На черную клетку

Он часто наблюдает за ней во время игры. Не сказать, что ему это нравится, но стоять и куковать за спинами всех черноглазых итальянцев и остроглазых поляков и слушать шутки про скоропалительный роман Васси и Сергиевского ему не нравится еще больше — видимо, его чувство юмора совсем ужасно, если он не видит ничего смешного в перспективе своего падения. И ладно, если бы все было метафорично, так нет же, он прекрасно знает, как система может столкнуть неугодного со ступеней или неудачно перевернуть лодку; знает, потому что сам — эта система и уже не помнит, скольких он подтолкнул и помог сделать неверный шаг. Что их жизнь стоит против достоинства? А сейчас единственное национальное достоинство — Нина Андреева. И он спокойно отталкивает в сторону и недовольных поляков, и ворчливых итальянцев; он смотрит за тем, как расцветает их достояние, его достояние, и нет картины лучше, чем эта. Нина не делает игры из игры. Она не закатывает глаза, когда ее соперник двигает пешку к ее ладье — такой глупый ход, как ты так можешь дурить, Трампер?! — не фыркает, нет, она всегда молчит, подпирая рукой подбородок, и смотрит на черно-белое поле. Там для нее вся ее честь и жизнь, там все краски, и Молоков знает, что весь мир для нее окрашен только в два цвета. Нина хмурится, когда не понимает хода Трампера, и Молоков чувствует, как его руки сжимаются в кулаки, видя ухмылку Фредди — как кто-то смеет смеяться над его страной? А с первой победы Нина стала самой страной, стала его. В этом нет ничего романтичного, он не пылает к ней чувствами, не желает, как желает Флоренс — тут глупо отрицать, что эта инфантильная женщина весьма хороша собой, — нет, тут другое, что даже сам он объяснить не в силах. Она его достояние, потому что самого Молокова нет, он давно растворился в своей вере в страну, он сам и есть эта страна. И Нина — его. Он наблюдает за ней, ловит каждое движение бровей, каждый вздох и дышит тоже, кажется, вместе с ней. Легкое шевеление руки, легкое дыхание, в игре Нина становится удивительно легкой и тяжёлой одновременно — лучше не ловить ее взгляда — каменного, густого; в карих глазах отражается только черный конь Трампера. Раздражение Молокова никуда не девается, он все так же с трудом переносит ее, но не восхищаться не может; она — генерал на этих тридцати двух клетках, она владеет ими и теми, кто сидит напротив, они подчиняются ей, сами того еще не зная. И даже американке Бет Хармон невозможно обойти ее, куда уж Трамперу. Молоков невольно кивает, когда замечает — Нина чуть откидывается на спинку стула и разжимает правый кулак. Движение неуловимое для всех, но только не для тех, кто на одну неуловимость и заточен. Значит, конец уже близок, и Трампер зря только давит из себя улыбку. Он нечаянно ловит ее взгляд — ничего, абсолютная пустота и неожиданное раздражение. Кажется, он ей не нравится даже больше, чем она не нравится ему. Забавное совпадение; неприязнь — единственное, что можно назвать их взаимностью. Ну и, конечно, ненависть к тем, кто по другую сторону шахматной доски. Молоков старается не думать, насколько связывающей может быть эта ненависть. Игра движется к концу, и он думает, что Нине придет в голову помучать Фредди, и она вдруг решит затянуть свои последние ходы так, чтобы тот наконец вскипел от ярости. Сначала так и происходит, но потом вдруг тень ложится на ее лицо, и Молоков вспоминает о том, что его предупреждали о редких, но сильных приступах мигрени у Андреевой. Видимо, в этот раз именно этот случай. Гримаса боли проходит по ее губам, и с раздражением, которое всегда сопровождает любую несвоевременную боль, она двигает ладью, потом сбивает коня, и прошагивает своей пешкой прямиком к королю Фредди — тот уже окончательно осоловел и пытается понять, как трёхчасовая партия заканчивается за десять минут. Объявляют шах и мат, и Нина встает из-за стула, снова легко, но Молоков видит, как дрожат ее ноги и знает, что ее хватит только до поворота коридора. — Благодарю, мистер Трампер, за хорошую игру. — она сухо жмет руку Фредди; тот едва отвечает на пожатие, с досадой смотря на свои фигуры. — Господа, — она кивает головой, и Молоков пропускает ее вперед. Ее хватает ровно на один пролет лестницы. На второй ступеньки третьего этажа рука ее скользит по перилам, и в тусклом свете лампочки ее лицо кажется Молокову ненастоящим — настолько оно живое. Как жаль, что живое оно только при приступе боли. Он успевает ее поймать, прежде чем надежда всей страны покатится по лестнице. Он держит ее за спину, слегка заведя руку назад, Нина ее не отталкивает. Здесь нет кокетства, она понимает, что без Молокова упадет, а, значит, завтрашний турнир придется отложить. Он смотрит на ее лицо — сколько лет этой девушке, недавно еще девочке, сколько лет ей придется нести эту ношу на своей спине — играть без права проигрыша. Она могла бы быть красивой, бесстрастно замечает Молоков про себя, если бы только не это вечное строгое выражение лица. Нина часто дышит, пытаясь уловить минуту, когда боль отступает, и та наконец находится. Она выпрямляется в одно движение и глядит сквозь него. — Зайдите за мной завтра в шесть утра. — В шесть пятнадцать. — отвечает Молоков. — В шесть у меня гимнастика. — Хорошо. Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Машины. И он, и она. Но у каждого механизм не вечен, и что будет, когда он даст сбой, Молоков предпочитает не думать. Завтра важный матч с Сергиевским, если тот не поставит все на свою мнимую любовь. *** Анатолий ставит все на свою любовь. Молоков понимает, что новости уже успели дойти до Нины. То, что Сергиевский подрался с Трампером, а потом укатил непонятно куда с Флоренс, пока известно только им двоим, но и этого хватает для того, чтобы Андреева открыла дверь после первого стука и просто махнула рукой, приглашая его войти. Да и ему, честно говоря, не до церемоний. — То, что Анатолий сбежал, вам уже известно? — он сбрасывает плащ; ночью был дождь, и он не успел переодеться. Неуютно смотрит по сторонам; положит его куда-то не туда, и диван будет в пятнах. — Известно, — она берет у него плащ и с аккуратной небрежностью кладет его на диван. А вот он так поступить не может. — К сожалению, с мисс Васси мы живем в соседних номерах. — Значит, вам слышно все? — Все. Нина лаконично заключает, и Молоков хмуро усмехается. Сергиевский сбежал в два ночи, а сейчас уже шесть утра, и если он все еще жив, значит, все не так уж и плохо. — Высчитываете время своей смерти? — ее голос едко звучит из другой комнаты, и Молоков морщится — теперь он понимает, почему многих так не устраивает его прозорливость. — И вашей тоже. Если вы не забыли, мы из одной команды. — Не