***
Ему снится — белоснежная палата, белоснежные простыни, укрывающие его ноги. Белая лампа высоко-высоко в небе, как солнце. Рюдзаки стоит рядом с ним, сжимает его ладонь и смотрит черными провалами глаз с нежностью, которую Лайт никогда не заслуживал. Он как будто укрыт от боли ватным одеялом. Слышит только первый крик — и сияющий сверток — передают Рюдзаки. Он отпускает руку Лайта. За черными волосами глаз не видно. Эл уносит их ребенка, не оборачиваясь, оставляя белоснежные покрывала влажно алеть. Лайт просыпается от собственного истошного крика ему в спину. *** Почему-то все плачут, когда он рассказывает о беременности. Почему-то отец переносит новость гораздо хуже, чем мать — Лайт чувствует такую легкость, как никогда в жизни, когда Соитиро Ягами рыдает в сложенные на столе руки. Мать смотрит на него — но как будто сквозь него. — Я правда любил его, пап, — хорошо, когда не приходится лгать, — я знаю, ты не такой хотел для меня жизни, я старался быть ответственным. Но всего раз… Не раз. Столько ночей. Дней. Никто, кроме них, игравших в самую странную и удивительную шахматную партию, не поймет, каково это — красть моменты близости у друг друга. — Ответственным? — отец поднимает, наконец, голову. — Господи, Лайт. Неужели ты думаешь, что… Сынок. Он качает головой, принимается протирать очки, будто со слезами выплакал и все слова. Мать молча гладит его по спине, белая, как снег. — Я не… не могу даже произнести это вслух. Лайт, мы с мамой поддержим тебя всегда. Что бы ты ни сделал, какое решение не принял. — отец так и и не смотрит ему в глаза. — Но произошло столько вещей, что я не могу радоваться за тебя. — Пожалуйста, скажи это хотя бы один раз, — срывается с языка, — скажи, «Лайт, я не разочарован в тебе». Мне нужно услышать это хотя бы сейчас. Так странно произносить эти слова и так больно, что кажется, он вылетает из собственного тела — переносится за воображаемый экран, где Эл наблюдает за очередной семейной сценой в доме Ягами. Что бы он сделал, услышав это? Нахмурился ли бы он за темной челкой? Прикусил бы палец? Так странно — Лайт чувствует мурашки, бегущие по спине, как от его пристального взгляда. Отец смотрит на него покрасневшими глазами сквозь мутные стекла очков. Не видит. — Я думаю, ты уже все решил. — Да, решил, — Лайт отбрасывает челку со лба, — спланировал. Мам, — он пытается добиться от неё хоть каких-то эмоций, зная ответ заранее, — я бы не просил тебя заботиться об еще одном ребенке, но мне нужна твоя помощь. — Я бы ни за что не отказала тебе в помощи, — голос матери раздается глухим шелестом, — учись, дорогой. Когда придет время, я буду рядом. Лайт встает из-за стола, чтобы поцеловать мать в макушку. Она как будто не двигается. Без наблюдателя их представления стали похожи на плохую репетицию. — Я пойду прилягу, — говорит он, но застывшие в обьятиях друг друга фигуры не реагируют. В коридоре его ловит Сайю. Обнимает его — впервые за сколько-то там лет. — Лайт, мне так жаль, — и вот она-то звучит искренне, — мне никто не рассказывал, что там у вас произошло… я пойму, если ты не захочешь, но я твоя сестра, — она все еще кажется такой маленькой, — я хочу тебя поддержать. Одной рукой Лайт мысленно раскидывает карты. Мисе он еще ничего не рассказал. Ему нужны союзники, которых Амане будет признавать — иметь на своей стороне обожающую её Сайю будет полезно в качестве рычага эмоционального давления. Миса не сможет разочаровать их обоих неправильной реакцией. Другой рукой он в зыбком песке, мутной воде — когда-то было здорово рассказать Сайю о том, что было в школе, как трудно ему давался теннис, что папа запретил рассказывать про дело, к которому его привлекли, но это ужасные вещи, и ему надо с кем-то поделиться; она всегда слушала. Смотрела. Видела. Лайт берет её за руку и они поднимаются к нему в комнату. И когда он привычно откидывается к спинке кровати, а Сайю приземляется рядом, стащив подушку — тогда Лайт чувствует, какое все вокруг еще… юношеское. Этот серый плед, серые стены, серые стеллажи — его старые детские энциклопедии переходят в школьные учебники, перетекают в профессиональную литературу по криминалистике. Там, между томами по истории искусства, притерлась к черной обложке неприметная тетрадь. Никто не знает, а он забросил туда блокнот, в который наклеивал стикеры лет в девять, так и оставил. В башне он привык, что нет нужды поддерживать фасад того, что он живет, как обычный подросток, увлекается подростковыми вещами — но все снова такое же, как в его пятнадцать лет, даже не покрылось пылью, хотя кажется, он прожил за это время вечность. У него самого будет ребенок. — Ты влюбился в кого-то там, во время расследования? — Сайю кладет свою ладонь поверх его, — Что-то случилось? Руюк устраивается прямо рядом с его лицом, подперев голову рукой, заинтересованно прислушавшись и растянув пасть в ухмылке. Он правда скажет это вслух? — Ты знаешь, что по делу Киры во главе стоял детектив по имени Эл, — Руюк начинает хихикать от нетерпения, — так случилось. Ты случился, Лайт. Скажи это. — Он нашел меня. И тогда я присоединился к расследованию. А потом… Неужели его уже начало тошнить? — Я не встречал в жизни человека, который сумел бы подобраться ко мне так близко, глядя издалека. Я никогда не думал, что можно просыпаться и засыпать, думая только об одном человеке, — так хорошо не лгать, — знаешь, я не терял с ним