Дереализация

      Пиперс не доверял. Никому и никогда. Он вообще не уверен даже в своих воспоминаниях. Были ли цели и задачи разрушенны Тут-И-Тамом или в этом его вина? Он не помнит когда у него день рождение и даже сколько ему лет. Всё в дыму. Всё, будто, нереально. Словно не существовало. И это пугает. Не факт, что он заметит предательство, если подпустит кого-то ближе отметки "работа". Да и Пиперсу это не нужно. Совсем. Наверно... Он работает на Злыдня, этого уже достаточно. Всё же тридцать лет. Было несколько лет назад вроде. Это всё не точно. Уже ничего не точно. Он проживает всё в полной мгле, кипятясь в этом мареве и это пугает. Пугает, когда он более осознанно читает документы и вглядывается в строчки, больше не расползающиеся серым пятном. Когда понимает, что его босс настоящий придурок, но такой... родной. Когда дозоры больше не чёрно-красная масса, у них есть очертания, есть отличия и приметы. Когда видит свою комнату, и наконец-то убирается в ней, не узнавая некоторые вещи, но это неважно. Он думает, что это лишь мгновения, день-два и всё опять канет в постоянный туман.       Всё становится предельно чётким. Окрашивается непривычной голубизной. Такой яркой и чистой. Кристальной.       Пиперс привык успокаивать себя сам. Только он сам себе шептал: "Всё хорошо. Всё, сука, хорошо". Нет. Ничего не хорошо. Ты это знаешь, особенно когда туман сильнее опутывает сознание. Чужие губы шепчут куда убедительнее. Только вместо собственного "хорошо", всегда следует другое, куда более приятное и фактическое. "Чш-ш-ш, сейчас ты успокоешься и вдохнёшь, ладно? Давай, Глазастик, ничего, ничего. Ты молодец. Ты справишься.". Авесом никогда не говорил "хорошо". Он лишь шептал слова поддержки, то чего не хватало охотному до ласк телу и разуму. Гляделкинс слишком долго копил и держал всё в себе, ему так хочется рассказать. Всё рассказать и пусть он ничего не понимает, да и помнит мало, ну и что? Его слушают и слышат. Ему не нужно вечно повышать голос, достукиваясь криком. Будут они в тишине или охваченные волнами близости, оглушенные удовольствием — его слышат, даже самый тихий шёпот. Особенно тихий шёпот, когда у Гляделкинса сорван голос, когда его снесло уже двумя оргазмами, когда язык развязывается и первым снегом слетает всё. Рандомные мысли, мелкие комплименты или обрывки фраз — Авесом впитывает каждый звук как губка.       Тяжело держать себя в руках, хочется отпустить и всё бросить на самотёк, но Пиперс так восхитителен. Всматривается в изгибы мышц, полученных годами тренировок и изнуряющей работой, как на матовой коже блестят капельки пота, а на животе растекается мутная лужица, которую Круто размазывает самыми кончиками пальцев. Имеет право, ведь это он причина тех двух оргазмов и ещё два тоже не за горами. Смотрит как вздымается грудная клетка, испещренная шрамами, даже прислушиваться не надо и так слышно как громко стучат оба сердца, какая крепкая дрожь бьёт это прекрасное тело, или это его самого так трясёт? Пиперс не краснеет, только от духоты комнаты или когда запрокидывает голову от особо острых ощущений, его пшеничные пряди взъерошенны, а глаза безмерно слезятся, заставляя зажмуриться, но чёрт возьми, его сознание никогда ещё не было таким чётким, практически выжигая происходящее на сетчатке. Пиперс выгибается так сильно, сколько бы не пытался подавить этот порыв, всё без толку, Авесом бережно проводит рукой по солнечному сплетению, задевая ладонями кофейные бусины сосков, задевая проступающий пресс и переходя на крепкие бёдра.       Однако, ещё больше происходящее становится чётким, когда он, он сам, доводит наглую "акулью" рожу до подобного состояния. Когда сам дразнит, гладит, подстёгивает и отступает, смотря на заломленные брови и, сквозь слезящуюся пелену на расширенный зрачок, слушая задушенные всхлипы и мольбы, но Пиперс непреклонен, он — грёбанная сталь, иногда, в умелых руках, позволяющая себе стать мягким, подобно глине, а сейчас он сам плавит этого человека, гладит острые скулы и невесомо целует, изредка покусывая.       Авесому нравятся тонкие пальцы с аккуратной ногтевой пластиной, ох, а как они бьют, он сам ни раз ловил от них хлёсткие пощёчины или твёрдые удары под дых, а какую порку он этими пальцами устраивает, или как восхитительно на них блестит масло, капая с самых кончиков. М-м-м. А какой у него взгляд. Стальной. Тёмный, как кора дуба, с примесью кровавого заката. И только времени известно, когда эта краснота наполнена жаждой крови, а когда жаждой чужого тела и тепла.       