***
Выход на сейрейтейское кладбище у Хисаги всегда долог и утомителен. Это, наверное, даже болезненно, но со временем сердце привыкает только чуть-чуть постукивать, не сжимаясь до рези в груди, от мыслей о погибших товарищах. В этот раз они с Аогой навестили могилу Канисавы вместе; после — разошлись. Он прошелся там, где лежат товарищи, потом под ветвями сакуры пробрался вглубь, туда, где захоронены капитаны. Капитан Комамура всегда был щедр, и подчиненные отплатили ему тем же — его могила всегда в чистоте и порядке, отдельно огорожена, и возле нее даже можно присесть, если хочется задержаться. А задержаться хочется — Хисаги остается здесь надолго, но молчит. Капитан Комамура сильный и надежный; с ним очень спокойно молчать. Только сегодня, уже поднявшись на ноги и отвернувшись от бездушного монолита памятника, он негромко спрашивает у окружающей его реальности: — Капитан Комамура, как вы думаете… Капитан Тоусен меня простит? Ему отвечает только неясный шепот ветра, но в голове необъяснимо мелькает яркая вспышка. От нее тело наливается теплом, становится тяжелым, зато — живым. — Спасибо. Уходя, Хисаги встречается с Ибой — у того в руках цветы и что-то торчит из-за пазухи. Вечные собутыльники и напарники по пьяным разборкам проходят мимо друг друга молча, едва кивая при встрече взглядом, и Шухей рад, что успел прийти раньше: он бы не хотел мешать свиданию лейтенанта с капитаном. Иба с тяжелым вздохом опускается перед могилой и ставит цветы у надгробия. Только когда шорох шагов стихает вдали и не видно становится знакомого силуэта, он начинает говорить: — Я.. почти как обещал, капитан, — и, кажется, неуверенно сглатывает на вступлении. — Извините, что не успел на прошлой неделе. Я честно хотел, а потом.. ну.. у нас столько всего… Меч в ножнах Тецузаемон выставляет рядом с собой, достает из-за пазухи сверток с потрепанным краем и разворачивает его, глядя через верхнюю часть листа на имя на памятнике. — В общем, я теперь, вроде как, того.. уже капитан… Вот, приказ главнокомандующего, — он снова сворачивает документ, коротко кивая, словно показывает его незримому собеседнику, а потом вдруг опускает голову и вздыхает удрученно: — Не хотел я, видят ками, не хотел. Но знаю, что должен. Некому кроме меня. Хотя до вас мне так далеко… Но я работаю! Экзамен вот сдал с первого раза. Все капитаны одобрили. Даже капитан Зараки рекомендацию дал. Только Иккаку, менос, по мозгам ездит, но я ему морду-то… Иба постепенно оживляется, но на конце рассказа прикусывает язык и стыдливо опускает глаза, словно прямо сейчас с двухметровой высоты капитан прожигает его суровым взглядом: он не терпел такого отношения к товарищам. — Лейтенанта вот себе присматриваю, — спустя пару минут молчания продолжает он. — Думаю Риндо рекомендовать, он хороший малый, хоть и глухой. Научился уже нас всех понимать, представляете? Да и я учусь понемногу с ним общаться, как вы показывали… Он, кстати, не пьет. Совсем не пьет. Но это и хорошо. Я тоже, того, бросил почти, — Иба пытается улыбнуться: его неуверенная улыбка при грубоватых чертах выглядит немного странно и непривычно, но очень искренне. Глаза за темными линзами тоже наверняка улыбаются. — А вы бы его взяли, капитан Комамура? Немой камень ему, конечно, не ответит. Но и капитан был немногословен, так что выносить это не слишком сложно. — Вот и я думаю — возьму, — заключает он спустя пару минут. — Прямо сейчас пойду к капитану Кьераку и скажу. И приказ подпишу ему… Тецузаемон тяжело поднимается. — Я стану достойным звания вашего преемника, капитан Комамура. Клянусь.***
