Знакомство. Звёзды. Поцелуй.

      Я определённо потерялся. Не знал, зачем я уезжаю, на какое время и как буду существовать вдалеке от места, где оставил два с мелочью десятка лет. Не понимал также, чего мне от этой жизни ещё нужно, кроме как относительного спокойствия, которое можно легко получить, разложившись на рельсах или же выпив снотворного на ночь больше, чем полагается. Но нет! Жить хотелось, пробовать эту странную штуку и изучать. За время, которое просуществовал, я так и не понял, почему вечно стремлюсь к душевному спокойствию, но не настигну его, а смерть совсем чужда мне и пока вызывает лишь тревожные мысли. Хотя даже не столько смерть, сколько агония в момент осознания собственной гибели. Поэтому, может, главной моей целью было умереть быстро, но только тогда, когда жизнь будет распробована в полной мере, со всеми радостями и бедами.       Не могу утверждать о сложившейся системе ценностей: я менялся подобно ветру, метался, искал свою идеологию и себя.       С тех пор, как мы отплыли в понедельник, я всё лучше ощущал эти связь и схожесть с непостоянным морем, обещающим окружать меня следующую неделю. Оно менялось: утром ещё можно было проследить остатки ночного штиля в виде еле заметной ряби, к вечеру же оно разгонялось в своём настроении показаться игривым для чужаков, разеющих с палубы или окон кают. Странно, как душа моя попадала под влияние этой водной стихии. Глядя на утреннее зеркало, разрезаемое носом корабля, несущегося по тёмным водам Балтики, внутри всё затихало, трепеща от детского восторга. К ночи же я, как и море, волновался, потому что с детства таких объёмов воды мне не приходилось видеть и эти волны, бьющиеся о борта, вызывали во мне страх этой неспокойной массы.       Чтобы совсем не сойти с ума в этих тревогах не только о море, но и о новой жизни, я старался больше общаться, включался в светские беседы, хотя тут, как и на родине, единомышленников себе не нашёл. Для одних я был по обыкновению глуп — нет, скорее, лишь наши ценности расходились, но буржуи, которые также плыли на этом рейсе до Лондона и, в отличие от меня, исключительно с целью отдыха, не ища новых идей и ощущений, разности взглядов не понимали, называя отличные мнения абсурдом. Другие же сторонились моей эрудиции. Корабельные матросы, с которыми мне приходилось встречаться по десять раз на дню, только и славились своим желанием получить чаевые и, может, ещё пару томных взглядов жён этих буржуев. Но даже с простым народом говорить было легче, чем с капиталистическим обществом, испытывающим к людям с более социалистическими взглядами лёгкое пренебрежение — и ведь всегда, внимательно выслушав собеседника, надо напомнить о глупой бесполезности данного течения.       Утомившись за первую неделю моего приключения, я был невероятно рад Лондону. Виды родного Петербурга всплывали в памяти и немного давили на сердце, так привязавшееся к его пасмурной погоде и вымощенным дорожкам. Лондон же встречал ясным небом с остро лучистым солнцем, слепящим глаза. Времени было около одиннадцати. И только после четырёх часов дня мне нужно было вернуться в порт, чтобы, наконец, сесть на Селтик, когда-то имевший честь зваться самым большим пассажирским лайнером.       Лондонские люди казались крайне дружелюбными, жаль, я плохо говорил по-английски из-за недостатка лингвистического образования и одиноко слонялся по припортовым улочкам, разглядывая непонятные мне вывески. Один из матросов за копейку подсказал, где обменять мои рубли на американскую валюту. Ещё немного пришлось помучиться с объяснением своих намерений иноязычной обменщице, но ей, наверное, уже не привыкать было к молчаливым туристам, старательно жестикулирующим в попытках истолковать свои нужды.       К трём я уже сидел на скамейке у причала, наслаждаясь купленным в булочной, кажется, печеньем. Уж сильно оно отличалось от российского. Наверное, отчасти и тем, что ел я его в Лондоне. Честно сказать, из-за этого я даже переставал ощущать себя русским, вливаясь в этот европейский колорит.       Позже я с грустью оглядывал покоривший меня город, — хоть и видел только его малую окраину, но уверен был в том, что центральная часть ничуть не уступает, — медленно поднимаясь по трапу. Может быть, когда-нибудь вернусь сюда снова, как устроюсь в Бостоне и окрепну финансово.       Тем же вечером я долго стоял у кормы, наблюдая за затихающими во тьме огоньками. Селтик нёсся прямо в Атлантику. Совсем скоро этот могущественный лайнер выйдет из Ла-Манша прямо в открытый океан. Уже сейчас я ощущал эту разницу в климате. Становилось теплее и ветренее, вода была чистой и неспокойной. Морской воздух положительно влиял на здоровье, и я дышал полной грудью, желая получить с этого большую пользу.       