доу

             Ему было двенадцать, когда отец взял его с собой в поход.       Нет, это было 14:15. Четырнадцать пятнадцать. Четырнадцать пятнадцать стучало в его голове, это был кончик гвоздя, торчащий возле его глаза, гвоздя, который забивали в его голову с обратной стороны. Это был звук выстрелов. Выстрелы были причудливы. Они грохотали, и эхо висело в воздухе, удаляясь, как птица, стремящаяся в небо. Он не помнил этого звука, помнил только, как пытался описать его словами, и он, этот звук, висел в его памяти, состоящий только из слов, а не из настоящих воспоминаний. Всего лишь симуляция звука.       — У этого убавьте, — произнес Голос над ним, где-то рядом, вокруг, но не близко. — Убавьте, я сказал, посмотрите на показатели.       Голос исчез, и через какое-то время появились другие, маленькие голоса, женские и приятные. После той ошибки с пять тридцать четыре он не в себе, постоянно нервничает. Это же человек умер, конечно, он зол, ему отчитываться об этом. Маленькие женские голоса говорили и говорили, и их реплики носились над ним, как мячи, перебрасываемые из рук в руки.       Интуитивно он понял, что они обсуждали Голос. Голос был вершиной, неприкосновенной вечной инстанцией, и все остальные голоса повиновались его указам и чутко реагировали на его слова и интонации. Где-то в рыхлой памяти, возможно, затерялось несколько имен для голосов, но не вспоминалось ни одно. Неважно.       «Четырнадцать пятнадцать, — думал он, а затем: — Нет, двенадцать». В четырнадцать пятнадцать было что-то другое, а в двенадцать отец впервые взял его в поход на Лысую гору, как прозвали ее местные. Хотя она совсем не была лысая и даже не была горой, а только холмом, такое название ей дали потому, что один ее склон был каким-то неестественно голым, тогда как на другом густо росли вековые сосны, и это голое место напоминало залысину, если смотреть на него издалека и сверху, с другого, более высокого холма. Летом там жужжали осы и стучали дятлы и сухой мох хрустел под ногами, а зимой умолкали все звуки мира, кроме сердцебиения того, кто наблюдал.       Но зачаток воспоминаний поблек в его сознании под этим нескончаемым долбежом: четырнадцать пятнадцать, четырнадцать пятнадцать. Он дернулся, чувствуя, что эти числа сверлят череп так же, как дрель может просверлить деревянную пластину, и еще один звук ворвался ему в голову — противный отрывистый писк. Он перевернул свое тело набок и взялся за голову, желая вырвать невидимое сверло, но кто-то крепко удержал его руку и мягко произнес:       — Все хорошо. Ну же, вставайте.       Это был маленький женский голос. Холодные пальцы сняли что-то с него, и писк прекратился, затем потянули его вперед. Он разлепил веки и, щурясь, поднялся, медленно свесил ноги с края кровати и поплелся следом за рукой, которая вела его. В голове стучало. Он никак не мог избавиться от ощущения, что в голову что-то вкрутили, кусок чего-то застрял в его черепе, но, все-таки дотронувшись до лба, где болело больше всего, он так ничего и не обнаружил. Это на мгновение успокоило его, но затем встревожило, хотя эта тревожность была глубокой и неясной, такой же фантомной, как гвозди, сверла и молотки.       Сто шагов спустя его сознание прояснилось. Он лежал в больнице, в отдельной светлой палате, и эта милая лицом женщина, белая, как снег, была медсестрой, и они шли к доктору, который говорил с ним, и он был здесь, потому что однажды пришел сюда теми же ногами, что делали теперь сто первый шаг. Он лечился. Минуту назад ничто из этого не существовало, и он чувствовал, словно выбрался из какой-то темной ямы на свет и сделал первый вдох. Облегчение от этого заставило его позабыть боль и неприятные ощущения.       Медсестра открыла для него дверь, и, когда он вошел внутрь, он увидел мужчину в светлом халате поверх темного костюма, старика с залысиной, приятно, сдержанно улыбающегося, с добрыми глазами.       — Джон, — сказал Голос.       Прежде чем Джон успел вспомнить, кто это был, его собственный язык ответил:       — Юсеф. — И тогда он узнал этого человека. Может быть, не умом, но ощущениями. Ощущения говорили, что этот старик был ему близок и заботился о нем. Доверие, уважение, легкий налет вины, еще несколько слов, которые должны были быть чувствами, появились в его сознании.       Морщинки вокруг глаз старика углубились, хотя его улыбка осталась прежней.       — Садись, мой мальчик. Расскажи мне, как ты себя чувствуешь.       Он сел в кресло, на которое указал старик, и его белые футболка и штаны странно зашуршали на теле, как будто весь он был пластиковым. Жестом, который он зачем-то попытался выдать за случайный, его рука скользнула по лбу. Ничего.       — Э-э, потерян, — выдал он, смущенно улыбаясь, хотя не чувствовал никакого веселья и даже ничего отдаленно приятного. — С трудом соображаю.       — Ничего, посиди вот так, скоро станет легче, — сказал ему старик со спокойствием, которому наверняка можно было верить. Наконец, он отошел от полки с книгами и сел за стол, а пальцы аккуратно сплел поверх. Все его внимание, хотя и было мягким, казалось ощутимым, как руки врача, прощупывающего синяки. — Головная боль?       — Да, немного. — Он снова потер лоб, на этот раз почти бессознательно. — Стучит.       Старик понимающе кивнул и спросил:       — Ты думал о чем-нибудь в последнее время?       Вопрос оставил его растерянным. Сам по себе он звучал странно, но еще страннее — он не помнил, думал ли о чем-нибудь в последнее время. И даже не понимал толком, что представляло собой «последнее время». Казалось, в его памяти были живы только последние часы — Голос, маленькие женские голоса, четырнадцать пятнадцать, грохот чего-то, вбиваемого в череп, звуки, которые лишь слова. Он прожил целую жизнь, но она словно решила сыграть и спряталась где-то в его голове, где он не смог бы ее отыскать.       — Об отце, — удалось сказать ему. Слова, к счастью, сами приходили на язык, даже когда он не знал, что говорить, и не желал говорить вовсе.       Старика, казалось, обрадовало это. Он стал как будто бы счастливее и добрее и заинтересованно наклонился ближе.       — Неужели? Не поделишься со мной?       Он посмотрел на свои руки на коленях. Оказалось, он перебирал собственные пальцы, но даже не заметил этого, потому что не чувствовал движений. «Что за черт», — хмуро подумал он и на мгновение испугался.       — Я не чувствую рук, — сдавленно сказал он и посмотрел на старика. Радость у того в глазах чуть угасла.       — Ничего страшного, мой мальчик, — все тем же любезно ровным тоном сказал он. — С твоими руками все в порядке. На самом деле ты чувствуешь их. Разве нет?       Да, он чувствовал их. Он с облегчением выдохнул.       — Итак, ты думал о своем отце, — доброжелательно заметил старик.       — Да, когда я был маленьким, он водил меня в поход. Мы ходили в лес недалеко от города. Это было опасно — иногда люди наступали на мины. В какой-то год по этому лесу бегали партизаны. Но там было как-то… мирно. Особенно после бомбежек.       У него не было сил, чтобы вспомнить, как это ощущалось, каким был лес, как он выглядел, чем пах, как звучал, но был целый комок всего этого вместе, неразличимо и неразделимо перемешанного, и этот комок как будто бы застревал в горле, когда он пытался углубиться в воспоминания.       — Да, — протянул старик с легкой тоской, тонкой и светлой, как мысль о бедах, которые больше никогда не повторятся. — Ты рассказывал мне о своем детстве. О войне. Хорошо, что…       Снаружи послышался шум. Он и старик оглянулись на дверь. Несколько секунд спустя та распахнулась, а на пороге стоял низкий мужчина, хорошо одетый, в очках и с жабьим лицом. Он весь был выхолощен и аккуратен, но природа как будто пожелала сделать его жабой, и он ничего не мог с этим поделать, только одеться как человек и говорить человечьим языком.       Мягкость и доброжелательность исчезли с лица старика.       — Хорошо, Джон. Поговорим в следующий раз.       Мужчина вошел в кабинет и проводил уходящего Джона взглядом. Затем дверь закрылась, и Джон прислонился к стене рядом, прислушиваясь к голосам.       Опять, сказал жабий мужчина. Я знаю, у тебя есть свои причины заниматься им, но, если бы хоть кто-то из тех людей внизу получал хоть долю того же внимания, может быть, мы бы зашли гораздо дальше. Голос ответил: вы должны быть благодарны ему за его роль. Если бы не он, у вас на столах было бы больше мертвецов, чем живых людей. Это просто смешно, отозвался жабий мужчина, за что я должен благодарить его? Пусть он благодарит вас, а вы выполняйте свою работу, и пусть тогда все остальные благодарят вас тоже. Голос сказал: вы намекаете, что я уделяю… недостаточно ресурсов проекту. Вы слишком увлеклись своим личным проектом, ответил жабий мужчина. Он пришел к вам и сказал вам: делайте что хотите, и вы так и сделали, так что теперь это часть нашего проекта, а не вашего личного, вот так. Еще сто пятьдесят номеров внизу ждут вашего внимания.       