***
Михаил смотрит. Гонит вопрос, зачем он нашел сосуд и решил вернуться на Землю вновь. В прошлое. Четкого ответа нет. Это раздражает. Но есть странная тяга к душе, которая еще даже не вошла в этот мир. Мэри медленно бродит по распродаже. Останавливается в какой-то момент и гладит свой сильно выдающийся вперед живот. Что-то увещевательно говорит. Предположить, что она беседует с ребенком, несложно. Как и услышать слова, если захотеть. Но Михаил этого не делает. Перелетает. Оказывается прямо за спиной Мэри, которая в этот момент тихо ахает. Видимо, от сильного пинка изнутри. Михаил легко касается плеча Мэри. Знает, что физически она не почувствует. И замирает. Желание успокоить, которое толкнуло к поступку, растворяется в ощущении сияющей, сильной души. Михаил смотрит. Землю, куда ангелам строго-настрого запрещено спускаться, давно пора покинуть. Но достаточно желания для этого не находится. Мэри неожиданно покупает статуэтку ангела. Кажется, сама удивляется своему поступку. Михаил ощущает почти ошеломление, когда прослеживает тонкую связь: его прикосновение и отклик души Дина. На Небеса необходимо вернуться. Но Михаил следует за Мэри. Касается людей и незаметно считывает их память, чтобы позже разобраться и лучше понять их уклад жизни теперь. Сопровождает Мэри до дома. Неподвижно застывает, когда она устраивает статуэтку на каминной полке и любуется ей. Наблюдает разговор с Джоном. Слабо вздрагивает, когда Мэри, оставшись одна, обещает Дину, что ангелы оберегают его. И понимает, что сделает все, чтобы так и было.***
Михаил смотрит. Дин еще слишком мал, чтобы понимать смысл игрушечной железной дороги, но это не мешает ему пытаться толкать ее в разные стороны. Сущность пронзает странное чувство. Сияющая душа, еще неокрепшая и нетронутая ни горечью, ни болью, ни разочарованием, прекрасна. Михаил любуется ей. Ясно как никогда прежде понимает, почему отец поставил людей выше ангелов. Душа — венец творения. Безупречный сгусток абсолютного, слепящего света. Идеальное олицетворение силы ее создателя. Она манит. Михаил убирает руки сосуда за спину. Сжимает их там. Коснуться было можно по незнанию. Коснуться было можно Мэри. Но теперь он знает наверняка, что Дин его почувствует. И только отцу ведомо, какой след может оставить прикосновение схожей, но иной силы на юной душе.***
Михаил смотрит. Признает, что Джон и Мэри прекрасные родители. Знания о мире, каков он есть сейчас, собираются медленно, но уверенно. Укладываются в абсолютной памяти. Дают необходимую базу. Объединяются в общую картину. Они помогают понять очевидные вещи. Одна из таких то, что в сыне Джон и Мэри души не чают. Михаил разделяет гордость Джона, когда на прогулке в небольшом парке Дин пробегает не менее сотни ярдов и впервые ни разу не падает. Джон хвалит сына. Тот, очевидно, не особо понимает слова, но хорошо чувствует эмоции. Широко улыбается. Детская радость зажигает душу особенным огнем. Михаил отмечает, что та окрепла. Совсем незначительно. Но внимательному взгляду ангела заметны любые изменения. Душа манит сильнее. Михаил улетает.***
Михаил смотрит. И ощущает жгучую ярость. Почти невидимая дымка тусклым ареалом уродует безупречную душу. Михаил знает, что пара лет достаточный срок, чтобы это случилось. Но отказывается принимать. Ярость кипит. Обидчика Дина, кем бы он ни был, хочется покарать. Сжечь чистым пламенем. Заставить заплатить. Нужны секунды, чтобы понять, что дело в ссоре между Джоном и Мэри, которая произошла по телефону. Дин мал, но недостаточно, чтобы не понимать, что мать расстроена. И это селит в детской душе грусть. Михаил привычно сжимает руки за спиной. Сдерживает желание забрать Дина с собой и больше никогда не позволить ничему пригасить свет его души. Твердит себе, что Дин человек. И должен жить среди людей. Это помогает. Крылья уносят прочь.***
Михаил смотрит. Ярость даже не жгучая. Она абсолютная. Она искрящаяся. Она поглощающая. Небеса взрываются громом. И только Джону, который прижимает к себе сыновей и застывшим взглядом смотрит на полыхающий дом, явно все равно. Рука взлетает вверх. Один щелчок исправит что угодно. Михаил складывает пальцы. И останавливается. Вспоминает, что есть план отца. Что все происходит согласно ему. Вспоминает, что он сам отправился в прошлое лишь затем, чтобы не позволить Анне этот план нарушить. Смотрит на Дина. Не может не посмотреть. Вздрагивает. Больше это не едва заметная дымка. Теперь это свежий уродливый рубец. Не черный, красный. Боль. Михаил сжимает руки. Знает, что отметину не сотрет время. Лишь превратит в шрам. Злость вьется. Михаил улетает.***
Михаил смотрит. Понимает, как сильно меняют людей пережитые события порой. Вспоминает Джона, который лично обрабатывал Дину даже мелкие ссадины. Смотрит на Джона, который трясет Сэма в руках и кричит на Дина за то, что тот оставил брата без присмотра. Словно бы не видит, что и его старший сын тоже ребенок, который напуган и растерян. Но все равно крепко сжимает в руках обрез. Сожалеет лишь о том, что не смог выстрелить в штригу. А на его душе появляется новый красный рубец. Ложится поверх шрамов, которых слишком много для ребенка. Руки сосуда сжимаются в кулаки. Михаил нестерпимо желает незначительно повлиять на реальность. Позволить Джону не вернуться с очередной охоты. Забрать мальчиков на Небеса. Но это невозможно. Есть план. Крылья несут как можно дальше.***
Михаил смотрит. Он знает о Рождестве достаточно. И поэтому видеть, как его отмечают Дин и Сэм в номере дешевого отеля, невыносимо. Чувство неправильности происходящего превосходит знание, что иначе нельзя. Подтачивает убежденность, что план отца идеален. Потребность подарить хотя бы толику утешения Дину, который изо всех сил старается поддержать Сэма, жжется желанием коснуться. Но нельзя, нельзя, нельзя. Михаил все равно подходит ближе. Проводит рукой в воздухе. Очерчивает поглаживание по голове. Не касается коротких волос. Но Дин будто бы что-то ощущает. Поворачивается в его сторону. Забавно хмурится. Рассматривает воздух. Слишком по-взрослому жмет плечами, когда, очевидно, не находит ничего, и возвращается к разговору с Сэмом. Михаил смотрит. В процессе наблюдения за мальчиками стирается чувство времени. Михаил знает, что визиты нужно прекратить. Но не находит в себе сил это сделать. Вспоминает, что задержаться в доме Джона и Мэри тогда побудил разговор с Дином. Желание понять, как и почему его сосуд вырос таким упрямым и несговорчивым, толкнуло наблюдать. Но растущая симпатия к душе Дина, медленно превращающаяся в зависимость, стала непредвиденным осложнением. Михаил мысленно считает, сколько раз он уже желал нарушить любые правила и изменить будущее. Сбивается. Это нелепо. Безупречная память и идеальная концентрация не дают сбоев. Не должны давать. Михаил смотрит на Дина и Сэма. Видит, как они радуются тому, что вместе. Говорит себе, что он должен уйти. И не возвращаться. Михаил смотрит. Впитывает сияющий свет манящей души напоследок. Убеждает себя, что это лишь временное помрачнение разума. Что на Небесах он быстро забудет о невероятной притягательности души до момента взаимодействия с ней. Сжимает руки за спиной так сильно, что физическая боль передается сущности. Мысль, что он не увидит Дина много земных лет, отравляет и ранит. Заставляет свет сущности, родственный сиянию души, тускнеть. Умение чувствовать по-человечески, которое Михаил изучает вдумчиво и постепенно, оборачивается злом. Боль и горечь идеальны. Абсолютны. Глухи к силе и разумным доводам. Михаил смотрит на Дина и Сэма еще одно долгое мгновение. А после летит, летит, летит. На города обрушивается дождь. Люди говорят, что это плачут ангелы.***