А Хисаги, оставив товарища позади, по пустынной улице уходит из Сейрейтея. За долгие годы он появляется здесь впервые, и впервые вовсе — в одиночестве. После предательства Айзена они с капитаном Комамурой часто приходили сюда вдвоем. А после решающей битвы… Капитан Комамура ходил. Он — не смог. Шухей опускается на колени и припадает к земле перед одиноким памятником на вершине холма. После той битвы не осталось и праха погибшего, но Комамура позаботился о том, чтобы все равно почтить память Канаме — рядом с могилой его любимой подруги. В тот день Хисаги был здесь в первый и единственный раз, и сейчас, в одиночестве, под воющим ветром — намного тяжелее, не хватает рядом живого тепла и крепкого дружеского плеча. Главное, чтобы ни о чем не узнал капитан Мугурума… — Простите меня, капитан Тоусен. И, поклонившись, он поднимается на ноги, потому что капитан просил никогда не опускать перед ним голову. Он в подчиненных всегда видел товарищей — особенно в лейтенанте, верном ему до последнего вздоха и при этом достаточно зрелом, чтобы не ослепнуть от преданности. — Я был слаб. Не мог набраться смелости, чтобы прийти к вам, зная, что вы погибли из-за меня. Надеюсь, вы простите мою трусость. Голос глухой, далекий, словно из-за каменной стены, ни разу не вздрагивает, и выражение привычно суровое, чуть-чуть искаженное на фоне следами стыда и строгостью к самому себе. Его бессильные болезненные слезы остались там, на поле боя или в стенах родной комнаты, и все проклятья и самоненависть тоже давно пережиты и отпущены. Сейчас он холоден и тверд — как и подобает воину в признании своей вины. Ветер путается во взъерошенных волосах и бережно касается лица. Шухей закрывает глаза, чувствуя прикосновения заледеневших при смерти ладоней капитана. — Я освоил банкай, — спустя невероятно долгие минуты тишины произносит он, говорит уже спокойнее и проще, так, как общался с капитаном раньше. Это глубокое уважение без страха и недоверия, как к наставнику или старшему товарищу, казалось давно забытым, но Хисаги вдруг отчетливо ощущает, что может вернуться на несколько лет назад, все с той же искренностью к командиру. Можно — снова — по-настоящему, по-человечески поделиться воистину важным, а не сухо отчитываться, как приходится теперь, рискуя при этом за каждый неверный вздох получить выговор. — Конечно, предстоят еще долгие тренировки, но начало положено. Жаль, что вы не можете его увидеть. Думаю, вы бы одобрили… — Шухей сдержанно вздыхает, скрывая разочарование. — Он нравится мне куда больше, чем Казешини. Занпакто лающе возмущается на подкорке, но Шухей коротким ударом по ножнам заставляет его заткнуться. Внутренний мир сегодня поразительно тих и спокоен, с каждой минутой становятся еще более мирными вечно плюющие лавой вулканы и угрожающе скрипящие углями ветвей черные деревья, и ошарашенный такой переменой Казешини покорно замолкает. — А еще я завел щенка. Капитан Мугурума был против, но я настоял, и теперь он живет у нас, — лейтенант едва заметно улыбается, и взгляд теплеет лаской к ожидающему дома маленькому другу. — Нашел его в Фугоне, просто не мог оставить там. Его все офицеры любят, говорят, он нашим талисманом будет. Уже шутят, что надо его в рядовые произвести. Вам бы он тоже понравился, я уверен… И капитану Комамуре тоже, — со вздохом добавляет он. — Надеюсь, вы с ним встретились. Он тосковал по вам, капитан Тоусен. И я тоже скучаю. По телу все-таки проскальзывает волной мелкая дрожь, заставляя склониться над памятником, опираясь на скрещенные руки, и опустить на них лицо. Так тоже можно. Иногда. Только здесь. — Капитан Мугурума хороший командир, правда… Но я не понимаю его, а он не хочет понять меня. Если бы он увидел меня сейчас, то назвал бы тряпкой и нытиком. Только с вами я могу быть собой, капитан Тоусен… Без надзора черствого и грубого командира Хисаги позволяет себе проронить пару скупых слез, и небольшие темные следы остаются на безжизненно сером памятнике. После этого становится вдруг совсем легко, словно вместе с ними окончательно он выдавил из себя дерущий кошками душу стыд и болезненную