Domna miri solia

Domna miri solia, si da alli, Domna miri solia, si re da mi? Domna miri solia, si da alli, Tu reina, Dore na.       © Inon Zur Руки у Хоук ловкие, но с ремнями стального нагрудника Фенриса она возится поразительно неумело, — для того, чтобы тот грохнулся оземь после щелчка пряжек, ей приходится ругнуться в самой изысканной манере площадей Нижнего города, а Фенрису — помочь ей расстегнуть пару ремней.       — Фенрис, мать твою, вечно ты в этой сбруе!       — Ну, знаешь ли, я не рассчитывал, что нынче мы с тобой решим как следует натрахаться, — огрызается Фенрис.       — Да-а, как же, не рассчитывал он. У тебя глаза голодного Гарма, думаешь, я не вижу? — интересуется Хоук, снимает через голову расшитую рубаху и обнажается с тем же отсутствием стеснения, как жена — перед мужем.       — Ведьма. Хоук ложится и, не моргая, смотрит на него, качая ногой со ссадиной на лодыжке: без рубахи она, рослая и крепкая, кажется ещё краше, чем прежде.       — Ты очень красивый. Везде. Думай об этом всякий раз, когда видишь себя в зеркале или в луже, хорошо?       «Везде-везде? Мужской корень, значит, тоже?» — намеревается съязвить вслух Фенрис, но решает побыть, — хотя бы чуть-чуть, — куртуазным по-рыцарски. Хоук, впрочем, позволяет ему взять себя без особой куртуазности, и Фенрис благодарит богов: людских и долийских, пророчицу Андрасте, святого Гессариана и Шартана в довесок, — за то, что её матушка собирается с утра навестить дядю, и все домочадцы, кроме Гарма, уже спят. Мабари приходит спустя малое время, ложится на пороге, беззастенчиво пялится, — но Хоук цыкает на него, и Гарм с поистине королевским достоинством уходит стеречь их соитие.       — Нет-нет, не надо, — просит Хоук, когда Фенрис хочет отстраниться. — Чего это ты меч из ножен решил вытащить?       — А что тебе не нравится? — хмурится Фенрис, сплетя её пальцы со своими, жёсткими от мозолей.       — Хочу, чтобы ты был во мне, когда…       — Нет уж, лучше вытащу. Мало ли, семя прорастёт.       — По-твоему, я ещё ни перед кем не раздвигала ноги? — интересуется Хоук, берёт его лицо в ладони и, притянув, целует наспех, — то в рот, то в щёки: глаза Хоук полны жажды, и жилка на виске бьётся чаще, чем прежде. — Успокойся, я переспала со своим первым мужчиной ещё в Лотеринге. Не могла же я оставаться девственницей! Фенрис отвечает ей тем же, слегка кусая, — Хоук рыжеволоса, словно Андрасте, опалённая огнём, и её имя, Магдалена, кажется слишком благородным для ведьмы. Хоук везде рыжая, и брови у неё такие же, — может, поэтому ей так легко ладить со жгучей огненной бурей?       — Несчастный. За какие грехи ему досталось такое наказание?       — Сиськи мои понравились, вот и всего-то, — бесхитростно сообщает Хоук, обведя большим пальцем сосок. — Хороши, правда же? Ты тоже на девок с большой грудью заглядываешься, я видела. И Варрик видел.       «Твоя мать, твой дядя, твой брат, — все они тёмные, и глаза у них другие. Твой отец ведь не с берегов Недремлющего моря?» — спрашивает Фенрис, выплюнув кровь со слюной, пока Варрик Тетрас снимает шлем с неварранского наёмника, разрубленного вкось до кишок.       «Мой отец — собачий лорд, и это он выбрал мне имя, — не без гордости говорит Хоук и с хрустом выправляет его сколотые зубы, сунув пальцы в рот. — В память о… погодь, зубы на место вставлю, — в память о деревне, где я родилась». Леандра Хоук, урождённая Амелл, ещё не стара, у её губ и глаз залегают первые морщины, а в седом узле много чёрных нитей, — Фенрис подсчитывает на пальцах, что, скорее всего, ей немногим больше сорока: Леандра не привечает его, но и не гонит, когда Фенрис садится на корточки, протянув к огню очага руки, заколотые лириумом до самых ногтей. Фенрису достаточно и этой малости, — разве чья-то иная мать пустила бы на порог малограмотного эльфа-наёмника, тевинтерца, беглеца, даже не вольноотпущенника?       «Вот вернётся, тогда и поговоришь с ней», — отрезает Леандра, когда Фенрис требует позволения дождаться Хоук после их глупой ссоры: гном-управляющий забирает у посыльного письма с приглашениями, Гарм обнюхивает всех подряд, а Фенрис ждёт, поджав ноги и нахохленно прижавшись к каменной кладке очага, и чувствует себя слишком неумытым и слишком босым.       — А если вдруг…       — Невелика беда.       — Тогда это твоё дело, не моё, — отрезает Фенрис, и память словно прижигают клеймом: у его матери такие же жёсткие руки, смуглые дочерна, — память о Сегероне, — ни у кого таких больше нет, и сестра, сонная, обожжённая летом, собирает налитый золотом виноград, пока солнце не вошло в силу, и по корзине ползают муравьи, и девица, его ровесница, косит взгляд, — она работает при истопнике, старом Аквиле, и вечно перемазана сажей, — Фенрис-тогда-ещё-не-Фенрис-вовсе тайком бегает к ней целоваться, и Аквила делает вид, что не знает об этом, — а во дворе снова кого-то зовут, и… и всё это уходит прочь, как вода на Рваном берегу, которая точит камень, холодит Фенрису ноги и лижет его голые щиколотки.       — А знаешь, Фенрис, ребёнка-то тебе я бы, пожалуй, родила. Красивый будет, — полушутя, полувсерьёз рассуждает Хоук, вороша его седину. — Ты же черноволосый? У тех, кто посветлее, не такие чёрные брови.       — Ну-у… вроде бы. Скорее всего. Фенрису не хочется помнить даже об этой малости: там, в другой жизни, где из-под врезанного в плоть лириума текла кровь, и магистр обтирал её ладонью, чтобы разглядеть направление линий, его брили наголо, — но Хоук чешет Фенриса за ушами, зарывшись ногтями в кое-как подрезанные волосы, и Фенрис обмирает от удовольствия, пробирающего до самого корня.       — Хочу ещё.       — Хочу сверху, — выдыхает Хоук в губы.       — Издеваешься? Я же не дотерплю, — жалуется Фенрис, когда Хоук ведёт пальцем по рубцам меж лопаток, и его пробирает дрожью по выпирающему хребту. — Мг-м-м, да, вон там… мне самому не дотянуться.       — Рукоятью своей дрыны чешешь?       — Хоук!       — О-о, мужчины! Все вы такие, нетерпеливые. Фенрис ощущает вину пополам с укусом глупой ревности: у него ведь тоже хватало связей с женщинами, вроде той долийки-вдовы с валласлином от горла до лба, в клане которой он прожил несколько дней, — для долийцев свежая кровь ценнее золота, — но тут же целует её, кусает, почти вгрызается, вцепляется всеми ногтями и берёт ещё крепче, сплюнув с губ «рыжая ты ведьма» на родном языке. Рыжая, которая смеётся, запрокинув голову; рыжая, которая выжигает дотла, очертив вокруг себя рунный круг; рыжая, которая сидит рядом и слушает, как Фенрис читает вслух пятый стих Шартана, и глаз с него не сводит. Рыжеволосая Хоук, любительница танцев и пива, лучшая подруга прощелыги Тетраса, оставившая за спиной пепелище. Ястреб, опалённый огнём, — в обрезанных волосах, меж ног, меж грудей, куда Фенрис может запустить пальцы, нащупать и сжать её сердце.       — Вечно ты ругаешься, — стонет Хоук, положив руку ниже живота: Хоук не умеет быть молчаливой, и это возбуждает ещё сильнее, — скажи мне что-нибудь грязное, Фенрис, скажи.       — Свекла, морковь, картофель, — хрипло шепчет Фенрис ей в губы, не сходя с тевене, и лишь после этого ложится на лопатки, позволив себя оседлать.       — Да-а, — выдыхает Хоук, когда Фенрис изливается в неё, выгнувшись до хруста в жилах. — Скажешь ещё что-нибудь? Я, когда ты так говоришь, прямо при всех на тебя залезть хочу, ты ведь понимаешь? Гарм зубасто зевает у порога, дёрнув ухом, и кладёт голову на лапы, и всё обостряется, оголяясь до самого нутра; Фенрис смотрит на Хоук, — глаза у неё совсем мокрые, с поволокой, — и сгребает в объятия, уткнувшись носом в щеку, пока Хоук гладит его худой живот.       — У тебя глаза протекают. Это из-за того, что я кусаюсь?       — И что с того, что кусаешься? Сам же знаешь, что у женщины всегда всё мокрое, когда ей хорошо, — напоминает Хоук, убрав пятернёй волосы с его обветренного лба. — Ишь, а твои-то совсем сухие. Что-то не так?       — Всё так, — хмурится Фенрис, зарываясь в её терпкий запах. Всё так, — вот только до тех пор, пока он скребёт собственую кожу когтями, пытаясь содрать оковы, ходит кругами и вгрызается в цепь, ему нигде нет места. Фенрис молчит, вдыхает, выдыхает, подставляется, когда Хоук чешет ноющие рубцы за его ушами, — но всё-таки, отстранившись, садится на постели и не глядя сгребает в охапку жилет и штаны, ощущая под ступнёй пряжки ремней брошенного нагрудника.       — Твою-то мать, — сердится Хоук, зевает и потягивается во всей своей по-супружески неприкрытой наготе. — Сунул, плюнул и бежишь?       — Нет, — говорит Фенрис, бросив одежду под ноги, и целует ещё порывистее, чем прежде. От Хоук пахнет домом, женщиной и горелой древесной смолой.