Больше он ничего не услышал. Медсестра, белая, как чистейшие простыни, развешанные над грязным двором, появилась в коридоре и поспешила увести его. Но она повела его не в палату, а вниз, а если он бывал внизу, то наверху уже почти ничего не помнил, поэтому, вернувшись в палату, он ничего не помнил.       На самом деле, конечно, он помнил многое, но он помнил это только в определенное время, а в другое время воспоминания исчезали, прятались. Он помнил что-то вкусное, например. Это было приторно-сладко и воздушно, но не жестко, как сахарная вата, а мягко, как сливки с торта. Так что он помнил, как подарил своей дочери торт на день рождения. Ей исполнилось семь, и это было раннее утро, он и его жена едва ли разделили между собой один кусок, настолько сладким был этот торт, но дочь съела три куска и была счастлива. Или, например, он помнил выстрелы. Страшно, но в то же время красиво. Резкий хлопок, омерзительный запах, воздух, словно вздрагивающий от ужаса при этом звуке, и эхо, скачущее на волнах этой дрожи. Или он помнил сломанный позвоночник. Или он помнил, как что-то вонзилось ему в голову…       Или он ничего из этого не помнил, а проснулся, бормоча: «Четырнадцать пятнадцать, четырнадцать пятнадцать» — и так до бесконечности. Он не осознавал, что проснулся, осознавал только, что несколько минут назад все было в порядке, а теперь боль беспощадно колотила ему по голове, и он был мокрый от пота, и все вокруг было неприятно жестким и тесным.       «Четырнадцать пятнадцать, четырнадцать пятнадцать», — продолжал твердить разум, и чем дольше, тем сильнее становилась боль, и он почти готов был заплакать, потому что как бы он ни шевелился, как бы ни просил, эта боль была похожа на нерушимый монолит, и она впечатывала его в землю. Скоро он и земля смешаются в нечто единое, в месиво камня, костей, глины и плоти.       Хватит, в какой-то момент взмолился он, но не знал, сумел ли даже открыть рот, чтобы что-то произнести. Однако числа в его голове перестали щелкать, и голос, произносивший их, замолк, и стало как-то легче, даже несмотря на то, что он все еще пребывал где-то в глубине нескончаемого кошмара.       Неожиданно все его тело, натянутое от боли, как струна, расслабилось, и приятное ощущение появилось в затылке. Оно напоминало холодное прикосновение. Облегчение. Сострадание. Сожаление. Эмоции, а не слова.       — Что происходит? — раздался Голос. — Нет, не отключайте. Покажите. — Тишина. — Диагностика.       Тишина.       Маленький голос:       — Что за черт?       — Держите его в системе, — сказал Голос. — Но никаких воздействий.       Отсутствие всего ощущалось прекрасно, как отдых на облаке, но кто-то там, с той стороны черепа, все еще пытался забить гвоздь, этот застрявший бесконечный гвоздь прямо ему в лоб, и от ударов шла пульсация, проходящая через все тело. Он попытался подумать о чем-нибудь, но в его памяти ничего не было, кроме того, чего он никогда не хотел вспоминать.       Тогда разум сказал ему: «Когда мне было двенадцать…» И он продолжил: «…отец взял меня в поход. Была зима. После осенних бомбежек город был вспорот и треснут, но не бомбили уже несколько месяцев, и была надежда, что больше и не будут. Отец отвел меня в лес, но мы толком ничего не делали. Он только рассказывал, что в лесах водится много зверей, но не здесь, потому что отсюда все сбежали на север, где спокойнее. Когда он говорил, его голос как будто исчезал, растворялся в воздухе, стоило лишь звукам выйти изо рта. Я подумал тогда, что деревья защищают нас. Сосны были высокими, покрытыми снегом, и им было плевать, кто ходит вокруг, но все равно чувствовалась какая-то снисходительность, как будто они, большие и сильные, считали нужным оберегать нас».       «Прекрасно», — подумал он. И ответил сам себе: «Да, прекрасно». И вновь ощущение, словно кто-то касался его со всей возможной заботой и осторожностью. В этом было то, чего он не чувствовал уже очень, очень давно и чего не помнил даже в словах.       Утешение.       «Кто ты?» — спросил он.       