голову. Я оставался с ним в самом ясном фокусе — я знал, зачем мне держать фокус. Наверное, поэтому получилось… Давай же. Ты говоришь Мисе «я люблю тебя» через слово. Он не будет тебя стыдить, он умер. — Полюбить его. (больше, чем вашу игру). — Но все вышло случайно. Он погиб, а потом я узнал, что у меня будет ребенок. Такая вышла драматическая статистическая погрешность, — рука сама ложится на живот, — противозачаточные не сработали у обоих. Мы думали, что ничего не случится. Сайю притягивает его к себе, устраивает его голову себе на колени, и Лайт слышит, как она шмыгает носом. Руюк все не может прекратить хохотать где-то на полу. Лайт думает, что Мисе он расскажет что-то про наследство, миллионы, алиби и жалость. Убедит, что это все была часть плана, что никто в здравом уме не станет обвинять едва совершеннолетнего парня, забеременевшего от Эл во время расследования, в том, что он Кира. А Сайю может послушать еще немного правды.***
*** Его тело меняется с каждым днем. А голова все легче и легче. — Будешь крестным отцом? — спрашивает Лайт однажды у Рюука с ухмылкой. — Будет красиво. Отец, сын, святой дух. Рюук смотрит на него с выражением, близким к умилению. От этого неприятно начинает ныть где-то за грудиной. Он все чаще забывает писать в Тетрадь.***
*** Когда живот становится настолько заметен, что приходится договариваться в колледже об академическом отпуске, ему вдруг пишет Мацуда. Ему, видимо, сказали последнему. «Привет, Лайт. Хотел, чтобы ты знал — ты всегда можешь на меня положиться. Вообще всегда. Если тебе нужно будет что-то привезти, забрать тебя в больницу, посидеть с ребенком, скажи, я прибегу. Что угодно.» «И еще — все мы очень много думаем о тебе». «Мне очень жаль. Я опять веду себя, как дурак, но я хотел, чтобы ты знал». Улыбнувшись, Лайт благодарит мертвого ублюдка за то, что даже после его смерти игра все еще идет.***
Лайт, на самом деле, в жизни не видел столько крови, тем более собственной. Он не чувствует боли больше. Дочь протягивают ему на руки, такую крошечную, совершенную, прекрасную — она не могла быть другой. Маленькая богиня, которая унаследует весь мир. Эл держит её голову поверх ладони Лайта. Лицо его дочери — холодная, серебряная луна в крови. Лайт улыбается, и белизна становится ослепительной.***
*** Сатико не решилась уговорить сына на аборт. Помнила, как была беременна Лайтом, просыпалась ночью рядом с мужем и думала, что будет делать если завтра он не вернется домой. Клала руку на живот, надеясь, что ребенок внутри неё услышит просьбу не оставлять её. Её мальчик был идеальным всю свою жизнь и так и не стал счастливым. Она не могла заставить себя поддержать мужа и надавить на него. Лайт так и не стал счастливым. В белом гробу он выглядел совсем ребенком. Её ребенком. Внучка была ей родственницей. Она смотрела на детское маленькое лицо и думала только одно — он чужой. Не моя девочка. Чужой ребенок. Почему она держит чужого ребенка на руках, когда её собственный лежит в холодной земле? Их семья увядала, как будто в их доме в единственном наступила осень, неизбежно тянущаяся в зимний могильный холод, и Сатико не чувствовала от внучки никакого тепла. Сегодня по новостям передавали — убийства Киры, скорее всего, прекратились. Соитиро снова сидел перед телевизором в темноте, сжав в ладони стакан. Их гостиная пахла виски. Сегодня прошло полторы недели, как Лайта похоронили рядом с надгробием, на котором была высечена одна латинская буква L, и мужчина, разрушивший жизнь его сына, утащил его за собой в могилу. Сатико осталась последней на кладбище. Тогда она прикоснулась к грубому граниту, провела пальцами по старинной литере — надеясь, что там её услышат. Она думала только — «теперь твоя очередь заботиться о моем мальчике». Сегодня прошло полторы недели с похорон, и Миса Амане, исчезнувшая из их жизни на три месяца, заявилась на порог. Когда-то Сатико нравилась эта девушка. Но теперь при взгляде на неё что-то переворачивается внутри — как будто заглядываешь в глаза зверю, которому из чувств доступен только голод. — Мне так жаль, Ягами-сама, — она склоняет голову в коротком поклоне, — позвольте мне выразить свои соболезнования. Я зайду? Соитиро там, в алкогольном дурмане. Амане некому выставить. — Можно мне подержать её на руках? — она переходит сразу к делу, но Сатико снять ношу с рук приносит только облегчение, — Лайт так ждал её появления. Миса забирает девочку, которую даже не потрудились назвать к этому моменту, и проходит мимо Сатико, уходя на залитую закатным светом кухню. Они выглядят так кукольно, и их дом становится будто игрушечным. — Ну здравствуй. Рада наконец познакомиться с тобой, — говорит Миса, — ты этого не знаешь, но я должна была стать твоей матерью. Что поделать — не случилось. Мы не всегда получаем в жизни то, что хотим, лучше бы тебе узнать об этом пораньше. Но теперь все будет на своих местах. По спине должен был пробежать холод, но Сатико слишком устала. — Твои родители очень сильно любили друг друга, — говорит Миса, удерживая малышку с нежностью, — так сильно, что не смогли этого пережить. Так бывает с людьми, но ты не бойся — тебе это не грозит, — она гладит девочку по голову, — я уж вижу. В отсвете заката Сатико кажется, что глаза у внучки не черные вовсе, не карие. Отливают краснотой. В глубине души ей очень хочется, чтобы Миса вышла из их дома с ребенком на руках и не возвращалась.