Неполноценный

      День снова не задался. Всё было относительно хорошо, кроме одного но. Ему снова хотелось блевать от сочувственных взглядов в свою сторону.       Естественно Фитцу свыкнуться с новыми особенностями помогала вся команда, проблемой было то, что эта помощь по большей части проявлялась в жалости, но он клал огромный болт истинного инженера на эту жалость к его возникнувшим проблемам. И только Джемма понимала парня, только Джемма общалась с ним на равных, не сочувствуя, а веря в него. Он имел молчаливую поддержку и знал, что Симмонс никогда не отвернётся даже от деформированного Фитца — это всё, что ему было нужно для нормального функционирования.       Стало очевидно, что Фитц часто забывал о том, что она лишь плод его воображения.       Иногда он не понимал, из-за чего он чувствует себя более неполноценным: из-за пережитой гипоксии или из-за того, что её рядом нет. Ощущения были такие, словно из безупречно выполняющего свои задачи механизма убрали важную деталь, и теперь когда-то хорошо работающая вещь вообще не может функционировать.        Сумбур в голове, присущий истинному учёному, приобрёл такие масштабы, что теперь ассоциировался только с бредом сумасшедшего. Хаос в голове у Фитца был всегда — но рядом с Джеммой Симмонс этот хаос становился прекрасным в своей гармоничности и первозданности, сейчас же он стал началом конца.       Вместе с Джеммой они были механизмом по разрабатыванию планов для спасения себя или всей команды, они становились генератором идей, чаще всего удачных (но иногда нет), они являлись катализатором для того, что не хотело подчиняться среднестатистическому интеллекту. Парень никогда не считал себя сверхмозгом, но рядом с Симмонс признавал свой гений, потому что они были идеально слаженным тандемом. Вместе с ней любая идея приходила быстрее, а тараканами разбегающиеся мысли становились структурировано изложенным ходом действий. Однако клетки его мозга вымерли, и с ними ушла его способность внятно говорить, делать и даже думать. Правда, несмотря на это, казалось, что с уходом Симмонс пропало что-то намного более важное из его жизни.        Иногда Фитц считал себя эгоистом: «Она просто нужна тебе, поэтому ты и бесишься» — но, черт возьми, он спас ей жизнь и думал, что имеет право на некоторый эгоизм. Коулсон сказал, что она на задании, но часто ему казалось, что единственное её задание заключалась в том, чтобы избегать нового дефектного Фитца. Что ж с этим она успешно справлялась. А он справиться с её уходом не мог, потому что последними словами, сказанными ей, было признание. То самое признание, которое видимо и погубило их дружбу. То, что должно было принести облегчение, лишь добавило страданий. Наверное, поэтому в голове всплывал её образ — чтобы добить, помочь совершить последний отчаянный шаг навстречу полному безумию. Он всё чаще старался напоминать себе, что Симмонс, которая всегда рядом — это просто плод его воображения.        Не помогало и то, что он так хорошо её знал, будто всегда кожей ощущая каждое её слово, что его мозг смог предоставить ему идеальный заместитель оригинала, точную копию, которая говорила всё, что могла сказать бы Джемма. Которая так же клала руку ему на плечо. У которой улыбка была всё такой же улыбкой надежды и веры. Больное воображение смогло передать даже строгие, поучающие интонации.       Единственное, что отличало её от реальной, ушедшей от него Симмонс — это то, что иллюзия не могла блестяще закончить его идеи, как всегда получилось у настоящей. Потому что это не реальная, живая Симмонс, это лишь он с глубокой тоской на душе и зарождающейся шизофренией. Он — Фитц, который теперь никогда не сможет довести до завершения что-либо. Потому что он чуть не умер или потому что она ушла. Он всё ещё не понимает.        Мак стал его спасением. Он не знал каким был Фитц — настоящий Фитц, а не эта фальшивая подделка. Разговаривал с ним не так, как остальные: жалостливо и через чур участливо, будто парень был хрустальной вазой, которую они боялись сломать, лишний раз прикоснувшись.        