Он едва сумел найти нужную машину в этом потоке транспорта. Огни большого города все еще слепили его и немного пугали. Но всегда неизменно вызывали память о его старом маленьком городе и вместе с ней и воодушевление, ведь он наконец-то ушел оттуда навсегда. И теперь он был не один.       Когда он сел в машину и пристегнулся, водитель неторопливо переключал музыку.       — Пожалуйста, побыстрее, — попросил он. — Мне нужно быть в центре к двум.       Ему нужно было быть в центре в 14:20. Но он знал, что они будут добираться вечность, если он не поторопит водителя.       Тот, наконец, нашел песню, что-то жутко старое, похожее на молитву и ностальгию, о человеке, тоскующем по солнечным дням в Калифорнии.       — Ну, если быстро, — сказал водитель, и они, несмотря на полуденную задержку движения, приехали в 14:10.       Он ждал на площади, прямо в том месте, на которое в 14:15 рухнет здание торгового центра. Торговый центр высился перед ним, а на стеклянной стене огромные часы показывали 14:12; люди ходили вокруг такой густой толпой, что он даже не мог рассмотреть закусочные на другой стороне. В 14:13 он написал жене, которая с дочерью ходила по торговому центру, и сказал ей, что ждет их снаружи. Он подождал еще около двух минут, а потом земля разорвалась и рухнула вниз, а сверху упало здание, и он до самого последнего мига видел эти горящие красным четырнадцать пятнадцать.       «Нет, не надо, — взмолился он, задыхаясь, пока паника росла в его груди, заполняя легкие, а стук в голове усиливался. — Я не хочу вспоминать это».       Когда ему было двенадцать, отец взял его в поход на Лысую гору. Он тогда заблудился. Запутавшись в собственных следах и не зная, куда идти, он остался стоять на месте и смотрел вверх, где сквозь верхушки сосен серело дневное зимнее небо. Медленно падали снежинки, и стояла такая чистая тишина, что любой звук в ней казался порочным. Но он никак не мог заглушить ни своего дыхания, ни громкого биения сердца, поэтому стоял и слушал их. И несмотря на грохотание в груди, похожее на бомбежку, он чувствовал спокойствие. Он мог бы остаться там, в этом лесу, навечно.       Ему в голову что-то вонзилось. Стекло или металл. Когда его достали из-под завалов, из его лица торчал громадный кусок чего-то, что осталось там навсегда, даже если потом это вытащили.       Он стоял посреди нигде, и в этом нигде рядом с ним был старик. Этот старик сидел перед ним на коленях, и в его глазах были сожаление и горечь, трагедия рассекла его лоб и рот морщинами, и когда он говорил, он каркал, как ворона.       — Я могу помочь тебе, — произнес Голос. — Позволь мне помочь тебе.       Он не ответил, потому что ему было все равно. Но через несколько минут он заплакал, потому что это равнодушие ему лишь только показалось, а на самом деле он все еще лежал под завалами и мечтал выбраться.       — Я не хочу это вспоминать, — сказал он, и старик, отец его жены, Голос, который присматривает за ним, пообещал ему, что заберет его боль и исправит ее. Конечно, он предупредил, что это будет опасно. Что это может быть неприятно. И, возможно, ему придется пережить другую боль, чтобы в конце концов избавиться от боли вообще. Но он, конечно, ответил «да», и все, и его ноги привели его туда, где он начал забывать.       «Пусть плохие воспоминания уйдут», — сказал ему его разум, и он в отчаянии повторил:       — Пусть плохие воспоминания уйдут, — но голос, которым он говорил, был тихим, хриплым, слабым и совсем не тем голосом, который звучал в его сознании.       «Впусти в свое сердце покой, — нашептывал ему разум чужим голосом, только симулирующим его собственный, и в этом голосе были печаль, и бесконечное сожаление, и утешение. — Отдайся потоку снов».       — Представь себя в зимнем лесу. Ты стоишь на поляне. Вокруг деревья, такие высокие, что достают до неба. Вокруг кружатся чистые, белые снежинки. Ты чувствуешь, как они тают на твоей коже. Тебе не холодно. Холоду не одолеть тепло твоего бьющегося сердца…       Он замолк, поняв, что не спит. Он сидел перед стариком, и старик удивленно смотрел на него.       — Что это, Джон?       Он не хотел отвечать. Но его рот говорил, даже когда разум находился в другом, безопасном месте.       — Это помогает, когда больно. Становится… легче.       Лицо старика смягчилось. Он несколько секунд смотрел куда-то в стену, затем снова на Джона.       — Понятно. Итак, расскажешь мне, о чем ты думал в последнее время?