музы Минервы

Яркие краски выливаются на холст в огромном количестве. Бледные руки, перепачканные все, яркие-яркие, а местами словно грязные, размазывают цвета, вырисовывая странные фигуры. Светловолосая девушка тяжело дышит, кусая нижнюю губу, отходит на мгновение, чтобы оценить своё произведение, а потом кивает. Кивает и, вытирая руки о белую футболку на себе, достаёт из кармана штанов сигареты. Закуривает вишнёвые чапман, погружаясь в свой мир. За окном загораются огоньки домов, яркое большое солнце движется ближе к горизонту, чтобы спрятаться за ним… — Мишель, ты снова бессмыслицей занимаешься? Учиться надо, а не мазюкать непонятно что. Женщина, темноволосая и красивая, в фартуке и с прихваткой заходит в комнату девушки, заставляя ту дёрнуться. На сигарету в тонких пальцах внимания не обращает — бесполезно, дочь всё равно будет курить. — Ма, учёба подождёт. У меня вдохновение. Улыбается широко, стряхивая пепел прямо на пол, а потом, зажимая сигарету в зубах, достаёт тонкую кисточку. Окунает её в чёрную краску и поверх ярких пятен рисует силуэт. Женский, одинокий. Силуэт, окружённый красками, но сам лишённый их. А мама, потерявшая надежду вразумить дочку, вздыхает. И уходит на кухню, где сидит голодный «защитник семьи», который с Мишель не разговаривает. — Потому что ты, Мишель, разочарование. Девушка смеётся, затягиваясь до темноты в глазах, оставляя только фильтр, а потом кидает его на пол. Смотрит на свою картину, а потом обводит взглядом свою комнату. Грязную, яркую, с картинами на полу и на стенах. — Зато самое яркое разочарование. Хмыкает и на подоконник лезет. Открывает окно и по пожарной лестнице спускается, зажимая в одной руке только что дорисованную картину. На улице прохладно, шорты и майка не греют совершенно, но Гаджиевой плевать. Её греет вдохновение, творчество, ледяные краски, которыми покрыты её руки и одежда. Пьяные подростки, свистящие ей мужчины, усталые взрослые. И Мишель, у которой на губах улыбка широкая, на лице капли красной и синей красок. Девушка бредёт на проспект, где уже какой месяц пытается продать хоть одну свою картину. Не теряет надежды, потому что она сама — надежда, только зовут её не так. Танцевать на проспекте с тем, что ты создал, — самое прекрасное для Мишель. Она смеётся заливисто, хохочет, прыгая и вытягивая руки со своей картиной, выглядит очень счастливой. И чувствует себя таковой. — Хэй, покажи, че у тебя. Хриплый низковатый голос сзади. Гаджиева оборачивается и видит перед собой симпатичную темноволосую девушку, у которой куча татуировок на лице, не имеющих, явно, никакого смысла. Незнакомка улыбается, глаза у неё ярко-зелёные, а зрачки огромные, такие, что Мишель в них погружается, как в чёрную дыру, и… Вытягивает руки, показывая то, над чем трудилась несколько часов, нанося слой за слоем. Зелёные глаза осматривают обилие красок, пухловатые красивые губы, которые Гаджиева уже хочет поцеловать, едва заметно дрожат, а потом собеседница из кармана мужских шорт вытаскивает пятитысячную купюру и суёт её в руки удивлённой Мишель. Поясняет, закатив глаза: — Беру я твою картину, зайка. От прозвища внутри всё взрывается как на фестивале сухих красок в далёком две тысячи шестнадцатом. Гаджиева улыбается в ответ, губы облизывает, а потом спрашивает тихо: — Как тебя зовут? Ей отвечают, уже забрав картину и отвернувшись: — Виолетта.

***

Мишель пишет Виолетту раз за разом. Делает её яркой-яркой, такой, какой та является в реальной жизни. Один портрет, второй, третий. Все с той загадочной девушкой, все. Гаджиева дрожит, потому что хочет с самой красивой своей картиной пойти на проспект, надеется на встречу, одевается в платье красивое и в босоножки. Вылезает из окна уже привычно, слыша, как отец ругает мать, бежит туда, где произошла самая лучшая встреча в её жизни. Ждёт, сжимая тонкими пальцами драгоценность в своих руках. Драгоценность, потому что там Виолетта. Виолетта, которая оценила её творчество, которая увидела Мишель. — Привет, зайка. Покажешь, что у тебя сегодня? Прекрасный хриплый голос, красивые зелёные глаза и широкая улыбка. Гаджиева кивает и протягивает работу. Виолетта смотрит на своё лицо, изображённое на чёрном холсте яркими красками, переводит взгляд на Мишель и выдыхает. А потом протягивает ещё одну пятитысячную купюру. — А я Мишель. Представляется, улыбаясь ярко-ярко, пока Виолетта уходит от неё стремительно. Не слышит тихого: «Я знаю» и не видит, как по разрисованным щекам стекают слёзы. Если бы видела — запечатлела бы это на холсте. Потому что Виолетта красивая. Очень красивая.