забыла. — она выходит на неяркий свет; в комнате только светает, и он вдруг замечает, что Нина уже причесана и одета так, словно сейчас на матч. — И не забыла, что вы — наш руководитель, так что, вся вина падет на вас. — Это трудно оспорить. Молоков щелкает зажигалкой, монотонно смотря на разгорающийся огонь. Его так легко потушить — накрыть крышкой, и будто его не было никогда. Сергиевского найдут к вечеру, и он уж позаботится о том, чтобы упрятать его куда подальше. Хватит с него турниров, наигрался. — Когда вы его отошлете домой? А девочка зрит в самый корень. Он снова усмехается, смотря на нее из-под шляпы. Никогда не мог понять, сколько ей лет — по лицу еще только двадцать, по глазам — семьдесят пять. В принципе, Трампер мог бы в нее влюбиться, и Сергиевский мог бы, отстранённо думает Молоков, смотря на нее. Она так непохожа на эту Флоренс, и эта непохожесть даст ей столько преимуществ. Но все же это слишком даже для него; одно дело подкладывать девушек, чтобы те выведывали тайны, и другое дело — Нина Андреева; чемпионка мира. — Как только про него перестанут говорить. — устало он проводит рукой по лицу; снова надо думать и высчитывать, когда его голова покатится вниз. — Уже начали? — Начнут через полтора часа, — бросает он и хлопает себя по карманам в поисках спичек. Надо все-таки выкурить сигарету — кто знает, что случится в это утро. Он ждет, когда страх все-таки взыграет в Нине, и она беспокойно завертится на месте, но она просто смотрит в окно и что-то чертит пальцем по запотевшему окну — наверняка прогоняет вчерашнюю партию. Он насколько ей восхищается, что начинает ненавидеть. Ну, давай, сдайся, покажи свою слабость хоть один раз; тебе всего двадцать, девочка! Ты не машина! Нина поворачивается к нему, и он видит легкое беспокойство в глазах. Она настолько легкая, что Молоков думает, как только она умудряется не взлететь на воздух. — Сергиевский все равно бы не выиграл, — с расстановкой произносит она. — И продолжай вы его пасти, вам все равно сказали бы, что вы поставили не на того, кто нужен. Молоков слушает и не может поверить — неужели принципиальная спортсменка, шахматистка, комсомолка и просто красавица — а в этом свете она и правда красавица, — увидела, что настоящая игра идет не на ее поле? — Вы понимаете, что то, о чем вы говорите — опасные речи? — припугнуть ее не мешает тем не менее. — И что я могу сейчас же задержать вас? Он знает, что сейчас его взгляд ужасно холодный, режущий, но Нина снова смотрит на него, но уже не сквозь, а внутрь. Девочка и правда умеет играть. — Я понимаю, что за информацию о том, что вы упустили Сергиевского вас точно не похвалят и доверять не будут. — она, что, пытается шантажировать его? Это даже в определенном смысле волнующе. — Я понимаю, что проигрыш Анатолия тоже повесят на вас. И это забьет последний гвоздь в вашу карьеру. И в вас тоже, — качает она презрительно головой. — Несмотря на все ваши успехи и недреманное око. Я понимаю, что я — ваша надежда, так как я выиграла в турнире с Трампером и, скорее всего, газеты уже пишут об этом. Она говорит спокойным тоном, но по растянутым изредка гласным становится понятно, что Нина все же волнуется. Как же, заволнуешься тут — попробуй поугрожай хоть кому-то из КГБ. А она не пробует, она действует. — Сколько времени? — он смотрит на свои трофейные «Штурманские». Действительно, не хотелось бы остаться без привилегий из-за взбалмошного шахматиста. — Газеты уже должны были выйти. — Нина садится за стол и наблюдает за тем, как птица у ее окна чистит крылья. — Наверное, еще вчера. — Я проверял, еще не было. Наверняка запаздывают. Мальчик, — в открытой двери появляется посыльный. — Принеси все газеты. — Все? — на ломаном английском переспрашивает мальчишка. — Все. — Одну минуту, сэр. Торопливые шаги, несколько секунд, и на их столе красуется штук пятнадцать газет и журналов. Свежая типографская краска, разноцветные заголовки и везде ее фотография; очень удачная — Нину сняли вполоборота, в зелёном бархатном платье, небрежно ставящую последнюю пешку на карьеру Трампера. Если Фредди не последний идиот, он в нее влюбится. Молоков смотрит на нее и впервые замечает смятение на ее лице, еще чуть-чуть и слабая улыбка появляется на губах. И сразу исчезает. Ей еще только привыкать и привыкать к своей известности, популярности; к тому, что у дверей ее гостиницы «Москва» все люди будут кричать: «Нина, Нина, мы любим вас!» Молокову бы начать волноваться, но он видит — эта не Сергиевский, от славы не сломается, от внимания не улетит так далеко, что потом днем с огнем не найдешь. В ее тяжести и есть ее легкость. — Хорошая фотография. — как будто беззаботно говорит она. — Вы все-таки сделали чемпиона для своей страны, товарищ Молоков. — Мне повезло с командным игроком. Действительно, Сергиевский — вчерашний день. Вот его гарантия. *** Ее мало кто так раздражает, как Молоков. С самого начала он тенью ходит за ней, постоянно смотрит на игру, всматривается в ее лицо, будто сама она не знает, как нужно играть. И речь не о шахматах. Нина знает, что будет чемпионкой еще в детстве. Отец — врач, мама — учительница, бабушка — актриса, дедушка — инженер. А Ниночка играет в детском саду в шахматы, привязывается к черному коню — подарку дедушки — и кусает его так, что на тщательно вырезанной деревянной гриве остаются маленькие зазубринки, такие же маленькие, как и сама Ниночка. В десять она уходит от своих сверстников, потому что никого не интересует эндшпиль, в свои майские семнадцать, которые пахнут сиренью, она сидит в саду и играет с пенсионерами-друзьями дедушки в эти забавные фигуры. Для Нины это уже не забава, это уже ее жизнь. А потом яркий свет, от которого болят глаза, и приглашение в Москву, потом в Ленинград, а потом — в далекое Мерано. Нина — синий чулок, который превращается неожиданно в чулок фильдеперсовый. Она расцветает прежде, чем сама это понимает, прежде, чем это видят ее родители и другие шахматисты. Когда замечает, фыркает и кивает головой — все это пустое, это не стоит ее времени; единственное, что может заботить — только шахматы. Это ее друзья, ее наставники и будущие любовники. Вся страсть, вся любовь, все — им. Дедушка говорит, что она еще обязательно будет счастлива, но Нина не понимает, зачем эти обещания, если вот ее счастье, рядом с ней, на белой клетке? Когда она выезжает в Мерано, ей навязывают этого человека, однако и его она может свалить на другую сторону, отвести от себя. Нина так думает, пока не видит в его глазах абсолютно ничего. Железная пустота; а железо не согнешь, не проткнешь, не подожжешь. Говорят, Александр Игоревич много потерял, но Нину это не интересует. Он ее раздражает; своей