Здоровяк пытался предугадать ход его мыслей, когда видел, что Турбо совсем не справляется, но он не мог даже уловить суть. В такие моменты, Фитц особенно чётко понимал, как ему не хватает блестящего мозга Джеммы. Он скучал по её энтузиазму ученного, блистательным идеям, строгим замечаниям и важным дополнениям к его разработкам. Было не понятно, на какое задание её мог отправить Коулсон, ведь она была важной частью команды: без неё весь отдел биохимии встал на квадратные колёса. Джемма гений — отрицать это бессмысленно. Ему не хватало её гениальности.       Однако это не шло ни в какое сравнение с душераздирающей тоской по ней настоящей, по такой, которую знал только он вне работы — расслабленной, смешливой, но всё такой же педантичной. Каждую свободную минуту голову заполняли мысли о девушке — он вспоминал её чрезмерную вежливость, то, как она наклоняла голову, когда размышляла над чем-то, рассказы про детские мечты, её доброту и полное взаимопонимание, что царило между ними — и ненавидел себя за то, как отчаянно, оказывается, он в ней нуждается.       Проблема утопающего — это дело самого утопающего, ведь так? Ему просто нужно отпустить Симмонс, как сделала она сама. Поэтому он попытался в последний раз, серьёзно, в последний, представить, что сказала бы ему сейчас Джема:        — Ты молодец, Фитц, у тебя всё получается. Только не останавливайся. Совсем скоро все твои друзья перестанут называть тебя гением только за былые заслуги, ведь ты создашь множество новых, таких же блестящих, как и прежде, изобретений. Потому что ты поправляешься. Возможно ты сам этого не замечаешь, но я вижу. ФитцСиммонс — юные гении, помнишь? Мозг такой как у нас нуждается в использовании, ты же знаешь это.        В последний раз… Фитц даже улыбнулся, получилось немного нереалистично — слишком оптимистично, хотя для Джеммы не существует верхней грани оптимизма, она олицетворение фразы «надежда на лучшее» — то, чего вечно не хватало Фитцу.        Но он должен научиться жить без неё, а не воображать новую Симмонс из воздуха. У неё своя дорога, где для него не нашлось места. И ему придётся с этим смириться, ведь, если её отпустить, ему полегчает. Больше нет ФитцСиммонс, есть только Фитц. Они стали «Beatles» в мире науки.        Поэтому он подходит к Маку, который сидит на полюбившемуся ему диване, пытаясь убить как можно больше несуществующих монстров, что даже из плазмы то вырваться не в состоянии (однако если всё же они и могут попасть в реальный мир через экран, Фитц искренне не хочет об этом узнавать).       — Сможешь побить мой рекорд? — взгляд Мака обращён на него, а в протянутой руке игровой джойстик.       — Ты же понимаешь, что соревноваться со мной — это почти как соревноваться с калекой. Но даже этот калека сможет обыграть тебя. — Фитц уверен, что справится.       И вот у него получилось осуществить задуманное. Парень погряз в рутине: пытался разрабатывать мелкую моторику, параллельно выполняя разные поручения Коулсона, начал общаться не с нереальными людьми и, что самое важное, уже прошёл нужные стадии депрессии и почти дошёл до принятия. А потом увидел её, настоящую, с новой прической, но такой же улыбкой надежды. И первой эмоцией, захлестнувшей его, была горькая обида, засевшая на кончиках плохо слушающихся его пальцев, слышимая в перешептывании за его спиной, еле уловимая в вечно разбегающихся мыслях, читаемая в сочувственном взгляде команды и в глубине карей радужки, которая принадлежала ей, но с единственным отличием в виде нереального присутствия на тонущем корабле под названием Леопольд Фитц.        А потом пришла радость, отчетливо ощущаемая на языке вкусом прошутто и моцареллы с капелькой песто айоле, различимая в каждом облегченном вздохе команды: «ФитцСиммонс справятся», принадлежащая всем проведенным вместе вечерам, и в улыбке, которая олицетворяла для Фитца надежду. Именно её робкая улыбка убедила его в том, что они всё преодолеют. Как всегда — вместе.       Кажется, с заявлением о распаде ФитцСиммонс он всё-таки поспешил.