мне хочется плакать от боли или забыться во сне
где твои крылья, которые так нравились мне?
соленая влага стекает из слезных каналов умученных красных глаз, видя это, бульвар большим пальцем стирает слезинку с фарфоровой щеки. голубин, лихорадочно всхлипывая, дрожащими пальцами держится за его черное худи с люминесцентной вышивкой. депо сидит на белом кафельном полу в ванной, прижимая к губам светловолосую макушку, аккуратно перебирая волосы пальцами. деликатно обращаться с мироновым артем научился еще при первой их встрече; он сравнивал их с оберточной пленкой, протектизирующей от воздействия внешних убийственных факторов, целью всей жизни которой было защищать и восхищаться своей дополняющей: хрупкой холодной статуэткой, с тонкими, изящными и выразительными частями тела, меланхоличным взглядом, разрезающим легкие и перерубая внутренности в фарш. он сажает его к себе на колени и гладит по прозрачным волосам, покачивает худое тело и успокоительно шепчет о далеком и счастливом. сцеловывает хрустальные капли на лице глеба и заправляет прядь за ушко. от светловолосого пахнет зубной пастой, успокоительными и стиральным порошком, на нем длинная белая помятая артемовская футболка с темными разводами слез. шатохин аккуратно поднимает подбородок голубина и мягко целует, сминая пухлые, набухшие от истерики губы, чувствуя дрожь тела в своих руках. эти нежные действия со стороны бульвара всегда имели седативный эффект на голубина. глеб вздрагивает от звука приходящего уведомления, боится, ужасно боится, что это сообщение от очередного клиента. уже несколько месяцев он работает в эскорте, за изрядную плаксивость и хрупкость тела богатые дяди отдают немаленькую сумму за час с ним. им нравится чистая невинность и покорность в уставших глазах, они говорят мерзкие, отвратительные слова, которые словно окунают в чернозём, беловолосый повидал много дерьма в жизни, но чувства от этих прозвищ и действий неумолимо режут и так израненную душу. им нравится ломать изнутри, видеть детскую наивность во взгляде, владеть им, оставляя осколки фарфора на грязном полу. они любят душить, смотря в стеклянные глаза, вдалбливаться с сумасшедшим ритмом, а после оставлять обручальное кольцо на прикроватном столике и уходить в душ. голубин аккуратно рассматривает украшение, подушечками пальцев проводит по гравировке «любимому», посильнее стискивая зубы. блондин ощущает, как эта мерзость сдавливает легкие, перебивает внутренности в ебаный фарш, а потом пробирается дальше, чернилами растекаясь по венам. теперь он состоит в ебанном мандеме с этой чернотой, она проявляется зияющей дырой во впалой груди, что мешает дышать. вдребезги разбиваясь о скалы реальности, под монотонной глыбой льда нет просветов, нет надежды, что в один день он снимет с себя ценник и обретет душевное успокоение. шатохин глядит худые коленки с космически сине-фиолетовыми синяками, пробегает пальцами по сильно выделяющимся ребрам, на которых тоже оставлены отметины. легонько проводит по острым лопаткам, похожим на обрубки белых крыльев, запятнанных кровью, падший ангел. он задушенно скулит, сминая ткань худи депо в холодных синеющих пальцах. артем всегда видел в голубине чистейший, поднебесный мираж, с таких пишут картины, о таких сочиняют поэмы, таких любят всю жизнь и даже после нее. пока глеб, разбиваясь вдребезги и разлетаясь на миллиард осколков, утопал в гуталиновом болоте с бензиновыми нимфами. шатохин чувствует, что в его руках что-то маленькое, сломанное и не подлежащее восстановлению. теперь в купе со своими дьяволами, они несут этот крест обреченности утопающего.