глухой принципиальностью, своим закостеневшим сознанием, своей беспринципностью. Он раздражает ее, потому что в нем она видит себя. Раздражает ее настолько, что невольно восхищает. Они в Мерано несколько дней, и все таращатся на них — странные и страшные русские, никто ничего про них не знает, но вот желание спросить ее — правда ли она заставляет медведя играть на балалайке, прихлебывая водку, теряется у бедных итальянцах и французов при одном взгляде товарища Молокова. Его черный плащ и костюм, когда уж слишком жарко, следует за ней, и Нина чуть не срывается на благодарность — глаза-буравчики иностранцев начинают ее отвлекать от игры, а Александр Игоревич приструняет все раскатистые вопросы. — Они и правда верят в эти слухи? — Они поверят во что угодно, только чтобы не верить, будто вы на что-то способны. Они идут по мощеным улицам, но Нина не боится упасть; ступает так, словно вколачивает камни в мостовую. Молоков не смотрит по сторонам, его плащ развевается на сером ветру. Хорошая пара — два железных человека с поступью Командора. — Это хорошо. — говорит она, когда они проходят мимо старого здания. Она бы заинтересовалась искусством, если не шахматы. — Чем же это хорошо? — Меньше будут ожидать, а, значит, легче ввести в заблуждение. Нина видит, как Молоков улыбается. Потом смеется. Кажется, искренне; холодного блеска в глазах почему-то нет. Ей это не нравится — она не собирается его веселить. Нина не улыбается и знает, что в ее глазах все та же пустота. — Я буду в гостинице до половины восьмого, потом пойду на ужин. — она резко открывает дверь своего номера. — Вы можете зайти за мной без двадцати. — Без пятнадцати. — он смотрит на свои часы; Нина замечает, какие у него сильные и большие руки — такие могут задушить за одну минуту. Странно, но она его не боится. — Без двадцати будут новости. — Хорошо. — она медлит у двери и задает праздный вопрос. — Вы смогли настроить «Маяк» здесь? Сначала он смотрит на нее с недоумением, потом в полумраке Нина видит его улыбку. Та теперь опасная. — Везде. — Хорошего вечера. Нина знает все страшные истории про Советский Союз, знает про невыездных и остальное, но вот ее правда — она любит свою страну так же, как могла бы любить своего мужа, она там, где ей хорошо, и она не собирается отдавать ее тем, кто хочет сделать из нее какую-то котлету. К несчастью, единственный человек, кто разделяет ее чувство — Молоков. Когда прячут Сергиевского, а шахматный мир отодвигается на второй план — тройка Васси-Трампер-Анатолий умудрилась сорвать матч — оказывается, что они вдвоём — единственные русские в этом городе. Как так случилось, что все трое отменяют турнир, Нина не понимает. Это шахматы; это не просто черно-белые фигуры; это сакральность, которая дается далеко не каждому. А они все ставят на идиотскую любовь, которая даром никому не нужна. Нина почти громит номер, топает ногами по полу с такой силой, что у соседей внизу, наверное, должен обвалиться потолок. Появляется Молоков. Он открывает дверь, потому что та и так была незаперта; открывает и смотрит на нее. С удивлением, с пониманием. С удивлением, что она, оказывается, человек; с пониманием, что впервые она оказывается в зависимом положении от трёх идиотов. Он стоит у стены, скрестив руки и даже не улыбается, хотя мог бы — Нина выглядит сейчас далеко не как с обложки журнала: платье помятое, косы, лежавшие короной, растрепаны. Вот она — королева шахматного поля. — Ресторан закрыли на специальный заказ. Пойдемте поедим. — Я не хочу есть, спасибо. — Послушайте, — он устало закрывает глаза и медленно говорит. Странно, Нина никогда не видела его таким… Живым. Как жаль, что это возможно только в момент чего-то неприятного. — Вы, как уже сами говорили, моя последняя живая возможность реабилитации, если этот дурак все-таки сбежит с этой англичанкой. А если вы не будете есть, то, скорее всего, будете истощены, а дальше можете продолжить логическую цепочку сами. Неужели вам так хочется мою голову в подарок? — он неожиданно улыбается и прямо глядит на нее. Раздражение накатывает с новой силой, когда она не чувствует привычного желания развернуться и уйти. — Было бы неплохо. Дайте мне минуту. Здесь, уже в Бангкоке, они — единственные в окружении кружевных дворцов, кто говорят на русском. Хочет она этого или не хочет, но трудности и одиночество всегда сплачивают людей, и одной ночью Нина понимает, чего боится больше всего — не проигрыша, ни глаз Трампера, в которых будет читаться победа, ни даже разочарования. Нет, она боится, что одиночество станет таким сильным, что она привяжется к этому человеку. Страшному, угрюмому, по-своему красивому, человеку. Но на место страху приходит белый конь на ее любимой позиции, и все снова отходит в белую даль. Нина засыпает. Пока нет ни Анатолия, ни Флоренс, а Фредди где-то пьет в одиночестве, все внимание приковывается к ним, но Нина этого не замечает. Не замечает своих фотографий в газетах, того, что некоторые носят платья под ее фасон — прямые, чуть ниже колена, что копируют ее взгляд — прямой, несгибаемый. Все, что ее волнует — шахматы, потому что больше у нее ничего нет. А об остальном позаботится Молоков. Когда они понимают, что кроме них в этом городе больше никого, они озираются; неприученные доверять никому, кроме себя, они с трудом присматриваются друг к другу. Но, в конце концов, кому еще верить в этой чужой стране, как не другому русскому. Молоков вытаскивает ее на улицы Бангкока; душные, пряные и немного туманные. Иногда она выходит сама, не дождавшись его тирады о том, что ее здоровье — гарант его защиты, иногда заставляет ждать, пока доиграет партию. Он водит ее по переулкам, сияющих вывесками; заводит в приличные рестораны, которые не видны обычному глазу, показывает старые храмы и позволяет остаться одной в одиноких садах. Молоков уважает ее одиночество, а Нина с неохотой признает, что ненавидеть этого человека в сущности и не за что. — Я в детстве хотел собаку. — одним вечером, пробираясь через рынок говорит он. Мимо них бегает ушастый лабрадор, и Нина не понимает, откуда взяться искренности в их разговорах. Но не прерывает. — Ужасно хотел. — Лабрадора? — Неважно какую, просто собаку. Иногда даже представлял, что прихожу из школы, а она меня встречает в коридоре. Всегда почему-то хотелось шоколадную. Нина старается не смотреть на Молокова. Все как-то странно, непривычно, и тон его голоса — спокойный, будто он разговаривает со своей семьей. Разве у него есть семья? — Мне тоже. — Нина сама не понимает, как произносит эти слова. Она же этого не хочет. Но говорит. — И дедушке. Мы вдвоём мечтали об овчарке с длинной-длинной шерстью, чтобы зарываться в нее