тоску от потери. Шухей расслабляется, но еще долго не отходит от тяжелого каменного монолита, и поддавшаяся чувствам память подсказывает ему тонкими намеками, что это место по-прежнему пропитано реацу капитана. — Вы были лучшим учителем, капитан Тоусен, — поклонившись на прощание, негромко произносит он. — Благодаря вам я стал сильнее. Спасибо вам за все. И простите — за все, — и, помолчав немного, добавляет: — Я тоже давно вас простил. В ушах что-то отдаленно, тонко звенит. Хисаги тихо усмехается знакомой силе Сузумуши. Капитан все еще с ним. — Обещаю, капитан Тоусен, я вас не подведу.***
Подходя к Угендо, Кионе издалека чувствует присутствие чьей-то реацу, но та слишком приглушена, чтобы однозначно определить ее обладателя. Только в нескольких шагах от огороженного памятника она останавливается, всматриваясь в силуэт, и наконец узнает лейтенанта. Сентаро рядом не наблюдается, но даже если бы он был — теперь ничего страшного. Это раньше они препирались на каждом шагу; теперь их объединяет общая скорбь. — Кучики, я присоединюсь? Рукия оглядывается резко, дергано, будто вырвавшись вдруг из тревожного сна, но сразу смягчается, заметив девушку, и коротко кивает ей в ответ. На мягкую полуулыбку Кионе отвечает неловким взглядом и, переступив пару раз с ноги на ногу, все-таки проходит к памятнику. Сестра сейчас у капитана Уноханы — хотелось бы пойти вместе, но Исане отказалась, и они разделились еще с утра. Наверное, так даже лучше: она тоже давно не навещала капитана Укитаке. Вернее, приходила пару раз, но здесь всегда оказывался главнокомандующий. Очевидно, ей на таком свидании не место. Котецу пристраивается рядом с Рукией, опустив на могилу свежие цветы, но та словно не замечает ее присутствия, снова погрузившись в ей одной ведомый транс или сон наяву. — В отряде все хорошо, капитан Укитаке, — едва слышно срывается с ее губ, хотя сначала Кионе казалось, что она вовсе молчит, а далекий шепот — всего лишь разыгравшееся воображение и шелест легкого ветерка. — У меня много работы, но я справляюсь. Брат разрешил Ренджи иногда помогать мне с тренировками, поэтому я могу заниматься документами. Сентаро тоже очень меня поддерживает. У Кионе многолетней привычкой вспыхивают глаза, но пыл осаждается мгновенно воспоминанием о новой реальности. Было бы истинным кощунством продолжать спор о том, кто больше думает и заботится о погибшем уже командире. — Мой банкай еще слишком слаб, но я тренируюсь. Брат говорит, что я должна занять пост капитана, — тихо признается Кучики. — Я постараюсь сделать все возможное, чтобы отряд был в порядке. Рукия замолкает, и Котецу успокаивается тоже. Они долго сидят вместе, девушка мысленно обращается к капитану Укитаке, рассказывая последние новости — она бывает здесь достаточно часто, и все самое важное уже успела передать: и о своем переводе, и о повышении сестры, и об обучении целительскому делу и лечебному кидо. Больше поделиться личным ей не с кем. Кионе не помнит семьи и родных, но вот капитана Укитаке всегда хотелось украдкой называть отцом — для них всех, для всего отряда, который он хранил, защищал и оберегал. А родители видят своих детей откуда угодно и всегда берегут их, не правда ли? Даже если эти дети — не более чем подчиненные, а теперь уже и вовсе столетние лейтенанты, а родители — давно погибли. Хотя однажды она задумалась, как это, должно быть, странно — говорить с мертвыми, ведь за стенами Ада они ничего не услышат… А потом почувствовала, как по телу разлилось тепло, как то, что бывало от реацу капитана, когда тот был здоров, и тут же убедилась — слышат. Они долго сидят вместе, и счет времени пропадает — у пруда, где раньше капитан Укитаке лечился и отдыхал после приступов болезни, по-прежнему тихо, спокойно и очень хорошо. Но солнце катится к горизонту, а Кучики уходить не собирается, все