Михаил смотрит. Джошуа спокоен. Невозмутим. Ходит между кустами и деревьями невероятной красоты. Подстригает. Орошает. Касается толикой силы, добавляя красоте безупречности. Михаил думает, что возможно идиллию не стоит прерывать. Испытывает незнакомое настоящее сомнение, что разговор стоит начинать. Но отступать он не умеет. Михаил идет по аллее. Думает о том, как многое зависит от ответов, которые он получит. Если, разумеется, получит их вообще. Ловит мысль, что Джошуа всегда можно заставить говорить. Отвергает ее. Останавливается. Мгновение размышляет о том, что еще можно улететь. Джошуа без сомнения знает, что он здесь, хотя и не взглянул в его сторону ни разу. Но Михаил уверен, что тот сделает вид, что не знает. Вот только это бегство. — Джошуа, — решительно окликает Михаил. Приветствует и привлекает внимание. — Я хотел бы с тобой побеседовать. — Михаил, — Джошуа неспешно оборачивается. Чуть склоняет голову в знак уважения. Смотрит в глаза. — Не смею я тебе отказать. — Молва ходит, что ты говоришь с моим отцом, — привычно начинает с главного Михаил. Джошуа сжимает губы. — Так ли это? — В основном он говорит со мной, — поправляет Джошуа. Склоняет голову к плечу. — Зачем ты пришел, Михаил? — Я лишь узнать хотел, если молва действительности соответствует, почему говорит он с тобой, но не с другими? — Не знаю. Мы не общаемся лично. И прямой ответ тебе дать я не могу. Но иногда мне кажется, что это потому, что я его понимаю. Как садовник садовника, — Джошуа почти усмехается. — Между нами говоря, мне кажется, что ему одиноко. — Одиноко? — неверие охватывает и прорывается в голосе. — Но где он? Почему не вернется домой? Каждый ангел… — Он на Земле, Михаил. Я не знаю, где именно. Не знаю, почему именно Землю выбрал он. Но Бог там. Он знает и видит все, что происходит. Он мог бы вмешаться. Он мог бы вернуться домой. Но не станет этого делать. Он не хочет. Он считает, что это не его проблема. Я знаю, как это важно для тебя, Михаил, — в голосе Джошуа будто бы проступает сочувствие. — Мне очень жаль. Хотел бы я сказать тебе что-то другое. Но я лишь скромный садовник. И ведаю только то, что он сам хочет мне поведать. — Но… — объяснение хочется найти отчаянно. Хочется продолжить разговор. Доказать Джошуа, а значит и самому себе, что все как-то иначе. Что отец просто ждет, когда будет исполнен его план, чтобы прийти и даровать прощение. Что Джошуа что-то не так понял. Но уже познанное сомнение мешает. Заставляет размышлять. Приходить к допущениям, которые ужасают. — Благодарю тебя, Джошуа, — ровный тон дается сложно. — Михаил, — останавливает его Джошуа. Сжимает его плечо рукой. Почти отеческим жестом. Смотрит так, словно видит и знает все. — Я сожалею, что зерно сомнения в тебе посеял. Но если желаешь ты мое мнение узнать, он не вернется. Он давно ни во что не вмешивается. Лишь с Винчестерами не устоял. Мальчики стоят того, не спорю. Но, думаю, если какие братья для него интерес еще и представляют, то… — Это больше не мы с Люцифером, — заканчивает фразу за Джошуа Михаил. Не знает как вынести полный сочувствия взгляд. Гордость будто бы спит, и даже злость не приходит. Внутри жжет. Горечью и болью. Хлопьями осыпается надежда. — С твоего позволения, — холод в голосе силен, но Джошуа только понимающе кивает. Михаил смотрит. Обычный ангел, почему-то удостоившийся чести слышать его отца. Ангел, которому нет смысла лгать. Истина продолжает ранить подобно клинку, который вонзают все глубже и глубже. Но надежда восстает из пепла. Михаил думает, что ничего из слов Джошуа не доказывает, что отец не вернется, если битва состоится. Если допущенная ошибка будет исправлена так, как он хотел и завещал сделать. Михаил вновь надеется. Но верить так же абсолютно, как прежде, больше не может. Крылья уносят прочь. От понимающего взгляда и согревающего прикосновения. От болезненной правды и ошеломляющего откровения. От того, кто своим рассказом за секунды пошатнул основы личного мира. Михаил цепляется за надежду. Но не знает, как продолжать любить отца.***
Михаил смотрит. Годы прибавили так много шрамов на душе Дина, что горечь плещется в горле и отравляет сущность. Михаил убирает руки за спину. Верный жест ограничения. Вмешаться нельзя. Нельзя было даже вновь приходить. Но он оказался слишком слаб. Сдался уничтожающему желанию хотя бы видеть. Но не предусмотрел, насколько неистовым окажется желание коснуться. Не на миг. Коснуться так, чтобы исцелить, сколько бы времени и сил ни понадобилось. Заставить шрамы рассосаться, а душу засиять тем светом, каким она сияла, придя в этот мир впервые. Помнить, что делать это нельзя, все сложнее. Нельзя потому, что Дин не поймет и не примет. Нельзя потому, что он сломает их настоящее. Но наблюдать еще можно. И Михаил сдается своим желаниям в очередной раз. Михаил смотрит. Охота за охотой. Промежутки между ними. Никогда не действует напрямую, но часто позволяет себе легкое касание к реальности. Незначительно ослабить монстра. Расположить к Дину того или иного человека. Уберечь Сэма от смертельного удара или Дина от шальной пули. Михаил задается вопросом: так было или так стало? Проверяет их настоящее. Не находит изменений. Приходит к выводу, что все-таки было. Понимает, что буквально стал ангелом-хранителем. И страшится однажды не успеть. Небеса не желают существовать автономно. Их не получается перепоручить Рафаэлю. Управление требует времени и безраздельного внимания. И однажды он действительно не успевает. Джон мертв. И только поэтому жив Дин, на душе которого добавился новый, грубый и страшный рубец. Михаил смотрит. На искалеченную душу Дина и убитого горем Сэма. На медицинских сотрудников, которые равнодушно констатируют время смерти Джона. Уверенность в том, что план должен быть исполнен надлежащим образом, взращенная на воскресшей надежде, дает трещину. Убеждения шатаются. Уменьшается уже не абсолютная вера. Исправить все легко. Коснуться лба Джона. Стереть память всем очевидцам. Михаил сжимает руки за спиной. Думает, что есть только один шанс проверить, вернется ли отец: позволить битве произойти. Говорит себе, что он правильный сын. Сущность дрожит, оказавшись перед невозможным выбором. Идут минуты. Михаил заставляет себя улететь. И не замечает, как на сущности образуется грубый рубец.***
Михаил смотрит. Изучает Землю с Небес. Напоминает себе, что он больше не наблюдает за Дином. Бьющееся желание хотя бы увидеть слабее не становится. Михаил упускает момент, когда сдается. Снова. Просто через миг стоит на Земле. Привычно сканирует территорию Америки. Ищет Дина. Не находит. Страх сковывает сущность холодом. Михаил думает, что мог чего-то не учесть. Что его минимальные воздействия могли иметь неочевидные последствия. Ищет снова и снова. Замирает, когда понимает, почему не находит. Вспоминает контракт, гласящий, что душа Дина Винчестера поступила в Ад согласно условиям заключенной сделки, который когда-то принесла ему Наоми. Вспоминает, как отдал приказ ангелам душу спасти. Понимает, что в этот момент времени еще этого не сделал. И летит без раздумий. Михаил смотрит. На то, чтобы найти Дина в Аду уходит мгновение. Ярость не зарождается постепенно. Она вспыхивает моментально. Охватывает сущность полностью. Взвивается до доступного только ангелам абсолюта. Сейчас на душе Дина не различить шрамы или рубцы. Она изранена и истерзана настолько, что смотреть на это невыносимо. В голову лезет вопрос, как он мог оставаться столь безразличным прежде. Ответ есть, но обдумывать его нет времени. Михаил летит сквозь уровни и препятствия. Чувствует, как взрывается сила внутри. Требует свободы, дабы покарать. Сдержать ее нелегко. Но Михаил сдерживает. Точно знает, кого уничтожит первым. Останавливается в непосредственной близости от него. Аластар реагирует не сразу. От криков Дина что-то ломается внутри. — Михаил, — страха в голосе Аластара нет. Ярость переполняет. Сила буквально сжигает пальцы сосуда. — Чем мы обязаны такой чести? — за вопросом тонкий сарказм и словно бы даже насмешка. Но во взгляде Аластара мелькает желанный ужас. Только на миг. — Я… — Неужели ты сам не знаешь? — в голосе остро звенит лед. И это постигнутая вершина ярости. — Прощай, Аластар. — Нет, — крик заставляет пальцы замереть в миге от щелчка. В голову лезут мысли о последнем слове. — Ты знаешь, что мы все делаем одно дело, — яростно выплевывает Аластар. — Может я и не успел сломать Джона Винчестера, но уж его сыночка я добью. Он сломает первую печать. Это вклад в план с нашей стороны. Михаил смотрит. Изучает Аластара взглядом. Вспоминает, как ему уже и в голову не пришло помешать когда-то. Именно потому, что безупречный план должен был быть реализован. Вспоминает все ситуации, где он заставлял себя оставаться лишь наблюдателем за событиями в жизни Дина. Потому что вмешаться означало все разрушить. Отказаться от единственного смысла существования, который остался после ухода отца: суметь заслужить его прощение. Вспоминает разговор с Джошуа и долгие размышления позже. И отпускает силу. Изо рта и глазниц Аластара вырывается пламя. Он кричит. Истошно, неистово. Куда громче Дина до этого. И эти крики услада для слуха. Сила вихрится в пространстве, затапливает его. Обрушивается на Ад снегопадом и дождем изо льда. Михаил смотрит. Как безупречно белый снег погребает под собой тело Аластара. Как из изувеченных, дымящихся глазниц под снегом сочится и проступает кровь. Как гаснут костры под несчастными душами, далеко не все из которых тут соразмерно вине при жизни и заслужено. И ощущает глубокое удовлетворение и свободу. Больше она не пугает. Сила рвется на волю все неистовее и неистовее. Михаил отпускает ее без ограничений. Ад содрогается. Снег собирается в вихри. Они вращаются, увеличиваются в размерах с каждым мигом. Движутся и сносят все на своем пути. Сосуд разваливается, не выдерживая мощи. Огромные крылья бьют по воздуху, почувствовав свободу. Свет