Самоубийство в соседней комнате

      Выпить вина перед собственной смертью — было хорошей идеей. Такой хорошей, что блондинка не замечала кристальных слез на своих холодных щеках. Женщина поднялась с дивана, подошла к старинному шкафу. Она даже не помнит, сколько ему лет. Скорее всего столько же, сколько и ей самой. Весь обшарпанный, скрипучий, но до боли любимый и желанный. Он затмевал пустоту в этом кабинете: холодном и сюда давно никто не приходил. Лишь пыль скапливалась вокруг фужеров, которые Уимс любила делить с Мортишей поздно вечером, когда только Уэнсдей поступила в академию. Директриса достала бутылку, которая вечно откладывала на чёрный день. Видимо, он настал. Да настал так скоро, что она даже не успела оглянуться назад, чтобы вывод собственной жизни. Запыленный фужер следом оказался между пальцев, а вино стекало вниз по руке, когда женщина не могла попасть прямо в цель. Она умеет уставать.       Когда ей всё-же удалось наполнить фужер до краёв, то выпить его залпом не было особой проблемой. Жидкость обжигала горло, но позволяло словам идти прямо по дорожке и никогда больше не сворачивать. Блондинка опустошила бокал и сделала глубокий вдох. Люди врут, когда говорят, что умирать не страшно. На самом деле, это намного страшнее, когда ради чего ты жил — мгновенно исчезает из твоей жизни. Мимо своих пальцев Уимс пропустила первую и последнюю любовь, когда-то самую желанную ученицу, которую встречала с объятиями, как собственную дочь. Она потеряла всё, а самое главное — желание жить. Больше не было смысла вставать с кровати и делать вид, что ей хочется продолжать руководить, хотя на самом деле, единственное, чего она хотела — это покоя.       Лариса снова села на диван, проводя пальцами по мягкой нашивке. Когда-то она так-же касалась кожи Мортиши, кончиками пальцев, когда та смеясь, шутила над тем, что изменяет собственному мужу, лишь бы быть счастливой рядом с ней. И каждый раз, Уимс мечтала о том, чтобы она не уходила и не покидала её. Чтобы была рядом с ней, обнимала по утрам, целуя в висок и говорила заветное: люблю тебя, моя дорогая Лара. Но в один дождливый день, она ушла, ни оставив после себя даже последнего слова. Ни объяснительного письма. Даже ни следов мятой постели, после совместной ночи. Словно её никогда и не было здесь. Словно всё это был лишь галлюцинациями Ларисы. И воздух в комнате стал таким холодным и чуждым, как в мгновение ока душа блондинки перестала дышать и существовать. Больше она не спала на этой кровати. Даже просто касаясь случайно лежащей и покрытой полью простыни — воспоминания губили её, напоминая, что она осталась одна. Снова. Уимс заперла эту комнату навсегда и больше никогда туда не заходила. Боялась, что это может сделать больнее. Настолько больно, что даже взглянув туда, сердце перестанет биться. Лишь иногда желала, чтобы дверь вновь открылась и оттуда бы вышла Мортиша: счастливая и с красной помадой по всему лицу.       Директриса поставила бокал на стол. Пустой взгляд упёрся в серую стену, пытаясь в ней что-то увидеть. Пальцы сжимали свору серебристых ключей, которые звонко брякали и пытались отозвать тоску. В горле колючей проволокой перегородили все слова. Она молчала, но хотела кричать. Бить. Метаться, как белка в колесе, чтобы хотя бы почувствовать себя живой перед смертью. Уимс мечтала умереть, но умерла она в тот день, когда всё рухнуло. И хоть сердце продолжало биться, внутри больше ничего не работало. Голубые глаза стали серыми. В них больше не было целого океана, лишь иссохшая лужа. Обкусанные в кровь губы, прикосновение пальцев и громкое шипение, но даже это не заставляло ей глотнуть чистый воздух, о котором она так мечтала.       Почему её снова оставили?       Она чувствовала и боль, и гнев, и обиду, и желание написать ей, в надежде получить ответ, почему она так поступила. Ушла. Оставила после себя гору сомнений. Даже не обронила слова, когда тихо закрывала дверь и уходила прочь. А Уимс проснулась, почувствовав холод и проплакала до самого утра, сжимая в руках подушку, на которой спала Мортиша. Она пахла ею. Всё в этой спальне пахло её сладкими духами и розами, которые она так любила. Блондинка сходила с ума, ждала когда она вернётся, но даже не получила письма. Но кольцо на пальце оставила. И это было больнее.       Почему промолчали, когда уходили?        И снова один, и тот же вопрос.

      Почему так больно внутри?

