Предоставляем неудобства за доставленные извинения

— Что, тебе тоже позвонил? — Жан не удивлён. Он просто ближе живёт, поэтому прибежал раньше Кицураги. Примчался, прилетел на крыльях. Дюбуа воет на полу ванной, мокрый, жалкий, весь в крови. Жан завязал ему руку своей рубашкой, потому что полотенца воняли, и теперь сидит голый по пояс. — Скорую я уже вызвал. Этот, — он кивает на Гарри, — окончательно с катушек слетел. Мудила обоссанный. — Зачем вы так? Ему больно. — А мне, блять, не больно? Тебе бы было не больно?! Знаешь, какой раз я уже делаю это? Четвёртый, мать его, четвёртый! Теперь всё, поедет в дурку, укольчики ему поколют, отдохнёт заодно от работы. Ким молчит, даже Гарри перестаёт завывать. Жан крепко держит его руку, будто боится, что он сбежит. В дверь стучат. — Санитары приехали. Поедешь с ним? Но мест оказывается всего два. — Ладно, я съезжу, можешь тут пока… порядок навести? — накидывает куртку на голый торс. — Приеду помогу. Когда Жан возвращается, то решает, что ошибся этажом. — Ты что сделал?! Он в одной майке с закатанными до колен штанами. В руках ведро с чистой водой. Поправляет съезжающие с носа очки: — Косметическая уборка. По-хорошему, здесь половину надо выкидывать к чёртовой матери. Всё сгнило, диван в дырках, пружины торчат. — Ладно, разберёмся. Этого, короче, в острое положили. Руку просто перевязали, сказали, что жизни ничего не угрожает. А кукушка поехала, психоз. Укололи его, вроде, затих. Пока навещать нельзя, но можно передавать пожрать. Лицо спокойное, будто он каждый день отправляет бывших лучших друзей в психиатрические больницы, но руки подрагивают. Ким замечает, но никак не комментирует даже тогда, когда Жан с третьего раза не может поджечь сигарету. — Ладно, Киц, по домам? — Жан хлопает его по плечу, избегая прямого взгляда. — Не подбросишь? — Я на автобусе приехал, — теребит перемычку очков. — Охуенно, блять. Час ночи, какие автобусы? — Пешком, значит. — Мне-то не особо далеко, а как ты в Фобур-то попрёшься? — Как-нибудь, — пожимает плечами. Ему страшно оставлять его одного. — Давно на всяких мудаков не нарывался? У тебя хоть ствол есть? — нарочито насмешливый голос скрывает тревогу. — Не успел портупею надеть. Ничего страшного, офицер Викмар, не волнуйтесь. — Ладно. До понедельника, значит. Через пару шагов Жан слышит тихое, но отчётливое «блядь» за спиной. Кицураги сидит на корточках и шарит по земле. — Чего потерял? — Не поверишь. Без очков он выглядит забавно, Жан фыркает в кулак. — Нервный день. Не повезло. Ну, пошли ко мне, что ли, до Фобура теперь не дойдёшь. Утром уедешь. — Спасибо, — Ким не выдаёт интонацией, насколько благодарен. Он настолько вымотался, что дорога до дома, да ещё и в треснувших очках, могла окончательно его деморализовать. Когда он убирался у Гарри дома, то нашёл несколько лезвий, верёвку, пару ампул с ядом и упаковку таблеток без опознавательных надписей. Всё отправилось в мусорный пакет и стоило Киму нескольких десятков нервных клеток. — Вот, проходи. У меня только диван, но он большой и не такой стрёмный, как у Дюбуа. Жрать чего будешь? — Чаю. Я бы выпил чаю. — Валяй. Я сейчас приду. Жан умывается холодной водой, чтобы прогнать поглощающую всё нутро тревогу. Руки дрожат, как у алкоголика, он смотрит в зеркало и не узнаёт человека, смотрящего на него. Садится на пол в ванной, как совсем недавно сидел у Гарри, роняет лицо в ладони и начинает беззвучно рыдать. Ким тактично ждёт минут десять, успев рассмотреть занавески, пропахшие сигаретным дымом, стулья, посуду на кухне, потом идёт к ванной и стучит в крашеную белую дверь: — Офицер Викмар, с вами всё в порядке? Офицер бурчит что-то мало распознаваемое, и Ким решает войти. Жан поднимает на него злое, усталое, заплаканное лицо. Его плечи дрожат. Ким молчит. Смотрит. Просто смотрит, не осуждая, не жалея, не высмеивая. Наконец, Жан сдаётся: — Я заебался, Киц. Я так больше не могу. Ким едва заметно кивает. — Он… он полный мудак. Как он мог с нами так поступить?! Блять, как же больно… Снова закрывает лицо ладонями и кричит, как раненое животное. — Ну-ну. Жан. Всё с ним будет хорошо. Ким опускается на колени и осторожно, словно боясь спугнуть, кладёт руку ему на плечо. — Не будет. Он выйдет, и начнётся всё по новой. Голоса, срывы, переработки, психозы, депрессия, попытка суицида. Какая будет последней? Пятая? Шестая? Я не могу его потерять, просто не могу, этот долбоёб — всё, что у меня есть. Я себе нож в живот хочу всадить и прокрутить, так мне больно. Больно. Больно. Больно. Гарри, блять, почему ты такой мудак?! — Тише, тише. Ким обнимает его, и Жан не отстраняется, утыкается лбом в жёсткое острое плечо. — Мы с этим справимся, — тихо и медленно продолжает Ким. — Теперь тебе не придётся