Я ревную тебя к дождю

Гилберт всегда сторонился Винсента. Он избегал подолгу оставаться наедине с братом, ни разу за девять лет не обнял, а объятия и прикосновения просто терпел без особого удовольствия. И Винсента это устраивало. Иногда он поддавался эгоизму и жадно ловил знаки внимания, требовал большего, но чаще с улыбкой наблюдал за попытками Гилберта уйти от контакта и принимал эту отчуждённость. Ни на что иное Винсент не имел права. Он отдал себя грязи, стал частью её, и она стала частью его. Однажды Винсент заметил пристальный взгляд Гилберта и вспыхнувший румянец на его щеках, но не придал этому значения. Лишь пойдя на поводу у желания вспомнить запах волос брата, он насторожился — Гилберт не оттолкнул его, не отшатнулся, не притворился, что торопится и ему пора уходить. Только замер у двери, прислонившись к ней спиной, и позволил Винсенту стоять очень близко, разговаривать вкрадчивым тихим шёпотом, втягивать носом тонкий аромат волос, дышать им полной грудью. Что-то неуловимо изменилось, и эти перемены были не по душе Винсенту. В тот раз он ушёл первым, сославшись на занятость, но в следующую свою встречу с Гилбертом вновь не устоял перед соблазном почувствовать близость тела брата. Винсент прижался щекой к плечу Гилберта, а он неловко дотронулся до волос, зарылся пальцами в пряди на затылке, ощутимо касаясь шеи, и его ладонь была влажной. Винсент проклинал себя за слабость, но не смог отстраниться. Хотелось прильнуть к брату, прикрыть глаза и раствориться в лёгкой мягкой ласке, лишённой грязной страсти и наполненной невинной нежностью. Брат был цветком, взросшим в куче мусора; его лепестки светлы и нежны, он возвышался над грязью и тянулся к солнцу. А Винсент пятнал его собой. За окном сгущались сумерки, и темнота смыкала на плечах тяжёлые, гнетущие объятия. Винсент сказал, что ему нездоровится, и попросил оставить его одного. В светло-охристых глазах Гилберта отразилось недоумение, но он ушёл, слишком робкий, чтобы настаивать и навязываться. А Винсент остался один в холодной темноте. Он ненавидел себя и свою слабость. Он не хотел привязывать Гилберта к себе и вместе с тем отчаянно желал ощутить полноту прикосновений и тесноту крепких объятий. Ни разу за эти девять лет Винсент не чувствовал себя в таком всепоглощающем одиночестве. Он добровольно принял холодность брата, счёл её лучшим отношением. Но в самых дальних глубинах своей души он жаждал долгожданного тепла. И проще принять холод, чем отказаться от этого тепла. Гилберт не понимал, на что обрекал Винсента. Когда брат пришёл в следующий раз, Винсент дал себе слово свести к минимуму любые прикосновения. Всё, на что он имел право — это оставаться в тени Гилберта и довольствоваться остатками света, дарованного призраку Оза Безариуса. Во время долгого разговора Гилберт делал попытки подойти ближе, дотронуться, но Винсент ускользал от его рук. Внутри всё обрывалось, но он заставлял себя улыбаться и отвечать спокойным мягким голосом. Он наблюдал за озадаченным братом, курившем у окна, и чувствовал жгущие тлеющие уголья в душе. Действия Гилберта раздували опасный огонь, который Винсент столько времени давил в себе, и теперь от одного лишь взгляда на профиль брата, на его волнистые волосы, обрамлявшие лицо, на недовольно сомкнутые губы, на пальцы, небрежно державшие исходившую дымом сигарету лёгкие сжимало губительной хваткой желания. За окном лил дождь. Он звонко барабанил по стёклам и стекал тонкими змеистыми струйками вниз, и мир за пределами дома Найтреев терялся в мутной пелене. — Мне пора, — сказал Гилберт, бросил в пепельницу недокуренную сигарету, надел свою черную широкополую шляпу и ушёл. Винсент прижался лбом к холодному стеклу, но различил лишь смутный силуэт брата. Тогда он приоткрыл окно и выглянул наружу. Гилберт не сел в экипаж, он стоял спиной к особняку и пытался закурить. Глупый, разве можно разжечь огонь в такой дождь? Но Винсент завидовал дождю. Дождь мог прикасаться к Гилберту: оседать россыпью брызг на быстро тяжелевших завитках волос, стекать каплями вниз по шее, скрываясь за воротом сорочки, прочерчивать влажные дорожки на спине между лопаток. Дождь целовал Гилберта, оставляя на его губах привкус влаги, дождь обнимал Гилберта, дождь растворял Гилберта в себе, дождь любил Гилберта так, как не смел любить его Винсент. И дождь смывал все те грязные пятна, что остались на нём от прикосновений Винсента и от его тяжёлых, наполненных вязким желанием взглядов. «Моё место здесь», — думал Винсент, глядя в спину брату. Здесь, вдали от него. Он больше не обуза Гилберту и ни за что не повесит на него ярмо привязанности. Пусть лучше ничего не помнит, ничего не знает, ничего не чувствует. Пусть Винсент остаётся для него чужим человеком. Вошла Эхо; Винсент велел