носом. — Ваши родители не согласились? — он аккуратно берет ее под руку, отводя в сторону от мопедов. — Нет. Я отказалась. — Почему? — он останавливается; на лице у Молокова искреннее удивление. Нина чувствует, как внутри все сжимается мокрым полотенцем. Об этом она не говорит даже родителям. — Собачий век короче человеческого. Я не хочу терять верного друга. К счастью, они подходят к гостинице, и разговор может дольше не продолжаться. Нина задирает голову и смотрит на медные цифры на крыше отеля «365». Неужели в этом душном городе столько гостиниц? — Спасибо, что проводили меня. Я все еще теряюсь тут, — Нина говорит первее Молокова, чтобы тот не сказал чего-то ненужного. А он может; это видно по его глазам. С какого времени она стала всматриваться в его глаза? — Ничего, это слишком путанный город. — Спокойной ночи. Молоков молчит, а потом вдруг поворачивается к ней и говорит: — Бойтесь только первого расставания — оно самое трудное. Дальше все пойдет легче. У него приятный голос, бархатистый, глубокий. Наверное, он еще и поет хорошо; глупая мысль мелькает невовремя, но, к счастью, Нина успевает заледенеть. — Если я не ошибаюсь, ваша радиоволна снова сбилась. Спокойной ночи. Она закрывает дверь, не стесняясь, хлопая дверью. Еще какой-то человек в черном плаще и дурацкой шляпе будет читать ей нотации! Еще начать утешать ее не хватает! Нина и не подозревает, что утешать ее Молокову придется скорее, чем она думает. Молоков и не предполагает, что его слова сбудутся совсем скоро. *** Страшная телеграмма ложится ему в руку быстрее, чем он успевает ее выбросить. Кому как не ему доставлять печальные новости? Черный человек, черные вести? Молоков усмехается, но усмешка выходит грубой, ломаной. Ему в какой-то степени нравится ломать людей, наблюдать за тем, как они гнутся и в какую сторону, но Нина?.. У девушки кроме ее дедушки никого и нет — как нести такую новость? Инфаркт, поздний вызов скорой помощи, сделали все, что могли — слова набивают оскомину, и самое ужасное то, что все это — правда. В штабе ему дают совет «поберечь ценного игрока и отложить сообщение после игры». Ничего личного; Нина должна снова играть с Трампером, и новость может ее раздавить, а, может, ей и правда сочувствуют — кто их разберёт? Любому другому Александр это сказал бы в два счета, отчеканил слово: «Мертв» с таким выражением, что о его лицо можно было бы колоть орехи, все равно бы не дрогнуло. Но с Ниной так не получится, внутри все восстает против того, чтобы ее ломать. В последнее время они почему-то дружат, если в их лексиконе вообще такое слово. У них ужасно мало общего — ему сорок, ей — двадцать; она обожает шахматы, он остановился на своих семнадцати и юношеском разряде. Как оказывается, общего у них до ужаса много. Оба верны одной Родине, оба читают одни и те же книги, оба думают об одинаковых вещах. Где разыгрывается сарказм Молокова, появляется спокойствие Нины, где обнаруживается ее наивность, оказывается его поддерживающее решение. Он не может просто так это сказать. Но и держать в тайне только ради выигрыша? В конце концов, одергивает себя Молоков, что он разнылся, как школьник? Скольким он приносил подобные новости, а девчонку надо закалять. Он закрывает дверь и выходит в коридор. «Ваш дедушка умер». Все предельно просто. Его стук в дверь предвосхищают. — О, — она открывает дверь первой и как будто даже не удивлена. — Хорошо, что пришли, а то я как раз за вами идти хотела. Проходите, — она машет рукой, и он почему-то идет за ней. — Вы же играли в шахматы? — Первый юношеский разряд. — Отлично! В Нине есть какое-то незнакомое оживление, Молоков чувствует, что она вся — натянутый нерв, и пытается вспомнить — когда он видел ее такой. Никогда. Нина — всегда закрытый ящик для всех; девочка, которая выигрывает уже на автомате, у нее нет ни страха, ни волнения, ни радости. Все уже известно и заведено заранее — Андреева отодвинет стул, сядет, а через три часа встанет с победой в кармане. Обыкновенная машина. А сейчас она — живой человек, увлеченный, и Молоков впервые видит в ней предвкушение — они все как-то забывают, что для Нины — это ее самое любимое занятие. Жесткий конверт хрустит у него под рукой, и он сжимает его сильнее. Не сейчас, когда она так увлечена, когда похожа на человека больше, чем когда-либо. — Садитесь. — она отодвигает стул привычным движением, и он сосредотачивается на фигурах. Знакомое нетерпение, когда он был еще мальчишкой, оживает в нем, и он вспоминает, что, в сущности, обожает шахматы. — У меня не получается партия. — У вас не получается? — он заламывает бровь и смотрит на нее. Смотрит, кажется, немного насмешливо и совсем не притворно. Странное ощущение — быть искренним. Нина хочет что-то возразить, но потом вдруг берет и смущенно улыбается. Улыбка ее красит, даже настолько, что у него отчего-то перехватывает дыхание на секунду. Правда, наваждение так же быстро и пропадает — Нина глядит на доску уже привычно — серьезно и сосредоточенно. — Да. То есть, конечно, выход есть, — она передвигает туда-сюда коня и качает головой. — Но он корявый. Я думала… — ее ладья зависает где-то посередине доски, а потом возвращается назад. — Впрочем, — Нина вдруг вся собирается и отступает от стола. — Извините, что побеспокоила. Я лучше позвоню дедушке, он хорошо знает эту позицию Трампера. — Нет. Она чуть не подходит к телефону, как Молоков вскакивает с места и становится у тумбочки. Хуже новостей о смерти по телефону ничего придумать нельзя; ему ли не знать. Нина смотрит на него как на сумасшедшего, когда он берет и выдергивает телефонный шнур. — Давайте разбираться, — он старательно кладет пиджак на диван, чтобы тот не помялся и следит за карманами. — Поверьте моих способностей для этого хватит. — Нина смотрит на него с подозрением, и Молоков добавляет. — Зря, что ли, нас с вами друг другу навязали? Садитесь. Игра трудная. Несколько раз он ловит себя на желании уйти, и теперь окончательно не понимает, как она может высиживать спокойно на одном месте все три часа. Он тоже привык к монотонной игре, к выведению противника из себя, но им хотя бы можно ходить. — Как думаете, Нина Андреевна, что будет, если шахматистам разрешить ходить во время матча? — Драка будет. Молоков снова смеется и снова искренне. Ее немного мрачноватое чувство юмора ему импонирует. Их соперничество начинает таять, когда они пытаются понять, как им одурить Трампера, крутя доску направо-налево. Сейчас нет ни его, ни ее, сейчас есть только одна команда, которую сложно победить. Они случайно сталкиваются взглядами друг против друга и понимают, как по-идиотски поступали все это время — сыграй они на одних клетках раньше, все могло бы быть