расходится по пространству. Оно заполняется криками гибнущих повсеместно демонов. Удовлетворение становится почти абсолютным. — Михаил, — Азазель появляется в паре ярдов от него. Избегает прямого взгляда на чистый свет. — Что ты делаешь? План… — Плана больше нет. Я его отменил, — енохианский привычнее английского. Михаилу все равно. Азазель понимает. В желтых глазах застывает ужас. В голову лезет мысль, что только что он действительно стер свое настоящее. Сделал окончательный выбор. Еще можно отступить. Но делать это Михаил не собирается. Почти небрежно правит реальность, чтобы остаться в ней вопреки тому, что именно он должен исчезнуть. Но он первопричина изменений. И сейчас это позволяет выиграть. Михаил не сожалеет. Уверяется, что больше ничего менять не нужно. История просто пойдет дальше. Иначе. — Прощай, Азазель. — Нет, — выплевывает тот. — Ты не можешь… Кто ты такой, чтобы идти против воли самого Бога? — Я тот, кто как Бог, — в голосе снежная усмешка, когда Михаил вспоминает перевод своего имени с иврита. Азазель пятится. Явно понимает, что это конец. — И если мой отец сочтет мое поведение недопустимым, ему придется прийти лично и покарать меня. А пока… — Ради одного человека? — с неверием и будто бы презрением спрашивает Азазель, продолжая отступать. — Ради одной души, — поправляет Михаил. Волна снежно-льдистой смеси пригвождает Азазеля к стене, которая усыпана глубокими трещинами. — Не стоило трогать Дина Винчестера, — с пронзительным холодом добавляет Михаил, желая, чтобы Азазель точно понимал, за что отправится в Пустоту. — Ты за это ответишь, — зло бросает Азазель, с ужасом оглядывает рушащийся Ад и снежные заносы вокруг, и исчезает. Михаил смотрит. Размышляет, стоит ли отыскать Азазеля прямо сейчас и осуществить месть. Приходит к выводу, что Дин важнее. Заставляет себя по-прежнему не смотреть в его сторону. Потому что один взгляд способен привести к тому, что от Ада не останется даже руин. Просчитывать, насколько это повлияет на Землю и нарушит баланс, нет времени и желания. Михаил сканирует Ад. Ищет демона, который заключил с Дином сделку. Находит ее быстро. Силой перемещает к себе. Та кричит. Сверкает красными глазами. Замолкает, когда ее рот запорашивает снег. Смотрит диким взглядом. Михаил размышляет. Убить ее легко. Но в голову приходит другая идея. Посыл силы устраняет снежный кляп. Не позволяет демону сдвинуться с места. Заставляет ее подчиняться. — Я оставлю тебя в живых с одной целью, — голос звенит. Лед прокалился до безупречности. — Ты передашь каждому выжившему демону мое послание. Первый, кто подойдет к Дину Винчестеру ближе, чем на пару световых лет, будет умирать в таких муках, о которых не слыхали ваши лучшие палачи. Иди. Михаил смотрит. На то, как неуверенно пятится от него демон. Будто не верит, что ее действительно отпускают. Как она, очевидно, понимает, что это так, и исчезает. Как один за другим рушатся уровни Ада. Как сгорают демоны, которые не успели его покинуть. Как пламя застилает лед. И только потом Михаил смотрит на Дина. Ярость будто бы выворачивает сущность наизнанку. И все-таки не имеет прежней силы, обрушенная на виновников раньше. Крылья бережно обнимают истерзанную душу. Сущность трепещет. Потому что коснуться наконец-то можно. Михаил вдруг не понимает, зачем боролся с собой столько времени. Почему из раза в раз выбирал неправильно. Дин смотрит широко раскрытыми глазами. В них — капля безумия и надежда. И ничего кроме этого взгляда значения больше не имеет. Михаил смотрит. На Ад, который стремительно превращается в руины, занесенные снегом. Он не растает никогда. И это усиливает удовлетворение. На тело Аластара, которое стало ледяной статуей. Потеки крови изнутри выглядят необычным украшением. В голову приходит мысль, что это должен быть его личный Ад. За то, что окончательно предал отца. За то, что отменил великий план. Но сущность буквально дрожит от ощущения правильности. Михаил чуть крепче сжимает искалеченную душу в коконе крыльев. Ощущает искреннее счастье от уверенности, что теперь он сможет исцелить. Каждый, даже самый маленький и поблекший, шрам. Это новая цель существования. И ради ее достижения хочется сделать все. Михаил летит. Оглядывается. Теперь Ад бел. И это правильно тоже.***
Михаил смотрит. Кусочек рая, куда теперь запрещено заглядывать кому-либо, кроме него самого, кажется неплохо обустроенным. Невысокий деревянный дом с протяженной террасой напоминает о ранчо ковбоев. Михаил слабо улыбается. Вспоминает моменты, когда Дин смотрел фильмы о таких людях. Вспоминает его искреннюю радость. Смотрит на озеро. Водная гладь простирается далеко и радует взгляд безмятежностью. Желание узнать, понравилось ли обустроенное им место Дину, жжется. Михаил приближается к дому. Поднимается на террасу, но не идет дальше. Сон Дин выбрал сам. И тревожить его не хочется. Сущность звенит. Теперь привычно. Чувствует родную душу, к которой оказалась близко. Михаил ждет. Вдруг слышит шаги внутри дома. Замирает. Дверь распахивается. — Ты, — в голосе Дина скрытый страх. Он пятится назад, так и не перешагнув порог. Останавливается. Моргает и трет лоб. Иначе повторяет: — Ты. Тот чувак из Ада. Снег… Ты кто к черту вообще такой? Как ты?.. — Я архангел Михаил, Дин, — держать ровный тон, когда Дин близко настолько, удается с трудом. Сущность звенит сильнее. Требует начать исцелять дорогую душу немедленно. Рвется к ней. Жаждет коснуться вновь. Хоть на миг. Михаил сжимает руки за спиной. Дина нельзя напугать. И это важнее всего. — Я забрал тебя из Ада. — Иди к черту, — Дин мотает головой. Еще на шаг отступает вглубь дома. Смотрит упрямо. С вызовом и затаенной надеждой. — Нет никаких ангелов. Это все хрень. Сказочки для наивных детишек в воскресных школах. — Но… — Михаил теряется. Признает, что ожидал многого, но не того, что Дин ему просто не поверит. После того, что видел в Аду. В голову приходит мысль, что Дин может помнить не все. Михаил отходит на пару ярдов. Оставляет не сосуд, но облик, который использует на Небесах. Ловит мысль, что, возможно, использовать образ юного Джона не стоило. Расправляет крылья. Поднимается над землей и показывает себя как есть. Знает, что Дину лицезрение его истинного вида никак не навредит. Оставляет до того времени, как беседа закончится, размышления о том, будет ли Дину спокойнее видеть знакомые черты и просто располагающую внешность. Возвращает облик вновь. Дина демонстрация явно впечатляет. Он молчит. Смотрит во все глаза. Почти так же, как смотрел в Аду. Облизывает губы. Михаил вновь поднимается на террасу. — Если ангелов не существует, кто же я тогда по-твоему? — Какой-нибудь фокусник, — Дин дергает плечом. Настороженно, но делает пару шагов обратно к порогу. — Или ведьмак. Дьявол. — Последнее обозначение люди применяют к моему брату, — вносит поправку Михаил раньше, чем понимает, что это было просто ругательство. Дин часто моргает. Делает громкий вдох. Открывает и тут же закрывает рот. Вскидывает руку. Держит ее в воздухе мгновение, а затем с нажимом трет подбородок. — Прости. Я понял тебя буквально, — поясняет Михаил. Дин поднимает брови. В его душе сумятица, и разобраться в его эмоциях не получается. — Люцифер является моим братом. Полагаю, о нем ты слышал, — без особой уверенности добавляет Михаил. — Я же не являюсь ни фокусником, ни ведьмаком. Я действительно архангел, Дин. — Ага. Чудненько, — улыбка натянутая, неискренняя и от этого неприятная. Михаил сжимает руки за спиной сильнее прежнего. Жажда коснуться обжигает всю сущность. — И что тебе от меня надо? Зачем ты вытянул меня из Ада? — Ты страдал там, Дин, — недоумение пробивает себе дорогу. Перекрывает все. — Твоя душа подвергалась пыткам. — А ты, значит, как настоящий ангел решил избавить ее от мук и спасти? — недоверчиво хмыкает Дин. — И ничего за это не хочешь. Ну-ну. Так я тебе и поверил. Я видел в жизни достаточно дерьма. Но что-то не наблюдал таких чудес, как ангелы, которые спасают людей. И почему именно моя душа? Их в адских котлах сотни варятся. Что, моя выиграла в какой-то ангельской лотерее? Михаил смотрит. Без труда видит, что Дин растерян и напуган. Видит и то, как умело он скрывает это за вызывающим поведением. Видит едва-едва стянувшиеся рубцы, под которыми по-прежнему жуткие кровоточащие раны. Видит слабую надежду в ожидании ответа. И неожиданно для себя принимает решение рассказать Дину все. Обдумывает его. И рассказывает. О плане и попытках получить свой истинный сосуд. Сопутствующе разъясняет, зачем сосуды нужны. О первой встрече в прошлом, которая побудила к наблюдению. О восхищении душой. О запрещенной, несущественной помощи. О своей вере в необходимость битвы с братом. О разговоре с Джошуа. О разочаровании и выжившей надежде. О тоске, побудившей вновь искать душу. О выборе, сделанном