Склеп скорби

      В нос бьет смрад — тошнотворный коктейль отвратительных запахов: немытое тело, дрянной дешевый алкоголь, низкосортный табак, испорченная еда — душат до задержанного дыхания. Тонкая девичья ручка тянет Уилла за собой, и ему кажется таким неправильным видеть эту тонкую изящную бабочку в таком насквозь прогнившем помещении.       Он и сам едва ли готов быть здесь. Он хочет домой, обратно в свою маленькую съемную квартиру, которую он делит с молчаливым соседом, но Холли пришла просить его о помощи, а ей он никогда не мог отказать, даже когда она совсем ещё крошкой таскала карандаши из его любимых наборов.       Нэнси родила и теперь забота о непутевом брате легла на хрупкие плечи младшей сестры.       Майку не стыдно? Даже Уиллу стыдно перед ней.       Майк в отключке прямо на полу — лицо опухло и заплыло, и весь он словно сухая выжженная ударом молнии ветка. Сломанный. Разбитый. Жалкий.       Уилл когда-то пытался помочь ему, но сложно вытаскивать того, кто так яро сопротивляется, кто хочет остаться на самом дне в позе эмбриона. Сложный выбор — лечь рядом или попытаться всплыть.       У Уилла, кажется, до сих пор ожоги от тех слез на изнанке щек.       Хочется со всей злости пнуть под ребра — так, чтобы остался цветущий, наливающийся то синим, то желтым, синяк. За то, что не справился. За то, что превратил себя в это. Уилл злится, но терпеливо поднимает бессознательное тело с пола и укладывает на диван.       Холли уже здесь с тазом теплой воды и полотенцем — Уиллу не хочется смотреть на это, потому что ее действия до страшного похожи на омовение покойника. Майк еще жив, если то, что происходит с ним хватит духу назвать жизнью.       Уилл первым делом открывает окна настежь — не может дышать этим смрадом — только потом приступает к уборке.       Больше всего он боится наткнуться на шприцы и закоптившиеся ложки — без них есть уже не надежда — тень, что все обратимо.       Ничего такого нет. Даже бонг нигде не завалялся. Только бутылки. Ряды стеклянной зелени и умбры. Простых прозрачных больше всего.       На них красиво преломляется свет, и Уиллу кажется диким то, что он способен найти такую красоту в этом месте. В этом склепе.       Холли молчалива. Она ко всему этому привычная — заходит раз в три недели и иногда даже застает Майка в сознании. Часто он агрессивно гонит ее прочь, толкаясь и кидаясь поношенными кедами вслед, а бывает — плачет и обещает взять себя в руки. Уилл это знает. Он это проходил. Он пытался бороться что есть мочи, но у него не осталось сил. Уилл — не супергерой. В этом вся горечь и дело.       Уилл не знает, зачем Холли это нужно. Жалеет ее. Предлагает ходить по очереди прежде чем успевает задуматься, что говорит, но она отказывается. Понимает, что Уилл это из вежливости.       Они разделяются. Холли — на кухню, Уилл — в комнату.       Майк дышит.       Уилл наблюдает, как вздымается его грудь и чувствует старое, предательское. Он скучает по Майку, ему его не хватает.       Но сам Майк скучает не по нему.       Над письменным столом россыпь фотографий. Девочка-цифра. Эл. Джейн.       Уилл скучает по ней тоже — по всем ушедшим, по всем, кого у них отняла эта война. После всех могильных плит, что пришли на смену живым и любимым людям, он ценит каждый свой вздох. Он сквозь боль просыпается каждое утро и живет со всей силы, чтобы жертва их не вышла напрасной. Майк же как будто желает отправиться к ним.       К ней.       Весь стол завален бумагами — смятыми, залитыми чем-то так, что растеклись чернила, напоминая акварельные кляксы. Уилл думает все это выкинуть, наугад берет один листок и мельком читает:       И тут уж мне без тебя не живется, да и не пишется,       Мысли путаются, как наушники в рюкзаке.       