сидит, не открывая глаз, беззвучно шевелит губами, и Кионе становится вдруг стыдно, что она потревожила покой лейтенанта. Стараясь не шуметь, девушка осторожно поднимается, в последней молитве складывает руки и, поклонившись, уходит, чтобы за несколько шагов от памятника пропасть в шунпо и оставить Рукию в одиночестве. — Брат дал согласие на помолвку, — негромко продолжает она, видимо, все тот же долгий, бесконечный рассказ, и искренней радостью улыбка отражается на лице. — Я очень счастлива, капитан Укитаке, и мне захотелось рассказать это вам. Спасибо… Спасибо, что помогли мне вернуть дружбу. Кучики вздыхает, медленно открывая глаза, и скользит чуть-чуть помутневшим от долгой темноты взглядом по каменному памятнику. — Спасибо вам, капитан Укитаке. За все спасибо.***
Из казарм четвертого отряда Кира выходит не один — в сопровождении милой молодой капитанши, несколько минут назад со всей строгостью отчитывавшей его за беспечность и невнимательность к восстановленной руке, пока проводила перевязку. У него в руках — маленькая корзинка, а еще — два скромных белых букета, собранных Исане по его просьбе. Она сжимает в ладони такие же тонкие стебли белых лилий, крепко держит маленькую чашу с водой, взгляд опускает под ноги и неловко улыбается на короткое прикосновение к пальцам живого тепла, когда лейтенант пытается ее приободрить. Они вместе доходят до кладбища; потом Кира сворачивает к семейным захоронениям, а Исане уходит далеко в другую сторону. — Капитан Унохана… Под ногами покачиваются красные зонтики цветов. Исане поднимает глаза, чтобы не смотреть на них, и медленно, чуть покачиваясь, как тонкая молодая осина на ветру, подходит к памятнику. Аккуратно проливаемая из чаши вода все равно попадает на ноги, заставляя поежиться от скользнувшего вверх холодка, и рука чуть вздрагивает, но не расслабляется. Лилии бережно ложатся на широкую плиту. — Мне все еще очень грустно сюда приходить, — признается девушка, на колени опускаясь перед могилой. Не говорит — шепчет, чтобы не дать слезам сорваться раньше времени. — Я не могу привыкнуть к тому, что вы больше не вернетесь… Ноги сводит усталостью и тоской, печаль давит на плечи, и думать о святой истине все тяжелее с каждым шагом, взглядом и вздохом в сторону той, кому девушка была готова поклоняться. Времени нужно много, очень много, ей тяжело заговорить и сделать вовсе хоть что-то, чтобы разбавить звенящую битым стеклом в ушах атмосферу разрастающегося траура. Впрочем, на ней — белое хаори, а под пальцами, невольно поглаживающими нежные лепестки — белые цветы. Эта скорбь не должна быть пропитана болью. — Если честно, думаю, я почти справляюсь, — наконец начинает Исане, когда получается пропустить звуки сквозь застывший ком, разрывающий судорожно сжимающееся горло. — Мне все еще тяжело держаться на собраниях перед другими капитанами, я чувствую себя такой слабой рядом с ними… Кионе на меня ругается, а я просто не могу по-другому. Вы же тоже знаете, капитан Унохана, — она улыбается сквозь дрогнувшие так и не нашедшими выход слезами черты и тут же, будто опомнившись, встряхивается, мотает головой, отгоняя грусть, и продолжает: — Зато у нас сейчас почти нет раненых, поэтому все хорошо. С больными мы справляемся, как раньше, с легкими ранами тоже проблем нет. Только одиннадцатый отряд опять объявил нам войну, а я и не представляю, как угомонить их… Вам хватало одного взгляда. Я и близко так не умею. Но капитан Зараки однажды увидел это и так их отчитал, я даже испугалась… Не ожидала от него такой защиты. Исане задумчиво замолкает, никак не отрываясь от нежности цветочных лепестков. Дышать понемногу становится легче, и пелена, затмевающая взгляд, постепенно уходит. Шелест листьев и шепот ветра очень похож на мягкий, успокаивающий голос капитана Уноханы. — А еще у нас недавно был нулевой отряд, и… — она