гораздо легче. Но лучше поздно, чем никогда, да? — Конь на «D5». — Тогда ферзь идет на «B2» и ест пешку. — Ничего, оправдано. Слон на «D6». Он и правда восхищается ей, а сейчас особенно — когда видит, сколько труда стоит за этой невозмутимостью за столом. Он, разумеется, наблюдает и за Сергиевским, и за Васси, но они портят все свои образы натуральными истериками и сбрасываниями фигур со стола, а Нина не скрывает своей усталости, хмурит брови, щурится — освещение в этих номерах слишком плохое. Каждая игра для нее — личная битва, и сейчас Молоков может удостовериться в этом сам. Она с неприкрытой радостью ставит ему шах и мат, он с незнакомым удовлетворением принимает свое поражение после пяти часов схватки — зашел он к ней в семь вечера, а сейчас уже почти полночь. — С уважением сдаюсь. — он протягивает руку. — С жалостью выигрываю, — она пожимает руку в ответ; он удивлен — для небольшой руки пожатие слишком крепкое. — Почти с жалостью. Он смотрит на нее и пытается понять — когда она наконец сломается? Недавно это любопытство заменяло ему последний интерес к газете «Вечерняя спортивная» и сводке новостей, но теперь он не может себе представить ее падения. Падет она, падет он. Неужели она может плакать, мелькает неровная мысль в отлично отлаженном механизме, который все у него называют «машиной». Он этого не хочет. Как и не хочет разбирать ее по винтам с тех пор, как Молоков понимает, что Нина — не машина, а живой человек. Это все ужасно усложняет, нужно признаться. — Спокойной ночи, — он пожимает ей руку и даже улыбается. — Постарайтесь выспаться. — Боюсь, что после того, как я выиграла у самого Молокова это будет трудно, — беззлобно шутит Нина и снова улыбается той улыбкой, от которой у него один раз уже перехватывало дыхание. Что может быть еще глупее, как ему влюбиться в эту девчонку? — Я дал вам фору. — Разумеется. Они пожимают друг другу руки, и когда он доходит до двери своего номера, вдруг вспоминает, что пиджак так и лежит на диване. А в кармане пиджака — телеграмма. Помнится, его портной ужасно зашивает карманы. Выругавшись, он снова стучит в дверь Нины; та открыта. Черный конь валяется на полу, и из открытого окна играют траурный джаз. Все черное, все темное. Нина не плачет даже сейчас, а ему было бы гораздо легче, если бы она кричала во весь голос и срывалась на всех. Нина держит в руках телеграмму, и он вдруг замечает, какие тонкие у нее руки; как она удерживает в них фигуры? Воспоминания о такой же телеграмме приходят невовремя, заслоняя собой все машиной, и он шагает к ней, пока деревянный голос его не останавливает. — Ваш портной плохо зашивает карманы. *** Она не дает себе об этом думать. Нина вышагивает по коридорам отеля, не дожидаясь Молокова, она смотрит на сдвинутые столы и гадает, как довести Трампера до легкой истерики, чтобы он тупо смотрел на белые клетки и ничего не понимал. Дедушка всегда говорит, что играть на черных труднее, но не ей. Дедушка все еще говорит, он не может умереть. Ей просто наврали. Нина не думает об этом. Когда черный костюм Молокова снова маячит за ней, она холодно смотрит на него и вдруг натыкается ногами на дно. Она долго падает все эти дни, и падение все никак не прекращается — внизу только или болото; оно утягивает ее за собой, или одна пустота — что хуже Нина не знает, все одно — она погибнет там. Молоков упасть не дает. Он берет ее за руку, впервые, кажется за все их дни за занавесом из пыли и железа, который все именуют «заграницей», он ведет ее за собой, но не жестко, а направляюще. Вот, куда тебе надо идти, девочка; вот, куда ты собиралась, пока тебя не сбили с ног. Он не делает из нее дуры, которая способна только на то, чтобы хлопать глазами, но и не героя — когда она сидит за доской, тупо глядя на фигуры, он встает у двери и смотрит на нее долго и неодобрительно. Нина не помнит, говорила она или нет, но ей плевать. — Вам нужно отдохнуть. Завтра важная игра, — говорит он, сверяя часы — подарок генерала. То ли трофей, то ли вечное напоминание — и твои часы, товарищ Молоков, могут быть сочтены. — Я помню. Я не устала. — Нина, — он шагает к ней, но она не дергается. Кажется, первый раз он обращается к ней по имени. Как приятно то звучит в его голосе — бархатном, ненастоящем. — Вы себя доведете до срыва. — И вас уволят, — она знает, что Молоков беспокоится только за свою шкуру. На ее ему плевать. — И ваша голова покатится по ступенькам. Она не разрешает ему сесть, но он отодвигает кресло и облокачивается на ручку. Черный конь пожирает белую пешку, а потом белая ладья сшибает ферзя. Нина проигрывает по всем фронтам, но ничего не чувствует, разве только ненависть к себе, но это уже так привычно — сколько она играет, столько последняя в ней и живет. — Новая отрастет. — Молоков внимательно смотрит за ее руками; Нина знает, что он понимает все, и из-за этого хочется кинуть доску ему в лицо. Прекрасное, холодное лицо; сколько он таких встречал, которые желали бы так с ним поступить — немерено. — Вам нужно отдохнуть. — Все мы когда-нибудь отдохнем, — она улыбается точно так же, как улыбается он. Кажется, это его пугает. Что-то темное пробегает по лицу светлого товарища, а Нина пытается понять — ферзь он или конь. — Я понимаю, что вам больно. — Вы не понимаете. Молоков бледнеет и начинает полностью оправдывать свою фамилию: его лицо точно стакан молока — белое, спокойное, ровное и мертвое. Нина вспоминает, кто-то что-то говорит в кулуарах про слабое сердце у его матери и губительный климат Урала, но больше ничего вспомнить не может. Она не слушает сплетни, подавно про Молокова, а сам он не рассказывает. Нина видит, как руки его сжимаются в кулаки, и она представляет, как часто те сжимались на шеях других людей. Его надо бояться, этого товарища Молокова, так же сильно, как он сам боится себя или того, что из него получилось. Он отходит к окну, смотрит на освещенный город и пожимает плечами так, будто в спине у него штырь; Нина даже видит железный конец — Когда мне было восемь, ее не стало, — отрывисто говорит Молоков. Маленький мальчик, пустой город и серое небо; Нина старается сказать самой себе, что ей все равно, но картина рисуется сама по себе. и она глядит на испуганного ребенка, идущего по длинной-длинной улице в пустой дом. У ребенка глаза Молокова. — Я не понимал, что случилось, но чувствовал — этого уже не исправить. Нина молчит. Молчит, потому что внутри у нее все с грохотом рушится. Она больше не видит шахматной доски, фигуры больше не шепчут ей ходы, они не улыбаются ей, не машут рукой. У всех них каменные лицы и тяжелое молчание. Вместо фигур теперь живет Молоков, но на что ей он нужен? Нужно выставить его за дверь, выгнать и