просто слушай меня

это вошло в привычку — наблюдать за тем, как кавех, полностью в мысли свои погрузившись, над чертежами многочисленными корпит, ничего вокруг себя не замечая вовсе, как и течения времени, что оторвать от работы его могут, кажется, лишь лучи солнца, что нечаянно в комнату врываются гостями непрошеными, о новом дне уведомляя. однако они лишь прысканье вызвать могут недовольное, что на затёкших от долгого просиживания в одном положении ногах идти к шторам приходится, всё недовольство в рывок ткани несчастной вкладывая, лишь бы светилом одним лампа настольная так и оставалась. и круги под его глазами, и кружки кофе, что одна на другой стоят башнями, выстроенными точными архитектурными расчётами, доступными лишь настоящим мастерам своего дела, стали обыденностью, от которой брови хайтама в неприкрытом беспокойстве к переносице съезжали с каждым днём всё сильнее. и аль-хайтам всё понять не может, как же помочь своему [любимому] соседу, тому, кто в мыслях и без того слишком часто, а сейчас и подавно: состояние кавеха оставляет желать лучшего, ведь кажется, что ещё немного — и он с такой переработкой в обморок упадёт непременно, даже до стола не дойдя, о который опереться мог бы. не помогают ни попытки отвлечь, когда хайтам по возвращении домой наушники снимает, застывает рядом молчаливо, как всегда делает, пытаясь к себе внимание привлечь — что ранее всегда удавалось! — ни короткие фразы, встречающие извечно молчание или бурчание недовольное. кавех, кажется, весь мир свой сконцентрировал вокруг проекта этого, думая лишь о расчётах своих тонких да о дедлайне, что навалился грузом неподъёмным на плечи, позволяя изредка выпустить лишь короткое: — я попозже присоединюсь к ужину. только сказано всё впопыхах будет, словно гонится за ним митачурл какой, а не возлюбленный поесть приглашает. однако хайтам и не настаивает, точнее сказать, намеренно пытается не давить на него, оставляя за кавехом право выбора, как поступать со своим режимом сна и как временем собственным распоряжаться; в конце концов, он не должен становиться его опекуном, что по пятам преследует, и потому оставляет себе исправно роль того, кто современное искусство керамическое забирает, унося на кухню, и на углу стола оставляет еду, уже успевшую остыть. нередко всё так же незамеченным мимо проходит, взглядом осматривая листы исписанные, что по полу разлетаются, и окно приоткрывает со шторами, хоть немного комнату проветривая, чувствуя и без того удушающую атмосферу напряжённой работы, что в воздухе уже звенеть начинала. казалось, что всё так и должно продолжаться, ведь, может, совсем скоро кавех свой проект закончит, возвращаясь к себе обыкновенному. тогда же непременно начнёт доставать его болтовнёй постоянной, что прекрасно слышится через [всегда] выключенные рядом с ним наушники, колко отвечать на все фразы его заумные, заставляя губы в ухмылке кривить, а после проваливаться во взгляде, который всегда прямо на него смотрел — так смело и игриво одновременно, что хайтам, кажется, где-то внутри чувствовал таяние того своего титанического стержня, которым многих отпугивал, вынуждая дистанцию выдерживать. и как бы сейчас он ни пытался с самим собой бороться, тоска тактильная всё внутри него охватила, стоило пропасть из жизни почти на неделю единственному, кто родным ощущался, кого так близко подпустил к себе, и с которым самого себя отпускал, переставая быть всем известным секретарём академии. будучи всегда в отдалении, сторонним наблюдателем извечным, аль-хайтаму общество чужое не казалось нуждой особой, но — будь он неладен! — кавех всё с ног на голову перевернул ещё со времён обучения в академии, когда он исправно рядом с ним оказывался, никогда от компании будущего архитектора не отказываясь, старательно скрывал это, да только вряд ли искреннее удовольствие от пребывания в его обществе от цепких глаз кавеха скрыть удавалось. сейчас он готов был даже поспорить на то, что