в Аду, который изменил все. — Я мог бы солгать тебе, Дин. Дать ответ, который бы тебя успокоил, — заканчивает Михаил. Думает, что показать было бы проще. Но опасается, что сорвется на первом же желанном до дрожи касании и не отпустит Дина даже вопреки его воле. — Но на твоем месте я бы предпочел правду. Какой бы она ни была, — потребность приблизиться хотя бы иллюзорно толкает сделать шаг к Дину. — Не подходи ко мне, — тот срывается на крик. Смотрит дико. В голову лезет мысль, что солгать стоило. — Оставь меня в покое. Михаил смотрит. Неистово желает обнять. Успокоить. Возможно даже вновь погрузить в сон без кошмаров. Но не делает ничего. Потому что видит, как отчаянно Дин старается осмыслить все, что узнал. Как борется сам с собой, чтобы не начать считать своего спасителя врагом. Как даже после рассказа считает, что не был достоин спасения. Михаил не разворачивается и спускается с террасы. Всего три ступени. Пропасть между ними. Идти хочется к Дину, а не от него. Всегда. Но Михаил вспоминает себя. Вспоминает, как осмысливал разговор с Джошуа. Как гнал любого, кто смел нарушить его уединение. И это побуждает отступить. Дать Дину прийти в себя, находясь в безопасности. Михаил держится за мысль, что день или два ожидания ничто в сравнении с годами до них. — Я вернусь завтра, Дин, — ровно роняет Михаил. Ловит удивленный взгляд. Дин не верит, что его требование исполнят. И это только утверждает в намерении. — Все, что тебе может понадобиться, ты найдешь в доме. Если тебе будет нужно что-то еще, позови меня по имени, — добавляет Михаил, не дожидается ответа и улетает прочь.***
Михаил смотрит. Куда-то в пространство. Не видит его. На Небесах не существует времени в том виде, в котором оно существует на Земле или даже в Аду. Но сейчас Михаил ощущает каждую проходящую секунду. Быть от Дина так близко, иметь возможность больше не скрываться, знать, каково касаться его, и не иметь возможности даже видеть, — это кажется самой изощренной пыткой. Михаил заставляет себя ждать. Усмехается, когда вспоминает, что раньше это не было проблемой. Сейчас иначе все. Зов становится неожиданностью. Ошеломляет. Михаил не верит, что Дин мог возжелать продолжить разговор так скоро. Но без промедления срывается в полет. Потому что недостаток веры с лихвой перекрывается яркой надеждой. Потому что готов ухватиться за любой шанс. — Я хочу вернуться на Землю, — выпаливает Дин в то же мгновение, как видит его. Михаил застывает. — Что? Ты же не собираешься держать меня здесь вечно. И где мы вообще? Хотя пофиг. Верни меня к брату. Слышишь, пернатый маньяк? — Мы на Небесах, — терпеливо напоминает Михаил. Точно знает, что говорил Дину об этом дважды во время рассказа. Тот закатывает глаза. Воинственно складывает руки на груди. — И я не маньяк, Дин. Не понимаю, что могло привести тебя к подобным выводам. — Ты следил за мной всю жизнь, — немедленно обвиняет Дин. — Ты, может, не в курсах, но люди таких чуваков называют маньяками. — Но я не человек, — голос невольно холодеет. Михаил усмиряет эмоции. — Дин, я даю тебе слово, что верну тебя на Землю. В моей власти вернуть тебя в любой момент. Даже непосредственно после твоей гибели. Теперь это не имеет определяющего что-либо значения. Но позволит Сэму не испытывать скорбь месяцами. Но сначала я хотел бы исцелить твою душу. — И с чего мне верить тебе на слово? — агрессивно спрашивает Дин и цинично усмехается. — С того, что я всегда его держу, — веско роняет Михаил. Почти готов просить. Но знает, что это не расположит Дина согласиться. Почти хочет обозначить ультиматум. Но знает, что это помешает процессу исцеления. Ищет тонкую грань. — Дин. Я не желаю, чтобы ты видел во мне врага вновь. Не желаю удерживать тебя на Небесах силой или запугиванием. Я лишь хочу, чтобы ты понял, насколько изранена твоя душа и дал мне возможность это исправить. — Тебе-то это нахрена? — грубо интересуется Дин. — Потому что ты свихнувшийся маньячила? Серьезно, чувак, то как ты твердишь про душу, это стремно. Я вообще-то человек. Ну то есть да, душа у меня само собой есть, но… — У тебя нет души, Дин, — обрывает Михаил. Позволяет себе подойти на два шага ближе. Дин не отходит. Это кажется хорошим знаком. — Ты — душа. У тебя есть тело. И не иначе. Знаешь что будет с человеком, если лишить его души? Он не сможет чувствовать. Ничего. Не сможет спать. У него не будет вообще никаких базовых для человека желаний. Останется оболочка, способная размышлять, но неспособная ощутить вкус еды или оценить красоту заката. — Но я же типа… Чувак, ты же не оживил мое тело без меня? — Дин облизывает губы и ощущает страх. — Разумеется нет, — Михаил теряется, слабо понимая, как можно было сделать такой вывод. От Дина разит облегчением. — Я говорил абстрактно. Надеялся, что смогу донести до тебя важность исцеления. Но в любом случае я не намерен отпускать тебя на Землю в таком состоянии. — Так, значит, ты собрался держать меня здесь вечно, — Дин кивает. Улыбкой говорит, что он так и знал. — Чудесненько. — Я лишь желаю тебе помочь, Дин, — Михаил чуть повышает голос. По-новому оценивает упрямство Дина. Ощущает не злость, но раздражение. Не понимает, как убедить. Отвергает мысль, что можно действительно просто отпустить. Позволяет себе обронить непродуманную искреннюю фразу: — И я не понимаю, почему ты не хочешь помочь себе. Если только, — Михаил вглядывается в глаза Дина. Тот почти сразу прячет взгляд. Смотрит куда угодно, но только не на него. Но уже поздно. Михаил остывает. — Ты считаешь, что не заслуживаешь помощи. Как не заслуживал и спасения. Ну что же. Это решать не тебе, Дин. Позови меня, когда будешь готов. — Да к чему, пернатый ты?.. — Михаил не дослушивает вопрос и даже не помышляет о том, чтобы на него ответить. Потребность вернуть себе равновесие толкает на этот раз не к Дину, а как можно дальше от него. Крылья послушно уносят прочь, но Михаил успевает услышать обреченное ругательство: — Проклятье.***
Михаил смотрит. На Рафаэля, Наоми и Захарию. Неожиданно оказывается, что управление Небесами можно перепоручить. Если просто не оставить иного выбора. Зов раздается неожиданно. Вновь куда раньше, чем можно было бы ожидать. Сущность нетерпеливо звенит. Михаил летит. Понимает, что по человеческим меркам прошло несколько часов. Останавливает взгляд на Дине, как только приземляется на террасе. Чуть вздрагивает. Излишняя бледность и синяки под глазами говорят о том, что Дин не в порядке куда больше, чем был. Михаил ощущает раздражение на себя. Понимает, что стоило остаться. Ловит мысль, что Дин, возможно, пытался спать. Очевидно предполагает, что его измучили кошмары. Обещает самому себе, что больше не оставит Дина без присмотра даже на мгновение. — Ну ладно, дружище, — улыбка вновь фальшивая. Это слабо злит. Но куда больше расстраивает. — Раз уж выбора у меня все равно нет, и я тут взаперти, — Дин разводит руками и смотрит с вызовом, — что ты там за фигню болтал об исцелении? — Исцеление души — это не фигня, Дин, — невозмутимо возражает Михаил. Отмечает, что преуспел в восстановлении контроля. Входит в дом. Не встречает явного сопротивления или неприятия и движется вглубь единственной комнаты. — Мы можем начать в любой момент. Но я думаю ты должен знать, что процесс подразумевает определенный уровень доверия. Вернее тебе придется довериться мне. — Попроси чего попроще, дружище, — Дин усмехается. Смотрит колюче. — Черта с два. — Я не прошу, Дин, — холод в голосе четко отмерен. Михаил думает, что это достижение. Но нисколько так не чувствует. — Я объясняю тебе, на чем строится процесс. Для того, чтобы исцелить тело ангелу не требуется от человека ничего. Но исцелить душу без обоюдного взаимодействия невозможно. — Кто бы сомневался, — в бормотании Дина ощущается скептицизм, смешанный с сарказмом. Михаил ловит неподобающую мысль, что наблюдение со стороны было несоизмеримо проще, чем живое общение сейчас. — И что, мне придется нацепить футболку с надписью: «Я тебе доверяю, дружище»? — Тебе придется заново пережить каждое воспоминание, которое в той или иной степени ранило твою душу. Придется смириться с тем, что я буду переживать их вместе с тобой. Придется не оттолкнуть меня, когда я попытаюсь помочь, — объяснения даются спокойно только внешне. Сущность звенит. Рвется к манящей душе. Та изранена и истерзана по-прежнему. Рубцы стянулись едва-едва и каждый продолжает скрывать глубокую кровоточащую рану. Но она все равно остается прекрасной. Михаил подходит к Дину. Привычно сцепляет руки за спиной. Удерживает взгляд, в котором видит затаенный страх. Чуть смягчает тон: — Дин, я был бы рад предложить тебе какой-либо другой вариант. Но его нет. — Да? А по-моему, он у тебя под носом. Просто верни меня на Землю без всей этой фигни, и дело в шляпе, — снова фальшивая улыбка. Михаил