запереться в номере. Нина встает, открывает дверь и остается одна. Это все мечты. Нина сидит на диване, Нина чувствует, как в глазах все горит, Нина слушает бархатный голос. — Потом меня забрала тетка, и я еще долго жил в Костроме. Вроде бы родная кровь, но я ее почти не знал. — он вдруг поворачивается к ней, и ее лицо оказывается в его руках. Странные у него глаза, совсем как у человека. — Я не утешаю вас словами о родителях, я понимаю, что они — близкие люди, но понять это удастся много позже. Аркадий Иванович был самым близким для вас, он был всем, я знаю это, но этого не исправить, он мертв. Его больше нет. Слышите? Его больше нет. — Зайдите попозже. Сейчас я занята. Руки на лице сжимаются сильнее, и Нина почти слышит свой предсмертный хрип. Молоков не душит ее; его руки могли бы ласкать кого-то, но сейчас они на шее у передовика шахмат всего мира. Задушит ее — задушит себя. Странно, но Нина никогда не спрашивала — а хочет ли Молоков жить? — Его нет. Вашего милого дедушки, который решил реализоваться за счет своей не менее милой внучки, больше нет. Он умер. Без амбиций, без всего. Звук пощечины раздается так громко, будто кто-то над ее ухом изо всех сил ударяет кастрюлями. Дедушка любит варить овсянку в серебряной кастрюльке; Нина помнит, что она самая маленькая из всех и висит на правом крючке, у мойки. Такая старенькая, как и сам дедушка. Она смотрит на Молокова, но видит только угол в кухне. Странно, она ведь ударила его, так почему его щека не красная, а белая? Нина вглядывается в его лицо, даже касается рукой той щеки, которая должна быть алой, но та белоснежная и холодная. Болит только ее рука. Молоков усмехается и отворяет дверь. Нина знает, что просто так он не уйдет. И правда, он вдруг останавливается на пороге и в один шаг оказывается у шахматной доски. Кастрюли снова бьются в ушах Нины, но оказывается это просто она зажимает уши до боли, когда черный конь падает на пол — ей его подарил дедушка, она никогда с ним не расстается. Черный конь исчезает в кармане пиджака, но Нина помнит, что карманы у Молокова рвутся чаще, чем она выигрывает. — Вам нужно отдохнуть. А если, — он оборачивается на пороге и снова глядит на нее в упор; мягкости там больше нет. — Сделаете не так, как говорю я, катящихся голов прибавится. Только отрастет ли ваша, я не знаю. За ним закрывается дверь; Нина прислушивается к его шагам. Нет, дедушка не может умереть, это просто неудачная шутка, он жив. Просто все не понимают, что он не может умереть, он ведь давал ей обещание. Нина слышит, как астрюлтка звенит где-то совсем рядом, и ее рука тянется к ручке окна — если высунуться подальше, тогда звук исчезнет и пропадет. Нина одергивает себя и садится на ковер. Тогда пропадет и сама она, а права ей никто такого не давал. Она вытаскивает белый лист картона, рисует белые и черные клеточки и расставляет небольшие фигурки; в этот раз а коня она сыграет сама. *** Молоков знает, что она не спит всю ночь. У них не соседние номера, но он может поклясться, что слышит ее шаги, ее мысли — последние шевелятся с такой оглушительной тишиной, что ему легче потребовать от нее истерики, чем наблюдать за тихой гибелью блестящего механизма. Она погубит себя, непременно погубит, и в этом обвинят его. Он ждет, когда же она наконец-то закричит, когда разрешит себе хоть одну вольность, но Нина медленно и постепенно закапывает себя все глубже и глубже — ни одна эмоция не влезет щепочкой в это непрерывно крутящееся колесо, ничего его не расшатает. Молоков даже не обижается на пощечину — это всего лишь напоминание о том, что он влез туда, куда его не просили. Даже пощечина не прерывает определенного времени — короткая, небольная; обыкновенная формальность. «Кто вы такой, товарищ Молоков, чтобы говорить о моей семье?» Он хочет рассердиться на нее за то, что она слушала его рассказ, за то, что не оборвала его и не выставила за дверь, но он вспоминает ее пустой взгляд, и что-то неприятно давит у него в груди — она все-таки допустила искренность, все-таки что-то пробилось в вечном механизме. Он так долго говорит про свою семью, что уже ждет — вот-вот она его оборвет и скажет: достаточно, товарищ Молоков, мы тут ради игры, а не ваших откровений, но Нина слушает, слушает и молчит. Как жаль, что она — человек, Молоков понимает, только когда видит ее пустой взгляд. Как жаль, что всему нужна боль; даже девочке-гению. — Вы выспались? Он спрашивает ее, смотря на ее синяки и белое лицо. Она единственная, кому идет этот устрашающий макияж. Черное бархатное платье совсем темное на светлом гение, и Молоков считает часы до того момента, когда Нина снова упадет ему в руки. Но Нина кивает и медленно идет по ступенькам в зал. — Я очень хорошо спала. У каждой машины есть свой предел. И когда та начинает работать слишком хорошо, без единой запинки, это лишь значит то, что конец уже близок. Нина ступает с убийственной уверенностью; позже журналисты напишут, что она растоптала Трампера, но мало кто знает, что топчет она только себя. Они приходят самыми первыми, когда в залах еще не накурено, даже слегка прохладно — когда такое было в последний раз в этом душном городе? Молоков хочет увидеть своих собратьев в знакомой форме — так было бы легче следить за Сергиевским, но сегодня они тут одни. Нина стоит не шевелясь, будто фигура из мрамора. Но сейчас она — фигура изо льда: тронь и развалится. А Молоков еще никому не дозволял трогать его достояние. Он удерживает ее за руку, когда Нина хочет сесть за стол; вместо лица на ней маска. Когда-то он думал, что все в ней напускное, пытался пробиться к самому сокровенному, а теперь трофейные часы бьют это время — еще немного, и маска слетит совсем. Разве Молоков готов? Она смотрит на него, там все та же пустота, но теперь все иначе. Молоков чувствует — два часа, и она сломается. — Играйте не для себя, — шепчет ей он, не заботясь о любопытных взглядах — в коридорах уже давно шепчутся о любовной связи сотрудника КГБ и прославленной шахматистки — одной сплетней больше, одной меньше; какая разница? — Играйте для него. Белое лицо вспарывает боль. Она появляется так неожиданно, что Молоков сам вспыхивает — такого он не видел уже очень давно. Как-то все попривыкли все прятать, ничего не показывать, а тут такая откровенность, да еще и от кого? Но ведь кому откровенничать русской, как не с русским? Он легко пожимает ей руку, и Нина едва заметно кивает. — Вы прекрасно сегодня выглядите, — отвешивает комплимент отвергнутый Фредди, и Нина, всегда угрюмая и суровая, вдруг улыбается. Улыбка страшная, за такой можно пойти в самое глубокое болото. В темном платье, с распущенными волосами она — мавка, и Молоков готов согласиться