      Уимс заплакала, не сдерживаясь. Её никто не услышит, возможно, лишь внутреннее «я», но она сомневается в том, живо ли оно. Ладонь поднималась, смахивая горькую воду и царапая бледную кожу подаренным обручальным кольцом, которое обещала одеть ей Мортиша под алтарём. И снова длинная царапина, без крови, только немного жгла, как змеиный яд. Директриса повернула голову. Взгляд упал на фотографию выпускного прошлого года. Девушка улыбалась, держа её за руку, а другой рукой ставила козни над головой Синклер. Такая живая фотография, словно это было вчера.       Малышка Уэнсдей.       Сейчас уже такая взрослая. Жаль, что Уимс никогда больше её не увидит.       Женщина улыбнулась. Она всегда чувствовала к Аддамс что-то большее. Она считала её своей дочерью. Не имея своих детей, Уимс пообещала себе, что будет оберегать девчонку до самого выпускного. За эти несколько лет они стали друг другу ближе, чем могли представить. Блондинка читала ей сказки на ночь, когда Уэнсдей не могла уснуть и держала её за руку, приговаривая, что всё хорошо, а бессонница со временем пройдёт. Так и было. В один дождливый день, девочка прибежала к ней и сказала, что бессонница прошла и прошлую ночь она спала хорошо. Уимс гордилась ею, обнимая и говоря, что счастлива это слышать. Но потом это прекратилось. Уэнсдей закончила академию и отправилась во взрослую жизнь. Лариса обещала себе, что не привяжется к ней, но это оказалось намного сложнее, чем она себе представляла. После её ухода Невермор опустел. Больше никто не строил козни, больше никаких разговоров за кружкой парного молока и, больше никто не приходил к ней, говоря, что нуждается в ней, как в матери. Это заставило женщину погрузиться в работу намного больше, чем раньше, заставить себя думать о том, что академия является для неё этим самым домом, но ничего не происходило. Она не смогла заполнить пустоту в сердце. Никакие бумаги не помогали в этом, никакие совещания и новые знакомства. Всё было напрасно.       Уимс пыталась отговорить себя. Смерть — не выход, но рука всё равно тянулась каждый раз к клинку, чтобы прекратить эти страдания раз и навсегда. Она стала пустым сосудом и единственное, что её наполняло — слезы. Женщина поднялась с дивана, подошла к комоду и взяла деревянную рамку в руки. Слёзы кривили силуэт, но блондинка могла разглядеть насколько счастлива была она в тот момент, но вечером рыдала сквозь крики, желая увидеть её снова. Прикоснуться. Прижать к себе, как родное дитя и успокоить, словно та вновь не могла уснуть. Она полюбила её, как родную дочь, желала стать ей матерью, но когда их пути разошлись — этому не суждено было сбыться. Лариса вытащила фотографию из-под стекла и прижала к груди, упав на колени, на деревянный пол. А потом там будут синяки и ссадины, о которых блондинка навсегда забудет. А некоторые подумают совершенно о другом, даже не догадываясь, что она часами держала эту фотографию в руках и молила прощения о никогда не слыханном боге — прощение самой себе.       — Мне так жаль, мне так жаль, что я не смогла побыть с тобой немного дольше, малышка Уэнсдей, — шептала женщина, краешками пальцев сжимая фотографию и не желая портить её своими слезами. — Мне жаль, что я так и не смогла написать тебе, боялась, что ты больше не пожелаешь меня видеть, — и боль снова возрастает, но ведь она никогда и не прекращалась. — Я так хочу тебя снова обнять, моя девочка. Прижать и успокоить… Я знаю, знаю, что это ненормально, но я ничего не могу с собой поделать. Я так скучаю, скучаю…       И она повторяла эти слова раз за разом, хотела, желала, чтобы её услышали, но знала, что в жизни всё намного сложнее. Женщина плакала, боялась, что если слабость возьмёт над ней вверх — ей вновь отвергнут либо оставят без ответа. И она выбрала молчать. Молчать оказалось тяжелее, но легче, чем говорить. Этот год изменил её жизнь, превратил в сплошную тяжесть, которая тянула на дно, как якорь. Уимс пыталась выбраться, думала, что такие проблемы временны, как об этом часто говорили, но залатать дыру в собственном сердце — вот та проблема, которую она не решит до конца своих дней. Она больше не полюбит никого. Не сможет изменить собственному выбору и кольцу на пальце, а также стакану парного молока на двоих. Но конец для неё настанет сегодня. И больше никакой любви, и сказок на ночь глубокой ночью.       Она мечтала об этом. И мечтала о том, чтобы перемотать плёнку и заново прожить эти моменты.       