ей уйти в спальню и ждать там. Злость всегда требовала выхода, и Винсент отыгрывался на всём попадавшемся под руку: на мебели, на игрушках, на людях. Но сейчас он вдруг понял, что не ощущает злости. Он утопал в болоте тоски и отчаяния. Он бессилен перед собой и перед своей больной любовью к Гилберту, и он бессилен против своей грязной порочности. Но нельзя позволить брату попробовать грязь на вкус. Нельзя опуститься столь низко и опутать его отвратительными сетями привязанности, построенной на похоти. Ведь Винсент видел, как блестели глаза Гилберта, как учащалось его дыхание от близости, как дрожали пальцы, сжимавшие сигарету. Гилберт хотел Винсента, хотя, возможно, и сам не до конца осознавал, что за голодный огонь гложет его изнутри. Гилберт чист и невинен, слаб и беззащитен, и Винсент должен оберегать его... а не разрушать. В руках были ножницы, изъятые из кармана, и их стальные лезвия тускло мерцали в свете свечей. Что нужно разрезать, что уничтожить, чтобы вернулось прежнее спокойствие застоялых, мёртвых болотных вод? Может, себя? Винсент развёл пальцы, и лезвия ножниц послушно раскрылись, а затем с тихим скрежетом сомкнулись, разрезая воздух. Ничего страшного. У Гилберта до сих пор не было женщины, и его дремавшая, неизрасходованная страсть обратилась на первого попавшегося человека — на Винсента. Со временем он переключится, забудет о своих нелепых попытках вызвать интерес собственного брата, и всё вернётся на круги своя. Он вновь забудет о Винсенте, станет чураться его, избегать, и общение с ним будет Гилберту в тягость. Это правильно, ведь Винсент не должен существовать. Глухо стукнула парадная дверь. Винсент выглянул в окно, и не увидел Гилберта, укрытого зыбкой вуалью дождя. Винсент стоял, смотрел вниз, на пустынный двор, и слушал приближавшиеся шаги. Сердце, пропитанное гнилой чернотой, болезненно сжалось, выбрасывая эту черноту в кровь, учащая дыхание, иссушая губы жаждой поцелуя. «Прости меня, Гил, за мою слабость», — думал Винсент, ощутив на плечах чужие руки. Гостиная наполнилась волнительным запахом пропитанной водой ткани, влажной кожи и мокрых волос. Винсенту следовало уйти, дать Гилберту самому справиться со своими неправильными желаниями, переболеть ими и забыть, как забывают простуду, но он не смог. Остатки самообладания сжимали горло тисками, давили на виски, мешали обернуться и впиться пальцами в отвороты плаща, притягивая к себе и ища губами губы Гилберта. Но бездействие причиняло почти физическую боль. Винсент спиной ощущал дрожь брата и его горячее сбивчивое дыхание. Сдаться — это так просто, и в то же время — безумно тяжело. — Гил, — Винсент с трудом разлепил губы и вытолкнул из горла этот звук. Голос казался чужим, тихим, отвратительно сухим и спокойным, и только тело подводило, заставляя плавно запрокинуть голову назад, подставляя шею под мокрые, прохладные от дождя губы. — Тебе лучше уйти. Винсент чувствовал себя жеманной девицей, кокетливо набивающей себе цену своим сопротивлением, но у него не было выбора. Он не сможет простить себя, если осквернит чистоту Гилберта, если посягнёт на его невинность. Только женщины трясутся над своей девственностью, точно над кучей драгоценных камней, но Гилберт... Лучше бы он взял себе в постель любую из светских пустышек. Пустота не способна испачкать. Гилберт с нажимом провёл ладонями по плечам Винсента, сминая ткань в складки, а потом рывком развернул к себе, и Винсент уже не смог играть в недоступность. Ножницы с громким стуком упали вниз из разжавшихся пальцев; Винсент встретил поцелуй брата — неумелый, но напористый, прижался к Гилберту всем телом и с наслаждением зарылся пальцами в его мокрые волосы. Потом они любили друг друга нетерпеливо, яростно, прямо в гостиной на полу у раскрытого окна. Узорчатый ковёр смягчал жёсткость пола, но тёр Винсенту спину, а в окно дул холодный ветер, осыпая брызгами обнажённые плечи Гилберта, и эти неудобства якорем удерживали сознание в реальности, не позволяя утонуть в желании и поверить, что всё это лишь сон. Искусанные Гилбертом губы приятно саднили, плечи ныли от его крепкой хватки, и эта тягучая боль сводила с ума, рвала лёгкие и горло шумным дыханием, разбивала вдребезги все оковы и запреты, и сейчас впервые в жизни Винсент позволил себе обнажить эмоции, сбросить десятки масок и просто утонуть в янтарном огне Гилберта. Если Гилберт хочет — пусть. Винсент сделает всё, чтобы порадовать брата так, как он пожелает, и исполнить любую его прихоть. И возможно, кто-нибудь, словно омывший его дождь, очистит его тело и душу, испачканную грязью Винсента. Винсент будет ненавидеть этого человека так же, как ненавидел дождь, посмевший забрать себе объятия Гилберта. Но пусть, ведь кроме черноты чувств у него давно ничего не осталось.