А дальше чернильное месиво.       Кажется, это стихи?..       Дрожащими руками он перебирает листы. Почерк с детства знакомый: крупный, размашистый.       Уилл думал, что Майк давным давно самого себя уже пропил, что не осталось думающих извилин в голове, что весь он макушки до пят тоска и прогнившая скорбь, но вот, оказывается теплится жизнь где-то в провонявшем потом и спиртом теле. Горечью льется на бумагу, спустя столько лет не отпускает.       Как изнанка много лет не отпускала самого Уилла.       Прости, что временами был слишком груб,       Скуп на слова о любви,       И буря чувств, что была внутри,       Так и останется всего лишь хлоропластами крови.       Слова красивые и слишком живые. Они колются по коже юношескими воспоминаниями, какие-то отдаются на загривке, какие-то в пульсе на сонной артерии, но самые острые и безжалостные — под солнечным сплетением.       Листы шелестят точно шепчут. Напевают колыбельную. Самый целый клочок бумаги, без разводов и клякс, попадается на глаза и сразу же, через сетчатку бьет каждым словом наотмашь. Это больно почти физически, это разрывает черепную коробку. Выжигает снисходительность и отвращение, оголяет кислую желчную жалость.       Милая, Эл, ты мне не по росту,       Я тебе точно не пара,       Если бы было всё, как в детстве просто,       Без этого творческого перегара.       Я бы хотел до тебя дорасти,       Выдумать слово, чтоб тебя описать,       Но я не вижу такого пути,       На котором тебя я бы смог забывать.       Лицо вдруг мокрое.       Как жил бы Уилл, если бы умер Майк?       Сейчас же живет — бессознательное тело рядом — все равно что труп. Кто тут теперь зомбибой, да?       Скорбь в Майка вросла. Сними с него кожу, отдели от костей дряблые мышцы, не найдешь ни вен, ни артерий, ни капилляров — все скорбь, ее путы, ее корни. Как же сильно он любил, если даже спустя годы его сжирает заживо боль, такая же острая, как и в день ее смерти?       Уилл не хочет больше читать, но руки сами тянутся к очередному больше синеватому от разводов листу. Сквозь них можно угадать две строчки, почти ощупать, почти додумать.       А, знаешь, где наши качели теперь часто гуляют дети       Наивные, резвые, не знающие потерь.       Жаль, что начало и продолжение не читаемы. Наивная тоска подкидывает мысль, и Уилл перекатывает ее на языке, пробует, морщится от соли, но позволяет себе развить.       У Эл и Майка никогда не было общих качель.       У Уилла и Майка были.       Он корябает прямо поверх испорченного листа, под заветными словами. Мультяшные образы, схематичный набросок, знакомый сценарий — ясное сообщение.       Майк проснется, увидит и поймет, что Уилл здесь был. Что Уилл видел его в самом расцвете его аутоагрессивного образа жизни.       Вдруг застыдится?       Вдруг захочет что-то исправить?       Как глубоко нужно оказаться на дне, чтобы смочь оттолкнуться?       Майк может даже не заметить его рисунок на клочке бумаги. Майк может разозлиться. Порвать. Сжечь. Чиркнуть зажигалкой — спалить всю квартиру.       Раньше он, пьяный, иногда звонил — вытекал из трубки бессвязными словами-звуками, но в какой-то момент перестал. Вдруг позвонит снова?       Уилл все стихи, кровоточащие чернилами, собирает, но не выкидывает — аккуратно прячет в стол. Оставляет только тот, что предположительно про него, со следами своего здесь присутствия. Мнется. Ходит вокруг, позабыв про уборку, а потом решает — к черту.       Кладет рядом листовку АА, извиняется перед Холли, хватает мешки с мусором, что поют бутылочным звоном, и уходит прочь.       Красноречивое послание точно выведет Майка из себя — Уилл снова пытается диктовать ему, как жить. Горло сжимает. Истина проста — если Майк захочет выбраться со дна — Уилл не пожалеет лестниц.