Петербург под дождем будто дремлет,
Ну а дождь всё сильней и сильней…
А. Северный
Спрятаться под ветвистый клен, вовремя попавшийся на глаза, заботливо предложил Андрей, когда серый асфальт стремительно начал темнеть крупными каплями очередного летнего ливня. Ветер обманчивым теплом бьет в спину, а дождь упрямо мочит одежду и волосы — значит обязательно что-то случится — что-то, что всегда случается, когда в Петербурге наступает очередной сезон дождей. Князев хватает Мишу под локоть, с силой таща на себя, под спасительный купол крупной листвы, где ещё какое-то время будет девственно сухо и, может быть, к тому времени, пока они придумают что-нибудь, дождь уже закончится, оставив после себя разлившуюся в берегах Неву и огромные озерца луж. Когда дождь закончится, останется только налившееся свинцом тяжелое небо, готовое вот-вот упасть на головы невнимательных горожан. Плывущие по нему серые-серые тучи заберут себе последний солнечный свет, в неконтролируемом желании затмить собой красоту города, может быть, тоже рухнут на хрупкие головы глухим ливнем. Но дождь не заканчивается, наоборот — усиливается. Вдвоем они наблюдают, за суетой дождливого города: как с остановки неторопливо сходит белый трамвай, постепенно набирая обороты; как беснующиеся толпы в панике пытаются укрыться от дождя под крышами домов, в своих вылизанных до блеска автомобилях, закрываясь зонтами и сумками. И под шум бьющего листву дождя, Андрей понимает, что Горшенев просто-напросто обожает непогоду, только ему понадобилось непозволительно много времени, чтобы понять это. Когда в Петербурге начинаются дожди — это очень даже хорошо, потому что Князев неожиданно тоже полюбил летние ливни, которыми так щедро одаривает своих жителей город. Перед глазами все становится очень серым, что перестает быть видно разливающуюся в берегах Неву, могучих сфинксов, царственно восседающих на постаментах и маковку Думской башни на Невском проспекте. Все постепенно становится унылым, увядая под тяжелыми каплями дождя. Миша недовольно ворчит, когда не может отыскать почти пустую пачку Marlboro в карманах собственных джинс. Будто сигарета — это неотъемлемая его часть, и эта самая часть, которая ему так нужна, в этот самый момент бесследно исчезла. Андрей показательно зажимает в губах одну сигарету, взятую из пачки той же марки, чиркая несколько раз зажигалкой. Показуха. Все это — совершенно им двоим не свойственно — мочать, смотреть друг на друга, будто они не виделись целую вечность. Все это — иллюзия подростковой взрослости, юношеской вседозволенности. — Андрюх, дай закурить. — И Андрей дает, нарочито медленно вынимая из пачки вторую сигарету. В рот Миша ее не берет, она так и остается лежать в руке, серым пеплом падая на мокрый асфальт, пока сигарета Князева медленно догорает до фильтра. Они почти не промокли, только футболки прилипли к телам от духоты и высокой влажности. Касаются взглядами нарочито случайно, будто боясь друг друга ранить взглядами. Сначала непривычно неловко, затем — нежно. И мир вдруг перестает существовать, от беспокойного взгляда Мишы, который выглядел так нелепо на контрасте с его вьющимися волосами. Причем, хорошо так вьются — по всей длине, крупными волнами у корней. Только на затылке и висках они превращаются в очаровательные мелкие закрученные спиральки. — Какой ты все-таки, Миха, забавный с этими кучеряшками, — хихикает Андрей, вглядываясь в ровные волны потемневших волос, улыбается, потому что Мишу, на самом деле, невероятно сильно раздражает эта бессмысленная кучерявость. — Ещё одно слово, Андрюх, и ты пойдешь под дождь. Вместе они смотрят друг на друга, и бесполезная серость мира почему-то ускользает. В ямочках на щеках у Андрея запряталось счастье, а во вьющихся на висках и по всей длине волосах Миши — великая мудрость. Сигарета падает на асфальт, потому что пальцам уже не нужно её держать, вместо этого мозолистые от долгой игры на гитаре руки хватают за запястья руки Князева. Они смеются ровно также, как несколько лет назад, когда оба были ещё совсем-совсем молодыми, словно юность свалилась им на голову вместе с серыми-серыми тучами на таком же сером небе. — Ты безумец, Мих! Правда, скажи мне, ты псих? — вопрос кажется скорее риторическим, потому что они оба уже без пяти минут сумасшедшие. Миша неоднозначно пожимает плечами, мол, Андрюша, может и так. — Да какая к черту разница? — Да просто не могут нормальные люди любить дождь, Мих! Не могут они приносить с собой счастье в упавшей сигарете! А ты можешь. Значит, ты точно не такой как все! Ха-ха-ха! Дождь жадно мочит их одежду, и от жары волосы Миши становятся невероятно черными, а волны отливают серым-серым небесным блеском. На самом деле, Андрей даже очень-очень рад, что Горшенев все-таки вытащил его под дождь: от влаги волосы его вьются и прилипают к лицу, что Князеву очень даже нравится. На долю секунды он понял, что уже как несколько долгих мучительных секунд бестактно рассматривает Горшенева. — А еще сейчас ты невероятно красивый, Мих… — Андрей хотел добавить что-то ещё. Кажется, что-то невероятно глупое, но от того не менее важное, что-то, что Миша должен был непременно услышать, — …А ещё… — Да Боже мой, Князь, заткнись уже! Вот так просто, словно сущий пустяк, Горшенев тянется к губам Князева. Неуверенно прижимается, прежде чем закрыть глаза и отдаться воле случая. Их первый поцелуй был с привкусом дождя, не такой страстный, как им обом хотелось. Их, таких мокрых и веселых, навсегда запомнит юношеская вседозволенность.