Пиперс был жаден и голоден до ласк, подобно путнику дорвавшемуся до воды в разгар засухи. Он чувствовал удовлетворение от чужих ласк, легких касаний, чужого члена, не вызывавшего былого отвращения, потому что, окей-ладно, наглая "акулья" рожа умела пользоваться им. Он чувствовал восторг от темных следов своих небольших ладоней на молодой загорелой коже, вгрызаясь в нежную шею и сильнее назаживая на себя, чувствуя руки на плечах. Молодое тело манило. Авесом был горячим, бесспорно, особенно рядом с тощеватым, пусть и не без мышечной массы, телом Гляделкинса. Однако даже чужое категоричное мнение Круто умел менять, постепенно, доводя до частых за ночь оргазмов, перед зеркалом, где видны все напряженные мышцы, или подставляясь самому, кончая лишь раз, потому он не достоин. Не может. И Пиперс не понимает, пусть и силится. Авесом прекрасный. Чудесный, великолепный, лучший, просто самый охуенный. И пиперс так отчаянно желает донести это до него, так же как и Авесом пытается вбить в Гляделкинса то что он заслуживает любви, тепла, ласки. Вбивает наглыми губами, потрогавшие каждый кусочек грубой кожи; мягкими руками; нежными словами и Пиперс от этого плавится-плавится-плавится. Больше не сталь. Не грубо стесанный камень, а ограненный алмаз. Яркий и дорогой в своем удовольствии.       Пиперс сломан. Изломан как морально, так и физически, но это мало. Так мало. И Авесом может дать это. Дать больше. сломать.       Пиперса ломает каждый раз. Перестраивает. Вскрывает грудную клетку, переставляет, месит. И он стыдливо краснеет, жмурится, закрывается дрожащими запястьями и сгрызает губы, и Авесом готов поклониться, бросить всё к его ногам — охуенным ногам, затянутым в блестящий латекс. Авесом готов счастливой лужицей растечься, когда видит как мышцы, появившиеся за тридцать лет службы, играют, перекатываются под чёртовой, тугой резиной.       — Я знаю, что ты устал, Глазастик, но, Доминатора ради, отшлёпай меня немедленно.       И Пиаерс, только вернувшийся от Злыдня и не успевший переодеть форму, заводится с пол оборота. Подходит ближе, жесткой хваткой за загривок низко склоняет Авесома к себе — чёртова разница в двадцать восемь сантиметров, будет она неладна — и глаза его, налившиеся ихором, плавят и без того потёкшего парня.       — Как же ты меня назвал в прошлый раз? — Гляделкинс делано задумывается, пальцем водя по ярко-красной коже ягодиц, заставляя Авесома вздрагивать и хрипеть, сорвав голос на семнадцатой минуте игрищ, — Ах да! "Надутик". Ну что ж, милый, пора платить по счетам, верно? — он зарывается пятернёй в тёмные волосы, сжимая и оттягивая на макушке, заставляя откинуть голову, прижимается обветренными губами к красному уху и прикусывает хрящик, слушая судорожные вдохи и выдохи — ммм, какая музыка, словно тягучая патока. — Императору Круто лучше отложить все запланированные на завтра дела, боюсь, он не сможет сидеть.       А Круто именно это и надо. Он готов неделями из кровати не вылезать, если Гляделкинс будет с ним.       — Я полагаю Император будет только рад, такому дару- Ах..!       — Я не разрешал тебе говорить. — Пиперс обрывает Авесома, грубо сжимает горящую ягодицу, впиваясь ногтями даже сквозь латекс. Это было горячо. Сам Пиперс зажигал что-то в Авесоме и ему не надо было делать для этого ничего.       Пиперс смотрит мутно, обводит взглядом крепкую фигуру и не понимает за что ему достался Авесом. Авесом, который никогда не был в нижней позиции, но с Пиперсом согласился — более того, он сам и предложил ему быть сверху —, который никогда ни о ком не заботился, но Пиперса будил вовремя, чтобы тот не опоздал на работу, следил за его питанием. Рядом с Авесомом было проще. Никаких обязанностей, никаких мыслей о работе. Только спокойствие, чёткость. Полное осознание реальности.       Пиперс, в противовес жёсткой порке, мягко и неторопливо растягивает тугие мышцы, тихо шепчет на ухо мягкие слова и целует внутреннюю сторону бедра, иногда покусывая, отвлекая Круто, держа зрительный контакт. Смазка пошло хлюпает на тонких грубых пальцах и Авесом запрокидывает голову, дыша глубже, стараясь продержаться дольше и Пиперса это раздражает до такой степени, что он делает то, что ненавидит больше всего: подобие минета. Он мягко целует влажную головку, оттягивает крайнюю плоть и языком толкается в уретру. "Подобие" потому что весь его минет ограничивается поцелуями, да облизываниями, сколько бы не пытался взять в рот, а всё без толку, проклятый рвотный рефлекс. Но даже этого Авесому хватает, чтобы судорожно запричитать:       — Глазастик, п-подожди.. Стой..! нет-нет-нет..!       Пиперс намеренно берёт в рот, пусть не глубоко, и давит на бугорок нервов внутри пальцами, заставляя взвыть и кончить.       — М? — Пиперс вытирает свободной рукой щеку от семени и смотрит пронзительно, — Ну и? Ничего же страшного не случилось.       — З-зачем ты..? — Авесом смотрит слизившимися голубыми глазами и бедное немолодое сердце Авесома немного не выдерживает.       — Послушай меня сюда, милый, сегодня ты кончишь минимум ещё два раза, понял? — вопрос был риторический и Пиперс дал это понять, когда вытащил пальцы, пристраиваясь меж раздвинутых ног и закидывая одну себе на плечо. — А свои обещания я сдерживаю.