смотрит. Видит, что Дин храбрится. Думает, что стоит объяснить, почему не считает воскрешение решением. Вспоминает, что Дин, как и он сам, обычно предпочитает действия словам. Мысль о пояснениях теряется в глубинах разума. Михаил контролируемо отпускает силу. Та тонким усиком тянется к солнечному сплетению Дина. Касается его, проникает глубже. Наконец-то дотягивается до души. Сущность взрывается ощущениями. Михаил не позволяет себе им поддаться. Ищет самые старые шрамы. Потому что их давно затерло время. Потому что вскрыть их не означает разворотить свежую рану. Потому что исправление чего-то столь масштабного необходимо начинать сначала. Сила оживляет самый первый, почти незаметный сейчас шрам. Дин вздрагивает. Михаил смотрит. Узнает воспоминание сразу же. Ссора Мэри и Джона по телефону, которой Дин становится свидетелем. Грусть накрывает волной. Михаил держится контроля. Знает, чем исцелить. Здесь это легко. Делит с Дином свое воспоминание о прогулке в парке. Счастливого Джона, который хвалит сына, смотрит на Мэри любящим взглядом и нежно касается ее губ поцелуем. Дин изумленно моргает. Шрам тает. Не оставляет ни следа. Сущность торжествует. Сила активно ищет новую цель. Они смотрят друг другу в глаза. Мелких поблекших шрамов неисчислимо много. И они растворяются один за другим. Михаил обретает привычную уверенность, когда справляется с каждым из них, включая ночь гибели Мэри. Замирает, видя насколько ярче сияет душа, несмотря на свежие жуткие рубцы. — Думаю, на сегодня достаточно, — Михаил отзывает силу, когда быстрый подсчет в голове приводит к пониманию, что они пережили чуть больше двух дюжин воспоминаний. — Дин, тебе необходим полноценный отдых. Я могу погрузить тебя в сон без кошмаров. — Что? — Дин осоловело моргает. Смотрит с непониманием. Михаил отбрасывает сомнения. Вновь тянется силой. На этот раз ко лбу Дина. Тот отшатывается. Мотает головой. — Так, дружище, стоп, стоп, стоп. Чего? Какой еще сон? — Крепкий и спокойный, Дин. Без кошмаров, — теперь без вопросительной интонации говорит Михаил и позволяет силе все-таки коснуться лба Дина, а затем подхватить его и уложить на кровать. Сущность неистовствует. Михаил смотрит долго. Слишком долго. На безупречно красивое лицо. На подрагивающие ресницы. Тянется к беззащитности и открытости Дина, которые можно увидеть лишь пока тот спит. Впитывает ощущение, что между ними действительно протянулись тонкие ниточки доверия. Не думает о том, что он лишь видит то, что желает увидеть. Перебирает прожитые на двоих моменты. И позволяет сорваться с губ тихому шепоту перед тем, как улететь: — Спи, малыш.***
Михаил смотрит. На этот раз Дин не спешит его звать, хотя по земным меркам прошло более полусуток. Данное себе обещание, тоска и страх за Дина побуждают приглядывать, но от полноценного наблюдения Михаил отказывается. Удовлетворяется общим взглядом. Отмечает, что Дин хотя бы проспал достаточно. Дает ему несколько часов после пробуждения. Не выдерживает, когда они истекают. Летит. В доме Дина нет. Михаил ощущает напряжение. Скользит взглядом по окрестностям. Переходит к облегчению, когда находит. Идет на улицу. Дин сидит на раскладном стульчике, стоящем у самого края деревянного причала. Держит в руках удочку. Михаил приподнимает брови. Вспоминает единственный случай, когда Джон брал Дина на рыбалку с собой. Медленно шагает по настилу из досок. — Я хреново помню, — интонация у Дина странная. Михаил останавливается, не дойдя до него пару ярдов. Не сомневается, что Дин слышал его приближение и обращается к нему. Предполагает, что фраза относится к той самой рыбалке с Джоном. — Но это единственное, что я помню общего с отцом кроме охоты и детки. Эта фигня ведь так работает? — Работает? — машинально переспрашивает Михаил. Замирает, когда приходит озарение. Внимательно изучает душу Дина взглядом. Карта повреждений выжжена в сознании. И не заметить, что один небольшой шрам с нее исчез, невозможно. Михаил испытывает восторг. Никогда не сомневаясь во внутренней силе Дина, сейчас он убеждается, что все равно ее недооценивал. — Да, это работает так. — Чудно, — Дин криво усмехается. Кладет удочку на причал и поднимается на ноги. Поворачивается к нему. — Ну, давай, валяй свое глубокое проникновение. Ты ведь не потрепаться явился, — Дин явно хорохорится, прячет за развязным вызовом, похоже, страх. — Глубокое проникновение, — на этот раз Михаил повторяет фразу умышленно. Желает смутить. Понимает, что Дин имеет в виду контакт души с силой. Но намерен показать, что его не так легко лишить равновесия. Дин сжимает губы. На его щеках проступает почти незаметный румянец, а во взгляде прибавляется вызова. — Подойди ближе, — это просьба, но звучит она почти приказом. — А что, у твоего щупальца ограниченный радиус действия? — Дин с оскорбительной насмешкой стреляет глазами, но делает пару шагов. — Отнюдь, Дин. Но чем ближе, тем проще достичь проникновения нужной глубины. Ты ведь именно этого желал? — Михаил заставляет себя остановиться после вопроса, когда понимает, что нежелание уступать заставило разговор свернуть в странную и опасную плоскость. — Чем ярче и ближе я ощущаю твою душу, тем проще мне направить энергию, — уже спокойнее и без вызова добавляет Михаил. — Ага, чудненько, — бормочет Дин, но подходит еще на шаг ближе и смотрит пронзительным и тяжелым взглядом. Михаил смотрит тоже. Намеренно не уступает снова. Заводит руки за спину. Сжимает их особенно крепко. И еще крепче уже через миг. Дин предстает другим. И понять, что именно изменилось в его мыслях или отношении, легко не получается. Сила тянется к душе. Знакомо, легко, жадно. Касается робко. Ласкает шрамы. Открывает их один за другим. Сознание слегка туманится. Михаил ловит мысль, что это похоже на странный ритуал, которому не хватает завершенности. Думает, что достигнет ее, когда закончит с исцелением. Но совсем так не чувствует. Показывает Дину искренне влюбленную в него девушку в одной из школ в ответ на унизительную сцену с другой. Еще одним шрамом становится меньше. Уверенно подбирает противовесы еще для десятка воспоминаний. Шрамы рассасываются один за другим. Михаил смотрит. Все, что Дин не хочет, но вынужден переживать снова, чтобы отпустить уже навсегда. И замирает на новом моменте. В этой картинке нет героев кроме самого Дина. То, что оставило шрам, очевидно. Ощущение одиночества после пропажи Джона. Тянуть нельзя. Но в голову не приходит ни единой идеи, чем это можно погасить. Таймер обратного отсчета тикает. Михаил не может проиграть. И позволяет силе ласкать душу так, как давно желает сущность. Глаза Дина распахиваются. Что именно он чувствует, Михаил не знает. Мог бы считать, но теряется в буйстве собственных ощущений. Ярче других ошеломление, благоговение и счастье. Шрам исчезает. А вместе с ним еще и с десяток других. Это изумляет. И пугает. Михаил отзывает силу и улетает. Потому что это слишком.***
Михаил смотрит. На ровную поверхность озера. На удочку, которую Дин, очевидно, оставил лежать на причале вчера. На обычный складной стульчик. Дин в доме. Не спит, но и не спешит его покидать. Наверняка уже заметил его. Михаил сжимает губы. Неохотно признает, что повел себя накануне недопустимо. Медленно идет в сторону дома. Рассматривает возможные варианты построения беседы. И изумляется, когда Дин все-таки выходит ему навстречу. Смотрит хмуро, почти угрюмо. Но продолжает идти. Михаил думает, что если бы у него было сердце, оно бы пропустило пару ударов. Отбрасывает бесполезную мысль. Не находит нужных слов. Вообще никаких слов. Дин усмехается. Но веселья в этой усмешки — ни капли. Останавливается, когда между ними остается пара-тройка ярдов. — Дин, — начинает Михаил. Это похоже на приветствие. Но на этом слова и иссякают. В голову лезет мысль, что можно просто улететь снова. Михаил отсекает этот вариант. Держится за уверенность, что растерянность Дину показывать нельзя. И неожиданно легко находит решение. — Идем со мной, — почти приказ, немного просьба. — Да какая разница, где ты поимеешь мою душу снова? — вопрос откровенно грубый. — Или что, с причала удобнее сваливать? — Дин, — Михаил останавливается, хотя едва успел сделать пару шагов. Оборачивается. Ловит мрачный взгляд. Ощущает затаенную обиду и будто бы грусть Дина. — Мне жаль, что вчера я покинул тебя так резко. Впредь подобное не повторится, — пообещать Дину то, что уже твердо обещано самому себе, несложно. — Думаю, сегодня мы можем сделать выходной. Так ведь люди обозначают день, свободный от обязанностей? — добавляет Михаил, выдерживая ровный и уверенный тон. Возобновляет движение к краю причала. — Я буду рад, если ты на практическом примере объяснишь мне, в чем суть рыбалки. — Чего? — Дин моргает. Похоже от неожиданности идет следом. Спрашивает с сокрушительным недоверием: — Ты серьезно собрался порыбачить? Вот прямо возьмешь удочку и станешь дергать рыбешку? Ну-ну. Хватит пудрить мне мозги. Михаил смотрит. Мимолетно. Поворачивает голову лишь на миг, чтобы окинуть Дина взглядом. Доходит до края причала. Сосредотачивается. Удочек становится две. В голову лезет мысль, что сидеть на самом причале, опустив ноги в прохладную воду, намного интереснее, чем на неудобном даже с виду стульчике. Михаил не размышляет. Снимает ботинки. Двигает рукой. Джинсы закатываются до колен. Вода не прохладная, холодная. Свежая и приятная до одури. Михаил чувствует пристальный взгляд Дина. Не отвечает на него, но хлопает ладонью по доскам рядом с собой. Гадает, победит в Дине упрямство или любопытство. Склоняется к первому, и проигрывает сам себе, когда Дин все-таки опускается рядом. Молчит, но берет обе удочки. Протягивает одну ему. Михаил смотрит. Наблюдает за уверенными действиями Дина. Запоминает, как правильно насаживать наживку на крючок. Как забрасывать удочку. Дин так ничего и не говорит. Но одобрительно усмехается, когда видит идеально повторенные движения. Азартно и ловко подсекает, когда у него клюет. Смотрит на выловленную рыбу с удивлением. А затем также — на него. Михаил позволяет себе обычную улыбку. Сосредотачивается. Между ними появляется ведро. Дин вскидывает брови. Хмыкает. Но забрасывает в него рыбу и вновь тянется за наживкой. Михаил упускает момент, когда клюет у него. Пытается подсечь. С удивлением понимает, что это вовсе не так просто, как выглядело со стороны. Дин почти смеется. Смотрит с притворным сочувствием. И Михаил невольно почти смеется тоже.***
Михаил смотрит. Отчаянно желает не видеть. Стереть Дину воспоминания. Но это ничего не исправит. Михаил продолжает смотреть. На то, как калечит тело Дина нож. На то, как жжет кожу до образования огромных пузырей пламя. На то, как кнут глубоко рассекает плоть. До кости. До распада. Михаил захлебывается яростью. Дин — отчаянием. Мысль, что Аластар мертв, не служит утешением. Но знание, что он должен исцелить, держит у края. Это не один вскрытый рубец. Их сразу несколько. Они зияют отвратительными ранами, истекающими густой тьмой, на безупречной некогда душе. Это нечем перекрыть. У Дина нет настолько счастливых воспоминаний. И Михаил делает то единственное, что может. Позволяет силе окутывать и ласкать. Касаться без ограничений. Михаил смотрит. Изумляется, когда края ран неохотно, но стягиваются друг к другу. Жаждет отвернуться, отвести взгляд. Но не может себе этого позволить. Сейчас Ад они делят на двоих. Поровну. И он не может отступить. Никогда не пожелает оставить Дина сражаться в этой битве в одиночестве. Время теряет не значение, а смысл. По щекам Дина катятся слезы. Но он этого явно не замечает. В его застывшем взгляде мертвого больше, чем живого. И это рождает страх. Сущность будто бы становится загнанной птицей. Рвется к родной душе. Жаждет отдать себя, если придется. Но подарить покой. Михаил сжимает руки за спиной с такой силой, что кожа на пальцах лопается. Обнять хочется нестерпимо. Укачать в кольце рук. Согреть. Навсегда изгнать холод. Но риск навредить велик. Михаил смотрит. И верит с трудом. Последняя из пяти открытых ран исчезает без следа. Незнакомая слабость одолевает. Но усилившееся сияние души стоит чего угодно. Дин дрожит. В его взгляде проступает осмысленность. Теперь в нем живого однозначно больше, чем мертвого. И это самая желанная победа. Михаил ощущает только неистовое желание податься навстречу. Схватить в охапку. Не отпустить ни через миг, ни через вечность. Желание рождает внутри пламя. И оно сжигает будто бы дотла. В странном движении Дина мерещится ответный схожий порыв. И это почти ломает контроль. Почти. Дин делает шаг назад. Мотает головой. Тяжело сглатывает. Смотрит так, словно чего-то ожидает. Отводит взгляд. Касается своего лба. Михаил привычно понимает жест. Применяет силу и дарит сон.***
Михаил смотрит. Дин колет дрова. И делает это невероятно ловко. Топор рассекает воздух и раз за разом попадает точно в цель. Михаил почти удивляется столь совершенному навыку. А затем вспоминает, как охотники провожают в последний путь. Внутри разливается горечь. У него свое восприятие жизни и смерти. Но он знает, как болезненно переживают потери люди. Дин бросает на него взгляд. По нему не прочесть ничего. Михаил слабо усмехается. За пролетевшие по земным меркам недели они достигли странного взаимопонимания. Они чередуют сеансы исцеления с обычными вечерами, проведенными за рыбалкой или просмотром фильмов. Мало говорят, но преуспевают в понимании жестов и взглядов. Не касаются друг друга напрямую, но все сильнее сплетаются душой и сущностью. — Тебе помочь? — нейтрально спрашивает Михаил и обдумывает предположения, зачем бы Дину понадобились дрова. — Это просто костер, чувак, — отмахивается Дин. Раскалывает очередное полено. Мышцы играют под тонкой футболкой и невольно притягивают взгляд. Михаил заставляет себя смотреть на озеро. В сгущающихся сумерках оно выглядит потрясающе красиво и немного зловеще. — Можешь создать пиво, — это не вопрос. — Или притащить его из холодильника. — Я не создаю предметы из воздуха, Дин, — напоминает Михаил. Идет к дому. Усмехается снова, когда Дин закатывает глаза, бурчит что-то себе под нос и возвращается к прерванному занятию. — Я думал, мы прояснили этот момент, когда смотрели фильмы об этом юном волшебнике. Михаил смотрит. Останавливается на террасе. Утверждается в мысли, что сегодня у них будет обычный вечер. Ощущает облегчение. Хотя и не должен. На душе Дина остался лишь один рубец. Но даже недели спустя он выглядит настолько уродливым и свежим, что касаться его страшно. Радоваться лишнему дню отсрочки кажется трусостью. Но Михаил радуется. Запрещает себе размышлять, что будет после того, как исцеление состоится. Наблюдает за Дином, который складывает дрова домиком. Рвет бумагу. Знакомым жестом щелкает зажигалкой. Первые языки пламени бегут по поленьям. Дин тянет к ним руки. Словно хочет их согреть. Не демонстрирует ни страха, ни отвращения. И это лучшее доказательство того, что исцеление проходит успешно. Михаил спускается вниз. — Бревно ты тоже создать не можешь? — насмешливо задает неожиданный вопрос Дин. Михаил недоуменно поднимает брови. Получает в ответ пожатие плечами. Дин забирает одну из бутылок пива. Не касается его руки. Бросает: — На нем можно сидеть у костра. Михаил смотрит. Ищет в ближайших лесах, когда понимает, чего от него хочет Дин. Массивное полено, когда-то бывшее стволом дерева, падает рядом с костром. Пламя уверенно разгорается. Дин оглядывает бревно. Жмет плечами снова. Подходит к нему и садится. Запрокидывает голову, чтобы сделать продолжительный глоток пива. Михаил останавливает взгляд на движущемся кадыке. Скользит им по шее и выглядывающим из-под ворота футболки ключицам. Одергивает себя. Обходит костер и садится на бревно на значительном расстоянии от Дина. Открывает себе пиво. Оценивает подступающую тьму ночи. Смена времен суток воспроизведена ради Дина. Но успела стать привычной и ему. Вкус пива ощущается едва-едва. Но Михаил его пьет. Признает, что ради совместного вечера выпил бы что угодно. — Почему снег? — Дин неотрывно смотрит в пламя костра и задает вопрос глухим тоном. — Ярость архангелов это всегда холод, Дин, — Михаил ничего не уточняет. Потому что такие неожиданные короткие вопросы давно стали привычными. Потому что понимает с полуслова. — Злость, обида, разочарование, горечь, боль, — любое негативное чувство это всегда холод. В любом его проявлении. — И что тогда жар? — Дин вроде бы усмехается, но задает новый вопрос не менее серьезно, чем прошлый. — Возможно, когда-нибудь я тебе покажу, — Михаил усмехается тоже, но лишь для того, чтобы уклониться от прямого ответа. Михаил смотрит. На живой огонь перед ними вслед за Дином. Думает о том, что ответ можно было бы и дать. Хотя он очевиден настолько, что Дин может понять сам. Возможно, уже понял. Ловит острое желание сохранить момент навсегда. Оградить небольшой мирок, который неожиданно стал их, от всего. Дин давно не заговаривает о возвращении на Землю. Михаил старательно не думает о том, насколько не хочет и не готов его отпустить. Очередное завтра наступает раз за разом. Приносит новые надежды. Укрепляет странную неявную связь. Михаил уверен, что потерять ее будет больно. Потому что боль рвет на части уже от знания, что Дин вернется в свой мир. Но сегодняшний вечер все еще принадлежит им. И это по-настоящему согревает.***