***

— Ты тратишь свою жизнь на то, что не приносит нам ничего. Тебе не стыдно сидеть на шее у нас? Мишель слушает маму, пока та с полотенцем в руках стоит сбоку. Девушка водит руками по холсту, пальцами вырисовывая очертания Виолетты. Не может рисовать ничего, кроме неё. — Ещё и девчонку рисуешь какую-то. Что отец скажет? Продолжает давить, а Мишель всё равно. Она улыбается, большим пальцем обводя нарисованные скулы: — Ничего. Я уже разочарование. Женщина вздыхает. А потом кивает сама себе, уходя на кухню, где вновь «глава семейства» сидит, раздражённый и уставший после работы. Мишель просыпается в два часа дня, а потом понимает, что картин нет. Ни одной. Ничего нет, совершенно. Пусто. Даже красок нет, только пятна на полу. Фактически бежит на кухню, где не появляется никогда, кричит: — Где они?! Родители спокойны, пока их ребёнок плачет. Дрожит, обнимая себя руками. Женщина отвечает, перемешивая пельмени: — Там, где им давно следовало оказаться. На мусорке. Мишель смеётся. Струны души рвутся-рвутся-рвутся, натянутые до этого до предела. — Ты пойдёшь в университет и станешь юристом. Мы так решили. Папа, который пьёт каждый вечер пиво на диване. Мама, которая готовит ему и не обращает внимания на засосы и следы помады. Зато мы. — Я тоже решила кое-что. И в комнату свою идёт, закрываясь. Ревёт сильно, кашляет от слёз, бормочет что-то, чего сама не понимает. Умирает словно каждую секунду. В сумку дорожную заталкивает вещи, ещё не потраченные десять тысяч и плюшевого медведя, которого ей подарил папа, когда от него пахло лишь кожей, а не чужими женскими духами и пивом. Вылезает из окна, зная, что больше никогда не увидит родителей, летит на проспект, где надеется Виолетту увидеть. Вдруг Виолетта поможет? Вдруг выслушает? На проспекте много людей, ещё светло. Мишель крутится на месте, пытаясь найти девушку, что помогла ей понять, что она живёт не напрасно. Не находит. Слёзы высохли на щеках. Гаджиева идёт на свою заброшенную стройку. На верхнем этаже, на стене, где написаны матерные слова и не хватает кирпичей, рисует чёрной краской яркую Виолетту. Дышит тяжело, потому что стена куда больше, чем один холст. Закончив, любуется, потому что у написанной её руками девушки улыбка как в реальной жизни. А потом Мишель к краю подходит, смотрит вниз, где машины ездят, где ребёнок какой-то игрушку выпрашивает. Думает о родителях, что сейчас, скорее всего, ссорятся. Отец, наверное, опять за волосы мать таскает, а та кричит, что любит его. А рисунки её на свалке где-нибудь валяются, не нужные никому совершенно. Прямо как Мишель. Гаджиева мечтала оставить после себя след, уйти ярко. Повернувшись спиной к городу, чтобы видеть красивое лицо Виолетты, она улыбнулась. И слёз больше не было. Мишель руки раскинула, готовясь к объятиям, глаза прикрыла и, зная, что её никто, кроме земли жёсткой, не поймает, назад наклонилась. Полёт короткий, хлопок громкий. Взрыв алой, как масляная краска, жидкости. Светлые волосы, ставшие красными, и раскинутые в разные стороны руки и ноги. — Вставай, Мишель, нам пора. Знакомый хриплый голос. Гаджиева глаза открывает и видит Виолетту, у которой в глазах печаль смешалась с благовением каким-то. Руку протягивает и Гаджиева хватается за неё. Улыбается широко, потому что соскучилась. — А куда мы, Виолетт? И больше никаких мыслей. Зачем думать о прошлом? Какая разница, где была Виолетта, почему у неё руки не тёплые и не холодные, что случилось после того, как Мишель закрыла глаза и шагнула в объятия смерти? — Мы к Миневре. Ей очень понравились твои работы. Гаджиева улыбается шире. Кивает, встаёт с земли и, держа за руку самую красивую девушку, уходит от стройки всё дальше и дальше.

***

— Алло. Да, я мама Мишель Гаджиевой, а что случилось? Женщина стоит, смотрит на затылок своего мужа, который смотрит футбол с бутылкой пива в руке. А потом забывает, как дышать. Хватает ртом воздух, а тот никак в лёгкие не проникает. — Нет, этого не может быть. Мотает головой, потому что не верит. А мужчина смотрит на неё, подняв широкие брови. — Я не… И больше не говорит, потому что телефон падает на пол. Гаджиева плачет, закрыв лицо ладонями, пока её муж хрипло спрашивает: — Что эта девчонка опять сделала? Что осквернила? Ответ отпечатается в его голове на всю оставшуюся жизнь. — Свою душу.

***

Мишель ушла красиво. Ушла, сжимая пальцы Виолетты, что была музой самой настоящей, и оставила после себя ярко-красные разводы на земле, которые до конца смыть так и не смогли. Оставила картины красивые, которые всё-таки не уничтожили, как её творческую душу, и которые после её смерти раскупили за большие деньги. — Ты красиво поешь. Мишель улыбнулась, посмотрев на темноволосую девушку, у которой были грустные карие глаза, а на шее — татуировка «Индиго». — А ты выглядишь, как муза. Лиза улыбнулась, осматривая светловолосого ангела перед собой, сжимая в пальцах старенькую гитару. Виолетта, стоявшая рядом с Гаджиевой, положила в лежащую на земле шапку-бини пять тысяч и произнесла: — Минерве нравится, как ты поешь. Индиго ничего не поняла, замерла, словно статуя, смотря в спину удаляющихся девушек… А потом написала несколько песен, которые сделали её популярной и менее одинокой, по ночам и в своих текстах вспоминая двух муз и греческую богиню Минерву.