мнется, неуверенно передергивает плечами, пока наконец не решается продолжить: — Господин Тенджиро пригласил меня в Королевский дворец, пообещал обучить лечебным техникам, которыми владели вы. Я постараюсь все освоить, госпожа Унохана, обещаю. Ветерок доносит до нее нежный аромат сакуры. В сознании он смешивается с привычным, почти домашним запахом целебных трав и настоек. — Если честно, мне сложно без вас… И иногда страшно, — тихо шепчет Исане. — Я так боюсь не справиться, если случится что-то серьезное… Но в кабинете мне часто кажется, что вы все еще со мной. Это успокаивает. Уходя, она снова оглядывается на тонущий в красно-белых цветах памятник. А потом, отвернувшись и сглотнув вновь подступивший к горлу ком, быстрым шагом уходит в город, прижимая к груди помятый листок с посланием от госпожи Уноханы, и сама собой возникает на лице кроткая улыбка лучиком ожившей надежды.***
От могилы родителей до этого места — семьдесят девять шагов. Изуру проходит их, прикрыв глаза, неспешно, не смотрит на дорогу, потому что ноги всегда несут его сами. Два букета остались на каменных надгробиях семьи Кира — небольшие, скромные, из четырех белых лилий, спасибо Исане за них. Третий же по-прежнему лежит в корзине, ручку которой лейтенант задумчиво прокручивает в пальцах левой руки, вынося чуть-чуть перед собой, чтобы не задевала позвякивающий в ножнах меч. Нужное место он узнает каким-то внутренним чутьем, определяет однозначно и безошибочно. Кира вздыхает свободно, коротко улыбается из-под челки и, переложив корзину в другую — ненастоящую — руку, горячей ладонью касается скромного каменного монумента. — Здравствуйте, капитан. Осмотреть по привычке надгробие, убраться на могиле — он не приходил сюда слишком давно, и вокруг все успело зарасти, — помолиться, сложив руки и опустив веки, с кроткой святой полуулыбкой — все это привычная с юности рутина, от которой на душе всегда становится легче. Только после завершения ритуала Изуру тихо опускается рядом. Позади робко шелестит зеленью молодое, стройное деревце, опускает ветви, ласково оглаживает свежей листвой край холодного серого памятника. Лейтенант касается их заботливо и нежно, прикрывает глаза, вдыхает такой привычный, такой теперь любимый терпковатый запах давних воспоминаний. — А я вам хурмы принес сушеной, — он выставляет на каменную плиту корзинку с любимым угощением капитана. — В прошлом сезоне, знаете, был такой хороший урожай, до сих пор осталось… Да и ваша скоро тоже плодоносить начнет. Солнце играет на безмолвной серости пестротой бликов сквозь мозаику молодой хурмовой листвы. Кира бросает на деревце гордый взгляд — сам посадил, сам ухаживал, сам вырастил! капитан бы похвалил — и снова опускает глаза, надолго отдаваясь тишине. — Простите, что давно не приходил. Столько всего случилось за это время, — вздыхает он, тоскливо усмехаясь. — Я даже умереть успел, представляете? И вдруг воскрес, спасибо капитану Куроцучи. Кому расскажешь — не поверят ведь даже… А может, я все-таки не умер, — на внезапном предположении ирония пробивается усталой хрипотцой в голосе. — Если бы умер — то уже бы ушел в новый мир, а я сюда вернулся. И за время смерти ничего не помню, кроме того, что было почему-то очень ярко перед глазами и очень больно… Говорят, я самое интересное пропустил, пока меня восстанавливали: тот квинси, который меня убил, объединился с нами. А я все проспал и проумирал, так что даже не знаю, что там как. Словом, ваш лейтенант все тот же неудачник, что и раньше. Негромко фыркнув, Кира поднимает с земли упавший листок — зеленый, свежий, красивый, но почему-то оказавшийся слишком слабым, чтобы остаться на ветвях — и пару раз перекладывает его в ладони, прокручивая в пальцах и бесцельно рассматривая. — После войны с квинси огромная работа была по отстройке, никак не мог выбраться к