Уимс с трудом поднялась. Её ноги тряслись, но она смогла дойти до комнаты, которую так давно не открывала. Щелчок. Дверца со скрипом открылась. Холодный ветер ударил в лицо, смешанный с густой пылью. Директриса закашляла, но всё равно зашла внутрь, придерживаясь за стену. Серые глаза упали на кровать. Она была такой же, какой осталась в сознание Ларисы. Нетронутой и чистой. Даже крысы не бегали по ней, боясь нарушить это минутное молчание. Женщина закрыла за собой дверь на щелчок и сделав несколько шагов, упала на кровать. Но пыли не было. Она была везде, но только не на кровати, а простыни так и пахли её присутствием. Уимс глубоко вдохнула, насладившись этим в последний раз. Воспоминаний не было. Было лишь чувство, что теперь рядом с ней кто-то есть и она не боится умирать. Теперь уже больше не одна.       Директриса перевернулась на спину, продолжая прижимать фотографию к груди. Она неожиданно вспомнила, как в таком положение любила обсуждать планы с Мортишей о их совместном будущем. О свадьбе, о детях, о том, как они будут встречать старость вдвоём. Но к сожалению, этого не будет. Женщина привстала, чтобы достать таблетки и вино, которое так не допила в тот проклятый день. Листок и чернила. Остаток того, что всё еще называло её человеком. Смахнула слезы и положив бумагу себе на колени, начала писать последнюю волю. Её волю. «Дорогая Мортиша и моя малышка Уэнсдей, я не знаю, дойдет ли письмо до ваших рук, но я так хочу сказать вам это, перед тем, как покину этот мир. У меня нет ещё одного листка, чтобы написать отдельные письма и поэтому, все тайны, которые мы хранили эти годы — выйдут наружу. Уэнсдей, моя маленькая девочка, я не помню, говорила ли я, что люблю тебя так сильно, что до сих пор не могу забыть? Ты стала мне дочерью. Ты стала мне смыслом, ради которого я жила последние два года. Я боялась признаться самой себе, что уж говорить о тебе, что за то время, когда ты училась в академии, я привязалась к тебе настолько сильно, что единственное, что может разорвать эту связь — будет зваться смертью. Я очень люблю тебя, моя малышка. Не забывая пить на ночь молоко, чтобы бессонница не вернулась. На веки, твоя мама Лара»       И Уимс не побоялась, что написала это. Теперь ей нечего бояться и она скажет всё, что накопилось на умершей душе. «Мортиша. Моя первая и последняя любовь. Я до сих пор не могу простить тебя, что ты оставила меня ничего не сказав. Ты сделала мне больно своим молчанием. Но я продолжаю носить кольцо, которые ты мне подарила с обещанием. Я знаю, что ты сделала правильный выбор, поставив семью на первое место, но знай, что я всё еще мечтаю о том, что ты проснешься возле меня и прикоснешься кончиками пальцев моей щеки. Я не мечтаю о поцелуе. Лишь простое прикосновения и я буду счастлива. Пожалуйста, береги себя и Уэнсдей. Надеюсь, что в твоей жизни всё сложится так, как ты и мечтала об этом. Возможно, я делаю ошибку, признавшись в этом письме, но мне уже больше нечего терять. Я потеряла вас и моя жизнь больше не имеет смысла. Я люблю тебя, Мортиша Аддамс. На веки, твоя любящая Лара»       Когда женщина закончила писать письмо, она достала старый конверт и вложила его внутрь, подписав: «Мортише и Уэнсдей Аддамс» и больше ничего. Она не чувствовала привычной боли или что-то ещё. Лишь слабая улыбка расцвела на её лице, когда она сказала всё, что хотела. Уимс положила конверт на комод и поднялась. Тело вновь обрело силу и присутствие страха уже не было таким сильным. Блондинка распахнула окно и задышала, как никогда ранее. Перед смертью ведь не надышишься, верно? Грудь поднималась и опускалась. Директриса вспомнила первый поцелуй, первую сказку на ночь, первый бокал вина и, первый бокал парного молока на двоих. Прохладный ветер заполнил комнату. Серые глаза стали снова голубыми, как море и океан. Уимс легла на кровать, закутываясь в простынь. Прикосновения — то, о чём она так мечтала и подобрав фотографию, она сжала её, желания унести в тот мире. Ладонь наполнилась таблетками, а горло вином.       Лариса встретит смерть, как старого друга.

***

      Её похороны прошли до рассвета. Только два человека стояли рядом с ней, не плача, лишь чувствуя, что она свободна. Одна держала букет чёрных роз, другая книгу со сказками. И гроб украсился воспоминаниями, о которых знали только они. Молчание повисло между гранью живых и, гранью мёртвых. Через пару часов это место наполниться людьми и они желали поскорее уйти отсюда, чтобы не попадаться на глаза другим. Мортиша прокрутила кольцо на безымянном пальце. Не то, которое подарил ей Гомес, а то, которое подарила ей Лариса. Она жалела, что оставила её, но выбора не было. А теперь он и вовсе пропал. Уэнсдей держала в руках термос с молоком — это было единственное, что ей помогало, чтобы не раскопать могилу и не обнять директрису ещё раз. Девушка на последок оставила письмо: «Спасибо за всё, мама Лара. Я люблю тебя и моя мама вас тоже любит», а потом они и вовсе ушли, как только лучи солнца коснулись гроба. Только каждый день на гробу появлялись свежие чёрный розы, а некоторые говорили, что слышали, как кто-то читает сказки над неё могилой.