одному. Он будет лечиться, будет пить таблетки. А мы проследим, — Ким говорит спокойно, уравновешенно, осторожно поглаживая по спине. — Ему станет лучше, больше не будет никаких попыток. Надо только подождать. И заняться собой, чтобы жизнь не только вокруг Гарри вращалась. Иначе правда можно сойти с ума. Твоя депрессия… ты сам-то лечишься? — Да лечусь я, блять, лечусь, только этот… на колу мочало — начинай сначала. Жан немного расслабляется, он обнимает Кима в ответ, прижимаясь, хватаясь за него, словно он — центр тяжести в эту непонятную смутную ночь. — Давай пойдём спать? — Да. Пойдём, Киц. Поднимается не без помощи Кима, идёт расстилать постель, снимает куртку и штаны, заворачивается в одеяло и откатывается к стене, утыкаясь носом в старые выгоревшие обои. Ким осторожно ложится с краю и вслушивается в хриплое дыхание. Наконец, давление слов становится невыносимым, и Жана прорывает: — У меня нет личной жизни, у меня нет ничего, кроме Дюбуа и работы, работы и Дюбуа. Я заебался. Пиздец как заебался. Так невозможно жить. Ким поворачивается и кладёт руку поверх кокона из одеяла. Ему кажется немного противоестественным, что двое коллег вот так лежат на одном диване и даже почти обнимаются. С другой стороны, это всё из-за Гарри, который что угодно перевернёт с ног на голову. Тонкие пальцы ласково поглаживают прохладную ткань. — Когда я только пришёл в их отдел, он… он мне сразу понравился. Я влюбился, как мальчишка, мы трахались в подсобке, в кабинете, в архиве, в хранилище вещдоков… Где мы только не… Он всегда любил только её. Нет, даже не её, а Её с большой буквы. Я нахуй ему не был нужен. Зато он был нужен мне. Я просто не могу смотреть, как он себя гробит. Просит прощения, и по новой. Он как капризный ребёнок, который хочет и берёт, играет с людьми, как с игрушками… А они потом… Блять… Жан сухо всхлипывает, не в состоянии продолжать. — Прости, Киц, я что-то совсем… расклеился. Рассыпался. — Ты помешался на нём, как он на своей бывшей. Надо это прекращать. Это безумие. Ты себя доводишь до того же состояния, что и у него. Ещё немного, и это тебя мы будем доставать из ванной с перерезанными венами. Кокон поворачивается в другую сторону, лицом к говорящему. — Ты думаешь? — Я это вижу. Иди сюда. Руки ложатся на плечи, голова укладывается на плечо, Ким целует его в макушку. — Мне правда очень жаль. Жан высвобождается из одеяла и целует его в губы, коротко и резко. Ким отстраняется и долго смотрит ему в глаза, решая, не станет ли это очередной зависимостью, не будет ли хуже. Но, наверное, хуже уже не может быть? — Киц, ты… — Ничего не говори. Жан смеётся, потому что они сталкиваются носами и зубами, но Ким шикает на него и продолжает целовать. Тело, наконец, расслабляется, Жан прикрывает глаза и даже издаёт несколько тихих стонов, когда Ким накрывает рукой его пах. Дёргает бёдрами навстречу руке, трётся об неё. — Пожалуйста… Ещё один поцелуй, глубокий и долгий, теперь они оба под одним одеялом, жмутся друг к другу. Ким гладит Жана по животу, пока он просовывает руку под резинку его белья и находит уже довольно твёрдый член. — Хочу взять его в рот. Можно? — Д-да, — Жан не знал, что Кицураги может говорить таким голосом. Его пробирает до мурашек, он не знает, как теперь сможет с ним разговаривать и не вспоминать… Член легко помещается в рот, можно брать его весь, до горла, Жан держит Кима за бёдра, чтобы тот не ёрзал и не мешал. Всего через пару минут он начинает дрожать. Жан вытирает губы, впервые за весь вечер тепло и искренне улыбаясь. Ким помогает ему рукой. Потом они по очереди идут в душ и рыскают на кухне в поисках еды. Поедая маргарин с сахаром, Ким спрашивает, касаясь его голого колена: — Тебе получше? — Да. Да. Гарри выписывают через долгий сумасшедший месяц. Ким и Жан по очереди носят ему еду и сигареты, которые являются местной валютой в психушке. Жан с подозрением смотрит на бывшего не-только-напарника, словно не верит, что он продержится долго. Но нет, держится, пьёт таблетки, ходит к психотерапевту. Не пьёт. Не упоминает бывшую. Но Жан больше не ходит к нему домой, ограничиваясь привет-пока, как дела с делом. Просто не может себя заставить говорить о чём-то другом. Бывший лучший друг никогда не станет просто хорошим приятелем, с которым можно поболтать за чашечкой кофе. Невротическая депрессия, как Жану объяснила его врачиха, в первую очередь, лечится отсутствием триггера. Он себе это обеспечил. Иногда сама собой всплывает в памяти та странная ночь, которую он провёл с Кицураги. На душе становится тепло и немного грустно, что этого больше не повторится. Они об этом не заговаривают, пока однажды Ким не приходит к Жану домой с полными пакетами еды: — Признаться честно, маргарин был ужасен.