Do you believe in freedom? Do you believe in war? Do you believe in the future? 'Cause I believe no more.
I believe in blood!
Человеку не под силу постичь бессмертия во всей его полноте, сколько бы попыток этого ни было предпринято. Вечная жизнь — то, к чему некоторые стремились и стремятся многие столетия, для других остаётся не более чем красивой сказкой. Забегая вперёд, стоит отметить, что ничего красивого в ней нет, но и это понятно далеко не каждому. Кто-то верит в Христа, Сатану, Ад или жизнь после смерти. О последней люди часто думают, как о чём-то приятном, не подозревая, что в действительности представляет собой вечность, — опять-таки потому, что никто из них просто не в состоянии этого осознать. Причина заблуждений, вероятно, кроется в том, что сам человек не вечен. Это не положительно и не отрицательно — зависит от того, с какой стороны смотреть. Смертность пугает и успокаивает, вводит в уныние и заставляет двигаться вперёд. Но нельзя отрицать того неоспоримого факта, что потерять её — значит потерять человечность. Однако и это понимаешь не сразу. Поначалу Греллю было даже забавно — правда забавно. Когда шок от факта посмертного перерождения отпустил и он привык к новому телу, сохранившему, впрочем, почти все имевшиеся прежде черты внешности, ему думалось, что теперь-то, наконец, пробил его час, что ему дана возможность обрести нечто такое, чего он не смог обрести на земле, — и его нельзя было винить за наивность. Очень часто новоиспеченные жнецы принимают наказание за шанс. Шанс всё исправить. Шанс найти себя. Шанс стать счастливым — и это, пожалуй, смешнее всего… Проблема в том, что посмертие на первых порах слишком похоже на человеческую жизнь, которая, как известно, конечна. Кажется, что заслужить Прощение не так уж и сложно, что путь к нему займёт в худшем случае несколько десятилетий. С каждым прожитым десятилетием Сатклифф всё меньше и меньше верил в эту чушь. Теперь ему казалось, что миф о Прощении — всего лишь инструмент для поддержания порядка. С каждым годом он всё сильнее и сильнее сомневался в том, что его «божественному» существованию рано или поздно придёт конец; в том, что заслужить вечный покой возможно. С каждым днём ощущение того, что ему никогда не покинуть чистилища, возрастало и возрастало. Он пытался занять себя чем-то, что отвлекало от тяжёлых мыслей. Много раз. Разными способами. Сперва это были вещи. Обычные вещи из мира людей. Возможность становиться невидимым человеческому глазу делала жнеца неуловимым — на земле уж точно. Всё, чем когда-либо обладали смертные, всё, что хоть сколько-нибудь нравилось, всё, что было можно приобрести за деньги или украсть, оказывалось в его руках. Дорогая одежда — Грелль любил красиво одеваться, ещё будучи живым, и не видел причины изменять привычке. Украшения — его наиболее привлекали те, что с красными камнями; он бы непременно носил что-то из той маленькой коллекции, кольца, например, если бы это не мешалось на работе. Картины — в основном они заимствовались из усадьб и поместий, хозяева которых отдавали Сатклиффу души; то, что было забыто людьми, благодаря жнецу обретало вторую жизнь, становясь частью его личной галереи, в которую он превратил жилище; ему нравилось рассматривать полотна, особенно лица на портретах — строгие и добродушные, печальные и радостные, неподвижные, застывшие навеки, словно театральные маски. Книги — Грелль читал, когда было настроение и позволял график, иногда с интересом, иногда от скуки; за годы он собрал небольшую библиотеку, расставляя произведения на полках как захочется, без всякой закономерности, притом прекрасно ориентируясь в созданном хаосе; в неё входило всякое — романы на любой вкус, детективы, труды философов, смешившие Сатклиффа, и литераторов, книги по медицине и оккультизму, даже Библия в нескольких экземплярах, различавшихся отделкой обложки, — его не интересовала религия, его прельщал исключительно их внешний вид; книги, написанные в разное время, на разных языках — он читал очень много, лишь бы не дать себе вновь задуматься о своём положении. Однако вскоре вещи перестали увлекать. Вернее, неодушевлённые вещи. Тогда Грелль обратил внимание на другие — из плоти и крови. Он совершил новый шаг. Волноваться об осторожности не приходилось — жнецы неподвластны человеческим недугам. Сатклифф с лёгкостью заводил знакомства, меняя роли и партнёров, как перчатки, — одни и те же лица утомляли, кроме того, хотелось одержать как можно больше побед. Он был уверен, что не из тех, кому отказывают. Впрочем, порой неприступность симпатизировала ему, и тогда он со знанием дела изображал героя-любовника, делая это настолько убедительно, что сам верил в существование взаимной симпатии; затем, не торопясь, наслаждался чужим достигнутым