Выбор

— Прости... — едва шевелются обкусанные губы, а он не в силах пошевелиться плачет. Давится слезами не зная как остановиться. Смотрит в любимые чёрные глаза, с каждой секундой всё более отчётливо понимая — чуда не произойдёт. Они уже исчерпали весь лимит удачи, будучи вместе так долго, и сверх меры Фортуна не отсыпет. Где-то за тонким стеклом окна воет ветер, точно почувствовавший настроение Альфы, льёт холодный дождь, а небо прячет свою красоту и яркость за тьмой туч. Где-то на улице люди торопливо забегают в подъезды незнакомых домов или магазины, прячутся на остановках, под нависающими над землёй крышами домов, или же, плюнув на возможную простуду и банальную неприятность липнущих к телу мокрых ткани и волос, идут по тротуарам к своей цели без передышек. Весь Санкт-Эринбург будто насквозь пропитан тоской в этот день, и Никита со жмущимся от одного взгляда на кушетку сердцем — эпицентр. Он наклоняется настолько близко к измученному телу насколько может, вглядывается в до жути худое и бледное лицо, принюхивается в отчаянной попытке удержать: запах, образ, жизнь... Хлорка. Отвратительная стерильность больницы въелась в этот белый халат и такого же цвета тонкую кожу, под которой видны тёмные очертания острых костей. Кажется, под этой жуткой вонью, буквально прожигающей чувствительный нос, не осталось ничего живого. Андрей совсем плох. В последние дни он даже не пытается шутить или просто улыбаться, с трудом напрягая немеющие, как и остальное тело с невероятной скоростью щёки. В последние дни... Штерн был гением, создавшим искусственных первородных, в большинстве своём не боящихся ни серебра, ни святой воды. Всё творения учёного регенерировали поразительно быстро и были крайне живучи в бою... Но не в жизни. Мебиус — одна из первых попыток профессора «поиграть в бога». Полностью провальная попытка, как считает сам Андрей. Пластины из металла, призванные быть новой кожей для метаморфа, защищая его от враждебных микроорганизмов, оказались не спасением, а лишь способом растянуть агонию. Если в молодости, когда находящийся в расцвете своих сил организм с лёгкостью исцелял места стыка стали и плоти, Мебиус даже позволял себе мысли о том, что та операция за исключением превращения в чёрте-знает-что была вполне себе неплохим усилением, то сейчас, когда начинающее стареть тело оказалось уже не в состояние выдержать нагрузок, ему осталось лишь молча ждать конца. Врачи разводят руками — технологий сегодняшнего уровня недостаточно, чтобы сделать хоть что-то. Татьяна бессильна — способности двух метаморфов по неизвестной ни им, ни Департаменту причине входят в резонанс, лишь усугубляя положение. Обращение слишком рискованно — из-за изношенности сердца, постоянно страдающего от зарождающегося рядом с ним тока, шанс стать пантерой, не свалившись с острым инфарктом миокарда, менее одного процентов. Выбора нет, и если Мебиус уже смирился и сейчас, предчувствуя скорый конец, в исступление просит прощения непонятно за что, то Никита сдаваться всё ещё не готов. Легостаеву вообще кажется, что всё это сон. Слишком уж больно как в кошмаре. Слишком медленно и ярко, будто при сонном параличе, сдавливающим грудь. Медсестра даже не пытается говорить молодому посетителю о том что пора покидать палату. Живя в этом городе и работая в этой больнице, она видела многое, и нервы девушки давно прошли и огонь, и воду, и железные трубы, и, поверьте на слово, кое-что куда более страшное. По странной воле судьбы она часто дежурит именно в этом отделе, «охраняя» палаты тех кто на поправку уже никогда не пойдёт. Многое видела: и истерики, и слёзы, и злобу... В глазах этих двух же была любовь и омрачающая её боль. Сначала госпитализации молодой следователь приходил сюда каждодневно. Разговаривал с обречённым, носил передачки, многие из которых были запрещены уставом больницы, но она не решилась их забирать. Кому как не безликой медсестре, чьё имя не запоминает ни один из посетителей, знать, что такое отчаяние. Именно оно главная составляющая ауры больницы при Департаменте Безопасности. Двери тихо зашуршали, пропуская в пустой полутёмный коридор старика. Высокий и статный, он производил резко отрицательное впечатление то ли хищными чертами сухого лица, то ли виднеющимся даже сквозь линию высокого воротника шрамом, похоже пересекающим всю шею. Будто сама смерть пришла за очередной душой... — Здравствуйте, — тонкая линия губ кривиться в улыбке, своими очертаниями больше похожей на оскал. — Не подскажете в какой палате лежит Андрей Мебиус? Не подскажет. Ничего она не подскажет. Только не человеку сошедшему с фотографии семилетней давности. Только не тому кто чуть не стал причиной уничтожения Санкт-Эринбурга... — В девятой. Не она. Кто-то другой с глухим голосом и отрешённым взглядом. Кто-то другой, стремительно падающий за стойку и мгновенно теряющий сознание, узрев удовлетворённый кивок существа. Госпожа Фортуна всегда милостива к своим любимцам. Кажется, в разрез всем словам окружающих, оборотень не из их числа. Только такое объяснение всплывает в голове Легостаева при виде старого знакомого, что похоже совсем без проблем пережил свой «головосносный» провал. Выбор есть всегда, и Никита прекрасно понимает, что жать руку садисту-учёному дело в лучшем случае тупое. А ещё он понимает, что одна жизнь не стоит десятков или сотен, а может даже тысяч тех что погибнут от Альфы, принявшего помощь не того человека. Но в ушах с каждой секундой всё медленней грохочет сердце окончательно впавшего в бред любимого. Времени на рассуждение об эфемерном добре и зле больше нет. Выпустившие когти пальцы цепляются за протянутую руку как за последнюю надежду, впиваясь в чёрную кожу явно баснословно дорогой перчатки. Мебиус громко хрипит, вдыхая насыщенный хлоркой кислород. Где-то в недрах сознания совсем не по-кошачьи воет запечатанный Илларион, кленя одного слишком живучего и пронырливого мертвяка. Штерн же растворяется в воздухе. Так просто будто его и не было. А пока Андрей с непониманием и недоверием смотрит на буквально отваливающиеся с абсолютно здоровой кожи пластины, пока вызванные нажатием тревожной кнопки врачи с интересом обсуждают, что настолько мощно простимулировало регенерацию мутанта, Никита стоит на месте как оглушённый, всё ещё слыша подобно эху где-то внутри головы чужую «просьбу». Он только сейчас понял на что согласился. Ливень прекратился также резко, как и начался, солнце наконец выбралось из плена чёрных туч. С недавних пор ненавидящий его лучи профессор, накинув на голову глубокий капюшон, завернул в ближайшее метро. И всё же манипулировать отчаявшимися ему нравиться гораздо больше чем до этого состояния их доводить.