— Дин, ты должен выбрать счастливое воспоминание, — ровным тоном обозначает задачу Михаил. — Мы будем учиться создавать Патронуса? — хохмит Дин, но не ощутить его страх невозможно. — Мы можем попробовать, — шутка получается серьезной и не смягчает ничего. — Это противовес. То, что послужит страховкой, пока я найду самый оптимальный способ исцелить рану. Выбери то, которое считаешь по-настоящему счастливым, и сосредоточься на нем, насколько сможешь. — Снег в Аду, — Дин отзывается сразу. Криво усмехается. Михаил теряется на миг. — Ты еще не видел дерьмо, в разгар которого пожаловал на вечеринку, — голос сбоит, подводит Дина. Он сильно сглатывает. — Короче, других идей у меня нет. — Значит, пусть будет это, — соглашается Михаил, гонит знание, что не стоит использовать столь близкие воспоминания, и позволяет силе привычно дотянуться до души Дина, обтечь вспененный, кровавый рубец и вскрыть его. Михаил смотрит. И не сразу понимает, что именно видит. Тело Дина жестоко истерзано. Многочисленные раны, ожоги и отсутствие кусков плоти местами все еще заставляют ярость слепить, но уже не так ярко. А затем Михаил осознает, в чем отличие этого воспоминания от других. На теле Дина нет привычных обрывков одежды. На теле Аластара, который стоит за спиной Дина, одежда отсутствует тоже. Михаил тратит секунду, чтобы понять. Смотрит на нож в руках Аластара. И задыхается от смеси ярости, боли и беспомощности. В голове Дина картинки, навязанные Аластаром. Яркие. Вызывающие глубокое отвращение и тошноту. В них в Дина входит нож. Затем по живым ранам член Аластара. Михаил медленно понимает, чему успел помешать. Аластар погиб раньше, чем успел воплотить свою идею. Михаил смотрит. И ощущает холодный и липкий страх. Потому что несмотря на то, чего не случилось, для Дина это была грань. Он почти сломался, зная, что изнасилованием Аластар добьется того, чего не добился за годы: сломает остатки гордости, которые не давали сдаться. Уничтожит. Лишит жалких крупиц надежды. И крыть это нечем. Михаил ощущает каждую эмоцию Дина. Не видит ничего, что могло бы оказаться равноценным, но светлым. Знает, что эту рану силе не закрыть лаской. Понимает, что отступать уже некуда. Мысль появляется как озарение. Михаил застывает. Ответ на поверхности. Достаточно равноценный. И в нем его погибель. Чаши весов. На одной из них успешное завершение исцеления и потеря Дина навсегда. На другой — страх и риск утратить весь достигнутый прогресс. Михаил смотрит. В глаза Дина, которые сейчас кажутся зеленее обычного из-за скопившейся в них влаги. Четко понимает, что никогда не предаст его из-за своего страха. Размыкает руки, которые привычно держит за спиной. Обхватывает ладонями лицо Дина. И целует. Сущность беснуется. Умирает и возрождается. Заходится таким количеством эмоций, которое не знала никогда. Сейчас Михаил не сдерживает ничего. Потому что в этом суть. Потому что любовь единственное чувство, которое способно исцелить все. Даже самые страшные раны. В момент истины назвать все своими именами легко. Михаил не ищет отправную точку. Ему все равно, где было начало. Он вкладывает в поцелуй все чувства. Видит, как быстро уменьшается зияющая рана. Видит, как она исчезает. Делает шаг назад. Михаил смотрит. На сияющую безупречным чистейшим светом душу. На ошеломленного Дина, который словно бы не понимает ни кто он, ни где находится. Запоминает каждую мелочь, зная, что скоро ему останется только память. Отступает еще на шаг. Неожиданно вспоминает момент, когда четко понял, что отец не вернется. Почти смеется. Потому что боль, которую он ощущал тогда, несопоставима с той, что разъедает сущность сейчас. И лишь неукротимое пламя, разожженное одним поцелуем, мешает льду вырваться на свободу и сковать Небеса. Михаил ищет слова. Думает, что им стоило разговаривать больше. Потому что в момент прощания сказать словно бы и нечего. Это, наверное, неправильно. В голове селится мысль, что если слов нет, то они и не нужны. — Стоять, — Дин поднимает голос до крика. Смотрит так, будто почувствовал, что он собирается улететь. Михаил застывает. Не находит в себе сил уйти сейчас. Уйти вот так. Дин сужает глаза. Опасным тоном спрашивает: — Куда-то собрался? — Я понимаю, что мой поступок для тебя неприемлем, — голос звучит без всякого выражения. Михаил не понимает, как это изменить. Выпущенные на волю эмоции продолжают неистовствовать. Путают мысли и реакции. — У меня была причина. Но это не может являться оправданием. Когда ты захочешь вернуться на Землю, просто позови меня. В любой момент. — Михаил, — Дин оказывается рядом быстро. Словно сам научился летать. Сжимает его запястье с такой силой, что боль расходится по руке до плеча. Смотрит расширившимися глазами. Будто бы понимает, что впервые прикоснулся напрямую, только после того, как это делает. Михаил допускает, что так и есть. Отмечает, что и не зов, а прямое обращение по имени от Дина звучит впервые. — Я… — Дин облизывает губы. Умолкает. Очевидно, тоже не находит слов. Но поднимает взгляд. Глаза в глаза. Упрямо пытается снова: — Это… — Тихо, — приказ-просьба ласковым тоном вырывается. Михаил прикладывает палец не к своим губам, но к губам Дина. — Тшш. Михаил смотрит. Видит то, что Дин не смог выразить словами. Это давно сильнее их обоих. Это давно больнее пламени. Это давно нужнее жизни. Это давно разделено на двоих, даже скованное волей каждого. Михаил думает, что ошибается он редко, но неизменно сокрушительно. Потому что даже не предположил, что Дин может испытать к нему после случившегося что-то, кроме отвращения. Поцелуй — столкновение. Кто его начинает, Михаил не знает. Подавляемая долгое время жажда прикосновений погружает сознание в туман. Михаил ловит уверенность, что не только его сознание. Забывает ее. Руки везде. Хаотично щупают, гладят, мнут, ищут. Жаждут и жаждут касаний, сколько бы их ни получали. В голове стучит только одно: ближе, ближе, ближе, ближе, ближе. — Проклятье, — Дин с остервенением дергает его куртку. И сильнее. Задыхается. В его глазах почти безумный огонь. — Черт. — Дин, — остатки сомнений не позволяют промолчать. Туман отступает. Позволяет ясную мысль. — Ты уверен в том, что делаешь? — Чувак, у тебя нет ангела, — неожиданно трезво говорит Дин. Смотрит в глаза прояснившимся взглядом. Усмехается. — Ты — ангел. И иногда у тебя есть какая-нибудь тушка. Плевать какая, пока ты это ты, — припечатывает Дин, не прекращая попыток стянуть с него куртку. Та не сдается. — Черт. Михаил смотрит. Видит бушующую страсть и сумасшедшую жажду. Во взгляде Дина. В каждом его рваном движении. Изумляется, насколько был слеп. Целует исступленно, сильно, жадно. Помогает Дину все-таки снять с себя куртку. Стягивает и отбрасывает куда-то его рубашку. Рвет футболку. Впивается губами в кожу на шее, плечах, ключицах, груди. Беспорядочно трогает идеальное тело руками. Теряет рассудок от того, что Дин действует с не меньшим жаром. Их нежность — страсть. И она грозит их поглотить. Михаил верит, что кто-то из них задохнется. От звенящего напряжения. От невыносимого накала ощущений. Не знает, как спастись. Не хочет спасаться. Тянет Дина к себе. Ближе, ближе, ближе, ближе, ближе. Некуда. Совсем. Безразлично. Ближе, сильнее, ярче. Чтобы рассыпаться пеплом. Михаил смотрит. Но не видит уже ничего. Невыносимость ощущений лишает разума. Все необходимо немедленно. Но его никогда не будет достаточно. Михаил вжимает Дина в себя. Все сильнее и сильнее. До боли. Продолжает лихорадочно и жадно целовать. Всюду, куда дотягивается. Впитывает ответные поцелуи, которые обжигают. Вселенная взрывается и возрождается. Снова и снова. И снова. Все остро настолько, что вынести это невозможно. Михаил впивается губами в шею Дина, сплошь расцвеченную красными отметинами. Идет за порывом. Сжимает нежную кожу зубами. И сильнее. Дин стонет так, что мыслей не остается. Михаил щелчком пальцев снимает джинсы вместе с бельем с них обоих. Избавляет себя от футболки. Сжимает рукой твердый как камень, истекающий смазкой член Дина. Стонет в унисон с ним. Мало, мало, мало. Михаил смотрит в родные глаза. Верит, что все-таки лишится разума, получив возможность, о которой даже не грезил: обладать телом любимой души. Ловит краткий миг просветления. И целует Дина медленно и тягуче. Зажимает его нижнюю губу между своих губ. Оттягивает. Повторяет действия с верхней губой. Сцеловывает стон. Втирается пахом в пах Дина. Рука оказывается зажатой где-то между членами. Обостряет ощущения до боли. Дин перехватывает ее своей рукой. Странно сплетает ладони. Обвивает ими оба члена. Смотрит в глаза. И вселенная начинает взрываться еще ярче. Мало, мало, мало. Они льнут друг к другу сильнее. Трутся. Кусают. Гладят. Толкаются бедрами. Без слов понимают друг друга и двигают сцепленными руками все резче и быстрее. Летят за грань безумия вместе. Михаил смотрит. Но реальности не видит. Потому что ее просто нет. Есть слепящий свет. Яркий и теплый. Всюду. Первый голод должен быть утолен сокрушительным оргазмом. Но этого нет и близко. Есть пылающие тела. Горящие неукротимой жаждой взгляды. И