смотреть на то, как она улыбается другому, если только Трамперу привяжут камень к шее, и он пойдет на дно. — Спасибо. Где-то в глубине зала мелькает что-то рыжее; ревнивый взгляд Флоренс даже ловить не надо. А что поделать, милая англичанка, молодость вперед. Правда, тогда всем остальным не нужно знать, что душе Андреевой уже триста лет. Нина спокойно двигает фигуры одной рукой, а другой сжимает кулак так, что пальцы становятся белыми, как сахар; Нина склоняет голову набок, и кудрявый локон становится петлей для Трампера; Нина смотрит на него прямо, а Молоков знает — она не видит никого, кроме седого мужчины, о котором никогда и никто не слышал. — Ничья. — бросает с надеждой Трампер. Нина замирает на секунду, и Молоков замирает вместе с ней; ничья означает поражение, только отсроченное. Позволит себе эту слабость, тогда двигатель откажет, и больше она уже не сядет за стол. А без шахмат ей жизни нет, Молоков это знает. Нина молчит и мотает головой — нет, товарищ Трампер, мы продолжим. Улыбка, и его участь решена. — Хорошо, — с усилием отвечает золотой мальчик; солнце на него падает так, будто он превращается в конфету в нарядной обертке. Два хода влево, один ход вправо, она теряет коня, и на секунду судорога проходит по ее лицу — так молния иногда разрезает небо; момент — конь у Трампера, а сам Трампер — в дыре. Нина выигрывает, но забывает убрать руку; та тянется к коню, как нищий тянется за рублем. Молокову даже не нужно шептать ей что-то на ухо; она быстро вскакивает с места и едва успевает пожать руку противнику. — Спасибо за игру, — говорит Нина, не снимая с себя улыбки. — Спасибо вам. Трампер очарован, он осоловел, и вкус новой привязанности давит горечь победы. Так легко влюбиться в эту таинственную русскую; Молоков едва вспоминает, что его план работает без его же участия. Мастер дела, что сказать. — Поздравляю вас, Нина, — на ломаном русском говорит Флоренс; на ее лице — печать ревности. — Вероятно, за вас играл сегодня ваш дед? Ревность — страшная вещь. Но еще страшнее желание мести за любимого человека. Флоренс это знает, Нина это чувствует, Молоков это только что узнает. Убивать можно не только пистолетом; слово тоже неплохое оружие. Молоков придерживает Нину за локоть и чувствует странное опьянение, когда она сжимает его руку в ответ; не судорожно, а медленно, все сильнее и сильнее. — Вероятно, вам эти слова нашептывает ваш отец, мисс Васси? — англичанка отшатывается так, словно ее ударяют. — Как жаль, что его сегодня с нами нет. Они проходят сквозь толпу и вспышки камер, сквозь крики и приветствия; Нина не отшатывается, она идет против них всех, как бравый офицер. Раз: улыбка — им еще три этажа до номера; два: улыбка — два поворота налево; три: гримаса — дверь почти закрывается, и все затихает. Сколько фильмов и бульварных романов начинается так, но здесь нет места обычной романтики: это слишком просто и пошло для них. Два мастера, два гения, два игрока — им не до чувств и не до страстей, им нужно выжить, и если следует ухватиться для этого друг за друга — что ж, значит, таковы условия. — Мне казалось, он никогда не поставит эту дурацкую пешку на D7, я все сижу и сижу, а он все смотрит и смотрит, — такой разговорчивой он ее не помнит; такой разговорчивой она никогда и не была. — Думаю, только не мигрень, а ведь он так мельтешит, мельтешит своими руками… Как можно только играть такими огромными ручищами!.. Нина говорит не быстро, она взвешивает каждое слово — кладет его себе на руку и вертит, рассматривает, как забавное украшение. Ему бы легче смотреть на то, как она плачет, как она клянет все шахматы и всех в мире, даже его, особенно, его, но Нина говорит и говорит себе, тихо, спокойно и жутко. Молоков присматривается к ее рукам и видит мелкие царапины на запястьях, будто кто-то навесил на нее кандалы, а ключ от замка выбросил. Ему становится тошно, когда понимает — ключник ведь он сам. — Он ведь совсем играть не умеет, — Нина коротко усмехается; смешок выходит заливистым. Молоков ежится, когда под костюмом ему выплескивают ледяную воду на живот. Воды нет; на него плещет ее смех. Боже, и почему ему удается слышать его только сейчас — у изломанной, у разбитой? — И его еще называют наследием, гордостью! Как он может быть гордостью, если играть не умеет?! Он наливает ей воды, но потом выплескивает в окно. Вода тут не поможет. Нина сидит на краю кровати, рисуя на белой простыне черные клетки, выстукивая пальцами одну ей знакомую мелодию. Она снова играет, так могут подумать все; какая умная и хорошая девочка! Так ответственно нести бремя доверия! Нужно обязательно погладить ее по голове и дать пятьсот рублей отпускных — ей нужно отдохнуть. Молоков не вытаскивает бумажник, и ее не касается. Он ждет. Еще ровно пятнадцать минут. Он уходит в ванную вымыть руки, когда из комнаты доносится слабый крик — будто щенка засунули в багажник. Крик легкий, рвущий душу на клочки. Старые часы не врут; точно, вовремя. Нина рвется из комнаты, из себя, только разорвать, только добраться до того места, где начинается боль; поймать ее и повесить на стенку к остальным грамотам и трофеям. Нина не кружит по комнате, не бросается к открытому окну; она сжимает руки на шее и кричит что-то про любовь и не свое место. Она должна быть на месте своего дедушки, так же висеть кастрюлькой в углу. Нет уж, только не Нина, только не его достояние! Ей некому отдать скопившуюся любовь, так Молоков возьмет ее и обменяет на черного коня, который успевает отобрать у Трампера. Он отнимает ее руки от шеи; не отступает, когда она бьется, кричит, воет, но не роняет ни одной слезы. Чемпионы не плачут, проносится в голове у него голос тетки. Как же так получается, что все у них одинаковое, все у них на пополам — любовь, жизнь и боль; последней особенно много. Он чувствует свои губы на ее, на ее щеках, наконец-то мокрых, на шее; он чувствует, как бьется ее сердце: тук-туки-тук, и что-то странное рождается в нем, когда Молоков понимает — оно бьется для него, ради него. Молоков целует ее, ведь кому целовать русскую в этом далеком и ужасном Бангкоке, как не другому русскому. *** Что-то ломается в ней, и Молоков это понимает. Она собрана, она серьезна и улыбчива, как никогда. Все существующее на грани фола приживается у нее, и он не успевает следить за сменой масок на белом лице. Нина вся теперь белоснежная, черное исчезает из ее жизни так же быстро, как исчезают все возможности Сергиевского занять место на своем троне. Теперь тот принадлежит Нине Андреевой, первой чемпионке СССР и мира, и ее вовсе не зовут обратно. Она может играть, говорят Молокову, а вы должны смотреть, товарищ Александр Игоревич; смотреть и предупреждать любые