причина нынешнего его беспокойства уже в то время раскусила его, прочитав, словно книгу открытую, и потому улыбка столь вызывающая и одновременно до беспредела довольная на губах заиграла, когда чувства их вскрылись. и пусть кавех как дурачок себя последний ведёт время от времени, хайтам всё своё время легко бы отдал ему, лишь бы снова и снова ловить на себе эти взгляды. — кавех, — в один из вечеров всё же зовёт его хайтам, опуская ладонь на стол аккурат у самого края незавершённого чертежа, — сколько ты уже не спал? — я не могу тратить на это своё время, — вновь так же спешно слышится ответ, и кавех даже головы на него не поднимает, продолжая карандашом чиркать, аккуратно — и столь же красиво — циркуль обхватив пальцами тонкими. — ты знаешь, что справишься с этим гораздо быстрее, если позволишь себе немного отдохнуть, — аккуратно, почти невесомо, хайтам спадающей на лицо пряди касается, за ухо её убирает, и чувствует, как тут же дрожать кавех начинает под его прикосновениями. — твоей драгоценной голове и глазам нужен перерыв. и с губ того срывается мученический стон, словно лишь этих слов всё это время и ждал он, будто бы на это необходимо было какое-то разрешение. однако проблема, кажется, в другом кроется — кавех попросту уснуть не может, едва ли справляясь со своей тревожностью, от настигающего его, в затылок дышащего, дедлайна, который ещё немного — и весь кислород перекроет. — позволь мне помочь тебе. отвлекись ненадолго, — спокойным обыденно тоном хайтам уговорить его пытается, но на той самой грани всё так же остаётся: не давит, не принуждает, ведь кавех сам должен захотеть этого. уже давно понятно стало, что ему нужно самому принять какое бы то ни было решение, самому прийти к какому-то ответу, и тогда ему будет комфортно — и аль-хайтам прекрасно понять его может, с тем же упорством противясь чужой помощи и советам. им двоим даже разговоры не нужны были, что призваны по полочкам взаимоотношения раскладывать: понимания друг друга с полуслова, им труда не составляло границы дозволенного самостоятельно расчерчивать, легко избегая недопониманий и стычек. а сейчас, скользя пальцами по светлым волосам, хайтам будто бы всё напряжение его забрать себе пытается, избавляя от ноши и позволяя тискам, что грудь сдавливают, хоть немного хватку свою ослабить. время свой ход тогда и вовсе замедляет, застывает в моменте этом, пока кавех, всё же голову не поднимает, и уставшими глазами, почти пустыми и покрасневшими от усердной кропотливой работы, не упирается в лицо хайтама. он знает: в нём всегда найти поддержку сможет, ту самую опору, которая не прогнётся даже под шквалом его капризов, колкостей и громких восклицаний, завёрнутых в непрекращающийся поток слов — его всегда выслушают внимательно, ни одной детали мельчайшей не упуская. и как же сейчас ему этого не хватает, когда перед глазами несколько дней кряду одни и те же линии и цифры. — хорошо, — на выдохе роняет кавех, замедленно моргая, словно в тот же миг ощущая на себе всю тяжесть нескольких бессонных ночей, от которых голова раскалывается, а по телу дрожь мелкая то и дело бежит. — пошли. — одно лишь слово, после которого руку протягивает, становясь точкой опоры, и провожает кавеха к дивану, что совсем недалеко от стола его находится, будто бы всё так же оставляя возможность в любой момент вернуться к работе, но главное — после [хотя бы] пары часов сна. откидываясь на спинку, хайтам слегка в сторону кивает, как бы приглашая сесть рядом, и кавех даже не думает противиться — тут же рядом садится, головой о его плечо крепкое опираясь. тишина, что повисает в комнате, ни на толику не избавляет от напряжения, что от архитектора исходит, стоит лишь увидеть, как дёргаются его брови, от непрекращающихся мыслей о работе, как пальцы то и дело беспокойно что-то в воздухе пытаются начертить, скользя то по бедру аль-хайтами, то по диванной обивке. — постарайся думать о чём-то другом, — аккуратно пытается