вам. Территория наша сильно пострадала. И бойцы… На этих словах он чуть крепче стискивает зубы. Брови невольно хмурятся, ломаясь у переносицы, и рука сжимает липкий от проступившего сока лист. — Помните Рику, капитан? Он у нас все-таки до третьего офицера дослужился. Я как раз готовил вам на подпись приказ о его повышении за несколько дней до того, как вы ушли. Затянулся процесс из-за вашего предательства, конечно, но я потом сам подписал. Он очень мне помогал, особенно когда я остался один. Мы тогда в день вторжения вместе вышли… Он погиб. И Аска и Такецуна — помните их? они при вас в десятых были — тоже. Среди рядовых вообще страшно было потери считать… — лейтенант тяжело вздыхает, прикрывая глаза, замолкает ненадолго, борясь с жгучим чувством стыда и разочарования на дне грудной клетки, и только потом на выдохе грустно улыбается: — Надеюсь, после перерождения их жизнь будет счастливой. Кира мнет в руке несчастный хурмовый листочек, уже порванный и растерзанный, взглядом оглаживает бездушный камень, а родной запах сквозь десятилетия все щекочет сознание. Если прикрыть глаза — он становится практически настоящим, покалывающим нос и оседающим на языке, терпким и сухим. Можно даже увидеть капитана — молодым, игривым и лукавым… Живым. — У меня, представляете, теперь живет змея, — с коротким, на фоне сквозящим тоской смешком вдруг заявляет он. — Я же змей боялся всегда, вы помните, наверное, как шутили надо мной с Шинсо… А тут она вдруг появилась — в саду, в корнях того дерева, которое мы с вами садили, самого первого, помните? У него еще ветви били по окнам, и вы не давали мне их обрезать, — Кира привычно морщится, посмеиваясь в ответ теплым воспоминаниям — а капитана, кстати, всегда забавляло это его выражение лица, а он всегда смущенно прятался за челкой от прищуренных глаз, внимательно за ним следящих в такие моменты. — И вот она вылезла оттуда и смотрит на меня. Я — по саду, а она — за мной. Белая такая, только по спине узор серебрится. Почти как Шинсо была, только намного меньше и с глазами голубыми. Я даже не испугался, сам на руки ее взял, как-то само собой получилось. Теперь она ко мне в комнату иногда пробирается по ночам… Он ненадолго замолкает, набирая воздуха после длинного рассказа, а потом вдруг признается: — Знаете, капитан, мне иногда очень вас не хватает, — и из-под полуприкрытых век на каменный монолит глаза смотрят святостью нежной печали. — Меня теперь никто не зовет по имени, представляете? Я ведь только вам это позволял. А теперь и вовсе забыл, как оно звучит, — Кира коротко усмехается и с наигранной беспечностью дергает плечом. — А еще иногда вы мне снитесь. Просыпаюсь — а в голове ваш голос, и вставать сразу так не хочется… На надгробие ложится тоненький томик, а сверху на него, вопреки всем традициям — маленький простенький букет переплетением голубого, зеленого и желто-оранжевого — незабудки и ноготки. Впрочем, Ичимару сам был живым воплощением восстания против канонов — попытки следовать издавна заведенным правилам были бы осквернением его памяти. — Я в этом месяце роман дописал, — рассказывает Кира, поглаживая край бумажного переплета. — Помню, вы всегда смеялись над ним… А перед назначением капитана Оторибаши мне пришлось убраться в вашем кабинете, и я нашел страницы из Вестника с вашими комментариями, — он мечтательно улыбается, вспоминая, как долго сидел за капитанским столом, с радостью последнего дурака разглаживая смятые листы, кое-где исчерченые ломаным почерком, знакомым до рези в глазах. — Это было очень трогательно. Спасибо. Изуру протягивает руку, обводя пальцами четыре иероглифа на памятнике: Ичимару Гин. Отчего-то кажется, что их черные изгибы покалывают кожу призраком родной реацу. — Я люблю вас, капитан, — тихо шепчет он, коснувшись холодного камня разгоряченным лбом. — Я все еще вас люблю.