бы все еще мягким даже против природы трупного окоченения. На предплечье красовалась аккуратная родинка, на шее — фиолетовое колье, забравшее жизнь девушки и красиво подчеркивающее выступающие ключицы и аккуратную грудь: она была небольшой, округлой формы, с побледневшими сосками, и Олег хотел бы провести взгляд вниз, натыкаясь на мягкий женский живот и округлые бока, но каждый раз останавливал себя от этого. Муж-Отелло не смог остановиться на удушье, после этого то ли решив неудачно расчленить тело, то ли просто поиздеваться, оставив рваные раны на животе своей Дездемоны, и изрезав промежность. Теперь все это напоминало фарш, и красовалось огромным бурым запекшимся пятном, смотревшимся на белоснежной коже подобно грязи. Олег ненавидел мучителя морговской Эвридики, но не осуждал за убийство — смерть ей была даже к лицу, она будто бы ждала этого всю жизнь, чтобы после возлечь на стол для вскрытия, как полагалось прекрасной женщине из древней Греции: изящной и совершенно нагой, лишь отчасти прикрытой тонкой простынкой. Ей шел тонкий плетеный узор на шее, шла мертвенная бледность и распахнутые глаза. Но кровавое пятно — нет. В убийстве надо было знать толк, подобно хорошей швее: выбрать, что клиенту к лицу, а что нет, увидеть цвет, размер, форму. Ее же муж… Был, скорее, мясником, ослепленным собственной гордыней. И от этого хотелось блевать. Человеку не могло быть позволено убить другого так, как подобает. Равный не увидит то, как должен умирать подобный ему. Олег жалел, что Веронику убил не он. Она бы умерла красиво.