неистовая, ненасытная потребность стать ближе, ближе, ближе, ближе, ближе. Михаил переносит их в дом. Удивляется, что перелет удался. Сущность, кажется, навеки застряла в цикле перерождения. К кровати их толкает Дин. Падает на нее сам. Утягивает за собой его. Михаил ловит дрожь во всем теле, когда оказывается лежащим на Дине. Глаза в глаза. Привычно бессловесная договоренность: отпустить себя. Совсем. Наконец-то позволить себе все. Позволить себе касаться. Позволить себе умереть и возродиться. Михаил смотрит. На идеальное тело. На вновь гордо стоящий член. На безупречно красивое лицо. И целует так, что мыслей разделенно не остается. Любовь, страсть, радость, нежность, забота, — любое положительное чувство это всегда жар. В любом его проявлении. И сейчас Михаил хочет показать это Дину. Им не нужны слова. Губы скользят. Оставляют невидимые ожоги повсюду: на шее, плечах, груди, животе, бедрах. Дин пытается вернуть хотя бы часть ласк. Сдается, когда это становится совсем неудобно. Михаил теряет голову от потребности обладать и принадлежать. Достичь высшей точки единения с человеческой точки зрения. Потому что Дин человек. Его человек. Руки действуют уверенно. Переворачивают Дина на живот. Тот что-то бормочет. Умолкает. Михаил смотрит. Ведет ласковый пронизывающий взгляд от макушки вдоль позвоночника. Задерживает его на ягодицах. Оглаживает их ладонями. Разводит в стороны. О сексе он знает более чем достаточно. И жаждет сделать с Дином все, что только может прийти в голову влюбленному человеку. Михаил слегка усмехается. Он не человек. И для нет ничего, что может смутить или оттолкнуть, если он не допустит это сам. Язык уверенно скользит по сжатому кольцу мышц. Мягко толкается в него. Дин вскрикивает. Пытается отползти по кровати куда-то вверх. Михаил недовольно цокает языком. Сжимает бедра Дина железной хваткой. Фиксирует их. И возвращается к прерванному занятию. С упоением ласкает мышцы до тех пор, пока они не расслабляются. Отстраняется. Михаил смотрит. На сведенную напряжением спину. На вихор волос на макушке. На полыхающее лицо, которое Дин прячет в подушке. Так не хочется. Михаил не желает, чтобы стыд портил наслаждение хоть на каплю. Он перемещается. Берет Дина пальцами за подбородок. Глаза в глаза. И делится желаниями, которым чужды преграды. Делится наслаждением, которое испытывает, даря ласки. Делится испепеляющей потребностью стереть любые границы. Принадлежать друг другу без остатка. Делится тем, как видит взаимодействие тел и энергии. Только в симбиозе. Не может удержаться и насмешливо показывает картинку, где один щелчок уничтожает любые последствия, которые могут, например, отвратить от поцелуя. Потому что Дин все-таки человек. Делится жаждой. Михаил смотрит. И видит в зеленых глазах то, что увидеть желал: абсолютное отсутствие стеснения. Усмехается. Прокладывает дорожку агрессивных поцелуев от загривка до копчика. Скользит языком внутрь. Безжалостно и настойчиво ласкает. Дин больше не пытается сопротивляться. Явно перестает сдерживаться. Стонет так, что воспламеняется воздух. Подается бедрами навстречу. Вскрикивает, когда Михаил резко переключается на яички и поочередно вбирает их в рот. Посасывает. Уверенно ощущает, что Дин на грани оргазма. И ловко сжимает пальцами его член у основания. Слепой удар кулаком прилетает в район плеча без промедления. Михаил смеется. Концентрируется. На ладони появляется смазка. Комнату наполняет густой запах вишни. Сложенные пальцы легко скользят в Дина. Михаил смотрит. На то, как бессильно бьют по кровати кулаки, когда пальцы находят простату. Дин стонет куда-то в подушку. Дрожит. Подкидывает бедра. Михаил давит на чувствительный бугорок. Прижимает его. И не делает больше ничего. Пытается различить отдельные ругательства в общем потоке, которым разражается Дин. Задумывается, мог ли тот изучить енохианский язык. Поскольку на английский это похоже мало. Все-таки растирает простату. Мучительно медленными движениями. Дин бьет по кровати снова. Дергается. Двигает бедрами так, чтобы член терся о кровать. Михаил кладет ладонь Дину на поясницу. Не позволяет шевелиться. Щедро наносит смазку на свой член, который давно изнывает от возбуждения. Садится на бедра Дина. Михаил смотрит. Любуется разгоряченным, истерзанным теперь только наслаждением телом любимой души, которая безупречно чиста. Скользит головкой члена по расширенному сфинктеру, но не пытается проникнуть внутрь. Съезжает ниже. Толкается в промежность. Проводит головкой по яичкам Дина. Дразнит. Впитывает стоны, перемежающиеся ругательствами. Повторяет действия в обратном порядке. С нажимом гладит спину. Разминает мышцы, но не расслабляющими движениями. В каждое касание вложена толика силы. И ответная реакция не заставляет себя ждать. Душа рвется соединиться с сущностью любым способом. Дин рвется к нему. Выгибается. Дотягивается до него руками. Неожиданно исхитряется перевернуться под ним. В его глазах бушует пламя. — Дин, — попытка предупредить, что так может быть чуть более неприятно, сгорает в зеленом огне. — Хочу тебя видеть, — чеканит Дин. Почти приказ, немного просьба. Михаил усмехается. Задыхается от чувств. — И если ты сейчас не сделаешь хоть… — голос Дина обрывается, когда Михаил приподнимает его бедра, просунув руки под ягодицы, и толкается теперь внутрь. Михаил смотрит. Ловит и впитывает каждую эмоцию. Каждый оттенок настроения. Каждую перемену. Входит совсем неглубоко. Выходит. Резким толчком входит чуть глубже. Выходит. Расслабленные мышцы поддаются легко. Распаленное до предела тело послушно поддается любым действиям. Жаждет удовлетворения. Михаил продолжает повторять движения до тех пор, пока не входит полностью. Останавливается. Нависает над Дином. Демонстративно щелкает пальцами. Овевает губы Дина мятным дыханием. Увлекает его в глубокий поцелуй. И безжалостно втрахивает в кровать. Они горят. Купаются в разделенном безумии. Рвутся к желанному единению яростнее, чем люди обычно сражаются за свою жизнь. Ближе, ближе, ближе, ближе, ближе. Михаил смотрит. Глаза в глаза. Сжигающее зеленое пламя. Слепящий свет вокруг. Жар. Сгибает руки Дина в локтях. Кладет свои ладони поверх его ладоней, которые оказываются раскрыты. Переплетает их пальцы. Ближе, ближе, ближе, ближе, ближе. Разделенные стоны. Жалящие, обжигающие поцелуи. Замки пальцев, сжимающиеся все крепче. До боли. Древние как мир движения: яростные, мощные, поглощающие. Разделенные. Сущность звенит. Душа Дина звенит в ответ. Миг, когда слияние становится абсолютным, а чистое удовольствие взрывает тела, это не абсолют. Это новая вершина счастья намного выше него. Михаил обессилено падает на Дина. Неистово целует. Не отпускает его руки. Не отпускает его. Верит, что ради этого мгновения он был сотворен. Михаил смотрит. Когда медленно рассеивается слепящий свет и находятся силы поднять голову. Любуется безмятежным выражением лица Дина. Не ощущает между ними больше никаких преград. Только тепло, которое в любой миг готово стать жаром. Михаил любуется душой. Она искрится так, что способна ослепить. Олицетворяет безупречность. Сияет. Дин облизывает губы. Явно чувствует его взгляд. Но не открывает глаза. Ерзает под ним. Желание наполняет тело стремительно. Словно не получило только что удовлетворения. Михаил касается шеи Дина поцелуями. Убирает красные отметины. Жаждет их повторить. Осыпает поцелуями плечи. Вжимается губами в бьющийся под кожей пульс на шее. Дин распахивает глаза. Сглатывает. Пытается освободить руки. Михаил не позволяет. — Тихо, — прибегает к уже проверенному способу Михаил. Прижимается к губам Дина своими губами. — Тшш. — Стоп, стоп, стоп. Тормози, дружище, — почти приказ, немного просьба. Михаил ощущает восхищение. — Я сдохну. — На Небесах нельзя умереть, Дин, — Михаил усмехается. Гладит губами щеки Дина. Любуется его затаенным смущением. И крайне неохотно отнимает свои ладони. Покидает расслабленное тело. Одним движением убирает сперму, пот и смазку. Тянет на них какую-то простыню. Дин закатывает глаза, когда они запутываются в ней ногами. Хмыкает. Косит на него взгляд. — Но на Земле можно, — роняет Михаил то, что хочется сделать обещанием. — Тебя там не будет, чтобы это проверить, — Дин мрачнеет мгновенно и отводит взгляд. — Дин, — Михаил вновь сжимает пальцами упрямый подбородок. Поворачивает голову Дина к себе. Смотрит в глаза. Искренне и серьезно обещает, на этот раз не оставляя сомнений в том, что это именно обещание: — Я буду там, где будешь ты. Всегда, — на простое дополнение отзываются и сущность, и душа. Звенят в унисон. И Дин верит. Михаил это чувствует. Не находит достаточно желания, чтобы сдержать очередной порыв оказаться ближе. Накрывает манящие губы новым поцелуем. И шепчет в них: — Думаю, мы все-таки должны проверить мое утверждение насчет Небес.