направить его хайтам, одной рукой накрывая его пальцы, что, кажется, всё ещё невидимый карандаш держали. — что, предлагаешь подумать о тебе? — ёрничает в ответ кавех, тут же поудобнее устраиваясь: чуть ближе придвигается, едва ли не всем весом собственного тела наваливаясь на свою живую и любимую подушку. — ты же знаешь, я могу. — знаю, но от этого тебе легче не станет. как и мне. — и рациональность бежит впереди всех мыслей, заставляя на первый план выдвинуть тот факт, что кавех едва ли на ногах стоит, ведь за сегодня, судя по тарелкам, даже не посмел выделить себе немного времени на еду. может, завтра удастся его провести на кухню, чтобы не маячило перед глазами ничего, что с работой связано было, и тот наконец нормально позавтракал бы свежими [горячими] блинчиками. — сейчас постарайся расслабиться. просто слушай меня. в ответ на это вновь бурчание недовольное слышится, с которым кавех пальцы свои с хайтамом переплетает, к себе его руку подтягивая на манер плюшевой игрушки, за которую во сне хватаешься, словно за спасение последнее. и аль-хайтам все силы в себе находит, чтобы минимизировать движения туловища, пока из кармана книгу небольшую достаёт, что уже пару дней откладывает вернуть в библиотеку, попросту забывая о ней. — «…многие люди вовек не слышали её голоса, а если бы и услышали, то не признали бы. однако она прислушивалась к каждому их пожеланию. мало кто видел её лицо; а если бы кто и увидел, то не признал бы. однако она видела мечты каждого. всё потому, что редкий человек обладает большими знаниями и способен делиться ими…» — со случайной страницы начав, хайтам пускается дальше по предложениям глазами бегать, читая вслух «учение листвы», словно сказку увлекательную на ночь. не раз слыша от кавеха шутки на тему монотонности голоса, которым только похоронные речи читать или лекции, чтобы хорошенько вздремнуть, вовсе не плохой идеей кажется свои навыки именно сейчас продемонстрировать, с каждой минутой чувствуя, как тяжелеет весь головы на плече от постепенно накатывающего волнами расслабления. не проходит и получаса, как ему завалиться аккуратно на бок приходится, укладывая кавеха себе на грудную клетку, но и не прекращая читать, лишь бы тот в сон поглубже уйти смог, позабыв о работе. наконец замолкнув, хайтам книгу в сторону откладывает, а после, ладонью скользя по светлым волосам, легко улыбается, слыша размеренное сопение, в котором ни капли прежних переживаний не осталось; рядом с кавехом легко расслабиться, особенно в такие моменты, что хайтам не замечает, как следом глаза закрывает, лишь успев обнять любимого, чтобы в сон с ним вместе провалиться, чувствуя лёгкий привкус облегчения, что сумел помочь ему.

***

и когда утренние лучи обыкновенно прорвутся в комнату, кавех глаза в один миг распахнёт, первым делом вспоминая о всё ещё незавершённой работе, но сладкая нега после долгожданного отдыха крепко по рукам и ногам схватит, заставляя ещё немного на подушках диванных поваляться. а после в нос ударят сладкие запахи, что с кухни тянуться будут — смесь сладкой выпечки, ягод и кофе, — становясь причиной улыбки, с которой заспанный и растрёпанный кавех в дверях кухонных окажется, замирая с довольством неприкрытым, пока у плиты работа полным ходом идёт. пусть у них и не было привычки завтракать вместе, такие редкие моменты ценились на вес золота, особенно, когда с плеч тяжесть падает и кажется, что вот теперь точно море по колено будет, ему и пары часов хватит, чтобы выбежать из дома сдавая чертежи проекта завершённого. потому можно ещё на пару часов отложить рабочие листы, прижимаясь со спины в крепком объятии к хайтаму, чтобы в его всегда краснеющие от близости уши прошептать ещё осипшим после сна голосом: — спасибо. и в слове этом благодарности столько, что ни одной прочитанной на ночь сказке и не снилось, будучи пронизанным чувствами искренними за все те случаи, когда хайтам попросту оставался рядом, на его стороне. с ним.