опасности! На вас ведь такая ответственность! Александр Игоревич кивает, хмуро соглашается и старается не вытаскивать на свет ленту из ее прически. Нина теперь часто улыбается, всем и вся — газетам, рикшам, людям, Трамперу и Флоренс. Кажется, они застряли в этом жарком городе, где на окнах всегда сетки, где по ночам воют какие-то звери, а луна даже не успевает повиснуть над крышей отеля — сразу золотится солнце, и небо становится бледным-бледным. Его не пугают такие ночи, но Нину — да, и он остается подольше рядом. Ведь дверь в его комнату все равно никак не отремонтируют, а его безопасность означает ее покой. Так зачем лишний раз волновать чемпионку? — Вы простите мне мой выигрыш, мистер Трампер? — Вам — все, что угодно. Теперь собранна и серьезна она только с ним. Молоков это ценит — в этом ее искренность. Они вообще как-то честны друг с другом в последнее время. Истинная роскошь — не говорить ни слова и все равно понимать. Нина часто сидит в кресле, угрюмая и мрачная, он лежит на кровати, уставший и сердитый — им никого не нужно, они разорвут любого, кто приблизится к ним хоть на метр. Потому что все остальные — не они, потому что все остальные — бесполезные винты в их тонком механизме. Особенно, бесполезный Трампер. — Вы понимаете, что вас посадят за кокетство с этим идиотом? — Вы понимаете, что это одобрено «там»? Их связь трудно назвать связью. Они мало походят на пару, они несчастны рядом, что уж тут скрывать, но друг без друга все становится невыносимым. Что им остается? Молоков целует ее в темных коридорах и списывает проблемы с дыханием на сигареты, а не на ее руки у его шеи. Нина ненароком разглаживает его галстук, помятый от ночных бдений — он слишком часто сидит за ее столом, наблюдая за фигурками, которые она двигает. Что может сказать она сама в ответ на его сомнения? О, Молокову лучше не надо знать об этом. Нина скажет, что она любит его. Любит с той минуты, как он кладет ей в руку покусанного черного коня. Нина тонет в своей любви; но лучше погибнуть в море, чем в грязной луже. Он не ревнует. Он ненавидит этого Трампера. Но не Нину. Ее план поистине гениален и прост — вывести Фредди из игры навсегда. К счастью, Молоков вовремя догадывается, что это лишь часть интриги. Если план слишком понятен и хорош, то это лишь часть плана, ему ли не знать. Догадка не менее проста. Месть. Семья. Флоренс. Глупо полагать, что Нина все простит и забудет. Она не обижается на тех, кому проигрывает — она их уважает и старается не задеть своим сожалением о личном проигрыше. Она не злится на тех, кто называет ее «загадочной русской», лишь коротко усмехается и протягивает Молокову газету. Но семья; о, тут Нина становится беспощадной, и с жестокостью мастера она выискивает все слабые места на поле и бьет по ним без промаха. Фредди — не место, Фредди — зияющая дыра Флоренс. — И долго вы собираетесь его мучать? — он все еще говорит ей «Вы»; в этом есть своя прелесть их связи. — Я мучаю не его, — Нина задумчиво вертит в руках вазочку и прицеливается ровно в картину над его головой. Он знает, что там в ее фантазии — голова Флоренс. — Но он так же попадает под раздачу. — Вам его жаль? Если он припоминает, в этот жестокий и холодный взгляд он и влюбляется. В этом ее искренность, в этом его единственная слабость — с кем еще им так разговаривать? — Нет. Андреева ведет свою игру правильно и удивительно точно — наверху ею довольны, да и с чего бы быть по-другому? Трампер обезоружен, про Сергиевского не помнит взбешенная Флоренс, несчастный Анатолий отходит слоном на первую позицию, а англичанка носится по доске разъяренная ладья. Разве она может что-то поставить против Нины? И все же ему это надоедает. Это не ревность, но руки сжимаются в кулаки верно каждый раз, когда Фредди доверчиво склоняется к Нине — дурак, тебя используют, а ты этого не замечаешь! У Трампера быть ничего не может общего с достоянием СССР, а Нина и есть то достояние. Все, что принадлежит стране, принадлежит Александру Игоревичу, разве об этом не знают? — Вы действительно считаете, что я собираюсь вам в этом помогать? Они вышагивают по шумным коридорам отеля — сегодня праздник, и нет отбоя от масок и бумажных нарядов. На них все смотрят выжидающе — а где же их костюмы? Эти дураки не знают, что те на них сейчас. — Собираетесь, товарищ Молоков. Он лучший из лучших. Его авторитет не подвергается сомнениям. Его репутация чиста и безупречна. И вместе с тем: «А ведь это идея, Александр Игоревич, вы у нас мужчина с шармом, так разве пара бокалов не развяжет ей руки?» — Да я быстрее вас сдам начальству. — Великолепный шаг. Гениальный. Однако там уже одобрили мое поведение. Флоренс им сильно мешает, а вы ей поможете. — Она меня ненавидит, как и вас. — А вы притворитесь, будто тоже меня ненавидите. — Это будет не так сложно. Черные косы змеятся по шелковому креслу до пола, когда Нина падает в него и с мрачной миной смотрит в окно. Косы путаются в его пальцах, когда он проводит по ним рукой, тяжело падая ему на рубашку и на пиджак. Как часто они сидят так — в шумном отеле, медленно передвигая пружина механизма, теперь соединенного воедино, а все вокруг них падает и падает. Как хорошо, что они вдвоем отбрасывают одну тень, так их сложнее будет заподозрить в чем-то плохом. Он решается до того, когда на лице Нины показывается боль; та теперь для нее синоним жизни. В конце концов, он — механизм, а механизму плевать, кого соблазнять. Ему нужны эти знания, значит, они нужны всем. Одернуть пиджак, развязать галстук, ослабить воротник — и готово. Правда, стоит добавить еще пару комплиментов внешности и умению играть, и вот тогда все само приплывет в руки. В его руках сейчас ее лицо, но нельзя сказать, что Нина — трофей. Это награда, болезненная и вымученная, которую отнимут совсем скоро. — Саша, — она пробует его имя впервые; так испуганно, так мягко для нее; и все становится темным, ночным. Наконец-то в Бангкоке ночь вместо долгого и ненужного утра. Он смотрит на нее, наверное, пугающе. Глаза темнеют, по губам пробегает хищная улыбка — вот и попалась птица в клетку. Только вот птицы и он, и она; знать бы еще, у кого на этот раз ключ. Молоков подхватывает ее на руки, когда Нина кладет ему голову на грудь; чемпионов нельзя жалеть, их можно только желать. И любить. К несчастью, последнее прорывается все сильнее и сильнее. — В конце концов, — он поводит драгоценным грузом в воздухе, — это не любовь. О ней мы знаем все, не так ли? — он всматривается в ее лицо, стараясь найти то, что хочет. Находит. — Пустота. Как твой Трампер. Что-то падает в нем, когда ее руки ложатся ему на шею, и он целует ее. Все по-старому — кому еще им целовать, как не друг друга?