расположением, а после, как и в случае с кратковременным увлечением, исчезал, не оставляя после себя ничего, даже воспоминаний — то была ещё одна приятная способность жнецов. И всё же близость, какой бы она ни была, не позволяла ему забыться надолго. Следующий этап: попытка вернуться к человеческому образу жизни — конечно, настолько, насколько допускали обязанности жнеца, которые теперь приходилось совмещать с практически полноценным людским бытом. Порой Грелль терпел фиаско, накапливая долги по работе, неделями не сдавая отчёты, но всё-таки не отказываясь от задумки. Пожалуй, именно с того момента руководитель стал смотреть на него особенно подозрительно. Помимо дежурных нравоучений Сатклифф всё чаще удостаивался взгляда Спирса — холодного, недоверчивого, с примесью непонимания. Однако у него не было ни времени, ни желания думать об этом. Дела ждали его в двух мирах. Грелль перепробовал множество профессий: кучер, часовщик, журналист, музыкант, гримёр… И каждый раз он был разным — внешне и внутренне, непохожим ни на того, за кого выдавал себя прежде, ни на настоящего Сатклиффа. Прилежный и безответственный, суровый и мягкий, ведущий и ведомый — любая из версий отыгрывалась им блестяще. Порой он сам с трудом разбирал, какое из его лиц — подлинное, пока однажды не понял, что устал. Ни одно амплуа не захватывало Грелля в достаточной степени. Земная жизнь навсегда осталась для него разочарованием. Примерно тогда же пришло осознание того, какое на самом деле пристальное внимание к нему обращено. Как и ко всем жнецам, если подумать. Где бы Сатклифф ни находился, что бы ни делал — он чувствовал себя объектом наблюдения. Странно, нелепо, совершенно необъяснимо, однако так оно и было. Высшее руководство тщательно следило за своими сотрудниками, заставляя в конечном счёте существовать и действовать в чётко очерченных рамках. Самоубийство ради свободы — довольно распространённый мотив. И очень глупый. Потому что, застряв между миром живых и миром мёртвых, ты будешь свободен меньше, чем где-либо. Спустя ещё несколько лет стало ясно, что бороться с этой устоявшейся многовековой системой, в сущности, бесполезно. Находясь в ней, можно только взойти на ступень выше, став надзирателем, подобно Спирсу, или заниматься самообманом в надежде пошатнуть мироздание, подобно Серебряному Лису. Ведь, в конце концов, наблюдение ведётся даже за «отступниками», поимка которых — вопрос времени, пускай и сложный. Шаг за шагом подбираясь к самым лихим нарушителям порядка, Управление давало понять, что победить в этом сражении нельзя. Грелль не помнил, когда именно утратил веру в свободу и борьбу. Но, наверное, в это же время — или позже? — его покинула вера в будущее. Вполне вероятно, он думал так из-за того, что почти не помнил своего прошлого — человеческой жизни. И знал наверняка, что здесь его уже ничего ждёт. Самыми яркими оставались лишь воспоминания о последних днях и о смерти: ужасная тоска, затем щекочущий страх и любопытство одновременно, надежда на покой… Тогда Сатклифф хотел избавиться от ощущения безысходности и собственной слабости из-за невозможности что-то изменить. Как наивно. Последние минуты жизни сохранились в памяти очень хорошо: холод лезвия, поникающий под кожу, рассекающий её чёткими линиями на запястьях… Это был серебряный нож, остро заточенный, удобный и изящный, с красивой рукоятью и тонким клинком, оставляющим за собой глубокие борозды на белых руках, выпускающим наружу алую-алую кровь вместе с болью. Первые красные дорожки. Слабость и тяжесть, объявшие тело, возрастающие с каждой минутой. Потеря сознания — долгожданный итог. Финал пьесы. Или… скорее, антракт перед новой. Короткая передышка. Сон под хлороформом, после которого придётся вновь открыть глаза и с удивлением обнаружить, что те утратили остроту зрения. Кровь была последней запомнившейся вещью, что видел Грелль, будучи человеком. Кровь была тем, что он, став жнецом, продолжал видеть почти ежедневно. Десятки лет подряд. Ей окрашивалось всё: люди, пространство вокруг, одежда. Она засыхала липкой плёнкой на губах, оседала железом на языке, попадала на стёкла очков и волосы, впитывалась в ткань плаща, жилета, рубашки и, достигая кожи, казалось, в самого Сатклиффа. Он омывал ей Косу Смерти и свои руки — он никогда не боялся их пачкать. Ведь ничто не украшает так, как кровь, — Грелль понял это ещё при жизни, и с тех пор ничего не могло заставить его думать иначе. Не имело значения, какими способами её добывать. Не имело значения, насколько это аморально или жестоко и сколько раз Сатклифф будет наказан. Чем больше красного, тем лучше. В нём весь смысл. Суть существования. Как опиум для опиомана. Как Бог для католика. Кровь — единственный неугасимый интерес. Единственное, во что стоит верить.