Эйфория от новых впечатлений утихла через час, и в голову снова вернулись тревоги. Я так же стоял на корме, опираясь о железный бортик, и смотрел вниз — на пенящуюся воду. Мы шли не быстро: сейчас это было километров двадцать — двадцать пять.       Отовсюду слышалась чуждая уху речь. Английский язык был невероятно плавен и быстр и вызывал вопрос: а как его можно понимать и переводить на ходу? Однако мне казалось, что за две недели я выучу его до уровня новичка, если буду слушать людей и пытаться с ними говорить. Но, наверное, ни иностранцам не хотелось волочить за собой еле говорящего, ни мне не хотелось навязываться этим желающим разгрузиться от привычной рутины людям.       Отчасти я чувствовал себя чужаком. Вокруг люди были светские, курящие, потягивающие шампанское; мужчины в повседневных костюмах, женщины в лёгких вечерних платьях и шалях. Это всё производило впечатления какого-то другого мира. Не сомневаюсь, что и, добравшись до Америки, я не быстро привыкну к её видам и народу.       Вода скоро наскучила моему задумчивому взгляду, и я спустился в свою небольшую каюту — финансовое состояние позволяло мне насладиться одиночеством и более-менее высоким потолком, если сравнивать с комнатами, в которых жили рабочие.       Первая ночь оказалась спокойной. Мысли перестали грызть, как только я залез в кровать. Покачивания уже почти не ощущались: тело к ним привыкло.       Утром в полудрёме я бредил, представляя, что совсем скоро мой компаньон, с которым я последние три года делил квартиру на Адмиралтейской, откуда открывался прекрасный вид на Большую и Малую Неву, распахнёт шторы, которые всегда пылились от резких движений — в особо солнечные дни видно было, как пыль кружится в воздухе, оседая на всё, что не движется.       Но постепенно осознавал себя и непонятные живучие голоса из коридора, напоминающие, что я совсем не дома — где-то вдалеке, среди людей, с которыми я не могу заговорить. От этого становилось одиноко, но вероятность, что на этом корабле есть хоть один русский человек, несомненно, была. Хотелось бы, чтобы он оказался не зажиточным капиталистом, а кем-нибудь попроще, но у таких обычно и денег нет на такие плавания.       Я хоть и был не беден — инженерное дело приносило мне хороший доход — не зазнавался. Большая часть прибыли как раз и уходила в накопления на этот переезд, потому что ещё с юности я понял: Россия нестабильна и катится, кажется, в сторону государственного террора. Зная свой страх умереть слишком рано и ещё что хуже — умереть в пытках за невовремя сказанную оппозиционную фразу, я начал откладывать. После начавшегося в пятом году движения людей к другим идеалам и жестоких попыток власти его усмирить, стало понятно, что уезжать отсюда точно надо. Моё юное и неокрепшее сердце чувствовало остроту ситуации. Я, признаюсь, не верил никогда в народ так, как стоило бы истинно русскому человеку. Почему-то даже сейчас, находясь в безопасности, я думал о том, что царизм в России будет жить ещё долго.       Утром я разобрал дорожную сумку, чтобы легче было искать нужные мне в поездке вещи. Также купил у милой дамы, улыбающейся всем — а в особенности пугливым иностранцам, — какой-то журнал с изображением величественного Олимпика, спущенного на воду совсем недавно. Его тоннаж был в два раза больше Селтика, который мне казался немаленьким. Олимпик я не видел в живую, но чувствовал, если доведётся, то это будет невероятное зрелище.       Весь день я слонялся по палубе, ища чем бы занять руки и голову. От отчаяния я уже хотел подходить к этим странным англичанам и, кажется, ещё французам, судя по глухой «р» в их живой речи. Моя уверенность в том, что я пойму хоть что-то и раскрепощусь, преодолев языковой барьер, отчего-то росла, но я оставался в стороне, предпочитая пока только наблюдать.       К вечеру стало прохладней, и палуба значительно опустела отчасти и из-за того, что сегодня был праздничный ужин, на который я, собственно, как представитель среднего класса не попадал. Да и не было у меня тяги к светским посиделкам.       Я снова смотрел на расползающиеся волны и на бескрайний океан, но совсем чуть-чуть, чтобы не изводить детской паникой своё сердце.       — Посмотрите на звёзды, — раздалось сзади, и я радостно обернулся на такую родную речь, только потом осознавая смысл фразы.       Рядом со мной встал паренёк — не думаю, что был намного младше меня. Он, судя по костюму, являлся выходцем из мною ненавистной буржуазии, но держался совсем не так. Каштановые волосы были убраны на одну сторону и всё норовились поддаться лёгкому ветру и упасть на глаза.       — Добрый вечер, — прежде всего поздоровался я, чувствуя трепещущее воодушевление.       — Посмотрите, — повторил он, так восхищённо глядя наверх с задранной головой, что мне и не оставалось ничего другого, как поднять взгляд к мерцающим звёздочкам. — Красиво?       — Да, — торопливо согласился я, но сразу перескочил на волнующий меня вопрос. — Простите, но как вы поняли, что я русский?       — Да ну вас, это видно даже по вашей выправке. Понимаете, она такая… Вольная. И одеты вы…       — Я бы не сказал, что вы похожи на русского, — я снова оглядел незнакомца.       — Есть такое. Но вы лучше смотрите на звёзды.       — Звёзды звёздами…       — Лучше, чем пугающий океан.       Я замер, чувствуя какое-то безусловное понимание от собеседника. Я гадал, что же это: социальное обезвоживание так сглаживает моё пренебрежение в сторону капиталистов или же человек на самом деле сродни мне.       — Меня зовут Андрей, — проговорил он, улыбаясь и игриво касаясь указательным пальцем своих губ. — Правда, вам всё равно не следует запоминать моё имя. Через две недели оно совсем не пригодится.       Меня впечатлял его интерес по отношению ко мне. Я смотрел с закрепившимся на лице умеренным восторгом. Хотелось возразить ему, но правдивость сказанных слов я всё же принял.       — Дмитрий, — представился я, глупо дёрнув рукой вперёд и сразу же спрятав: рукопожатия между нами точно не намечалось. — Имею ли право звать на «ты»?       — Имеешь, — сразу перескочил на более дружескую ноту Андрей, и я снова поразился его чуткости и внимательности. — Хотя в общении на «вы» есть свой шарм, правда?       — Это всё нагнанное аристократизмом, — не согласился я.       — Отрицание этого нагнано другим, отличным от моего, порядком жизни, я ведь тоже могу так сказать, — упрекнул меня он, очерчивая пальцем какие-то узоры на перилах.       Я замолк, вдумываясь в его слова. Нет, он, несомненно, был очень проницателен. Мне очень хотелось спросить о его возрасте, происхождении, целях поездки — в принципе, обо всём хотелось знать, потому что, казалось, он видит меня на сквозь, но для меня всё же остаётся загадкой. Но такие вопросы в первые минуты знакомства кажутся моветоном.       Но будто бы и знакомы мы точно не пару минут.       И почему-то мне показалось в это мгновение, что судьба подсунула мне эту головоломку, чтобы занять гибкий на размышления мозг на долгую поездку.       — Вы слышите музыку? — он радостно затих, глядя в глаза.       Я обратил внимание на то, что он снова перешёл на уважительный тон, но скорее, из привычки, нежели из ощущения стены между нами.       — Нет, — спокойно ответил я, вслушиваясь. Только шум волн и еле слышный здесь, на палубе, с внутренних помещений корабля. Начало казаться, что Андрей знает гораздо больше меня, чувствует что-то, что мне — простому человеку — чувствовать не дано. От него прямо и веяло каким-то волшебством, присущим детям. И оно, сочетаясь с его взрослой проницательностью, необыкновенно на меня влияло.       — Что для вас музыка? — он посмотрел на меня, поправляя разлетающуюся чёлку.       — Звуки, — замялся я. Мне странно было оттого, куда уходил наш диалог. Уж пообщавшись за жизнь с разными слоями, я точно ожидал более бытовых тем. Рабочие говорили о своём ремесле, аристократы — о деньгах, люди духовного мира часто рассказывали мне, далёкому от религии, о Библейских сюжетах. — Что-то, что приятно слышать.       — Тогда и комплименты — музыка. Для меня точно.       — Правда?       — О, не стоит, — с притворным смущением предупредил он, качая головой и заставляя меня улыбнуться. — Это вам тоже не следует запоминать, — он поджал губы. И тут я впервые прочёл по его напряжённому лицу, что то, что он хотел сказать, до конца не договорил.       — Это очень радикально — ничего не запоминать.       — Каждый распоряжается своей памятью сам. Считайте, я берегу ваше пространство, знаете, есть вещи важнее коротких знакомств…       Я почувствовал в его голосе какую-то грусть и сразу же ощутил её на себе, понимая, что человек он, правда, наверное, слишком хороший, чтобы знать его всего полмесяца.       Он задумчиво смотрел вдаль, и я периодически ловил его косой взгляд в мою сторону.       — И всё же, — начал он. — Вы слышите музыку?       — Нет, — всё так же сказал я. — А вы? — я почему-то тоже вернулся к первоначальной форме общения, ловя себя на той мысли, что это, правда, задаёт атмосферу, хоть и обращаться к своему, наверное, ровеснику так, было непривычно.       — Слышу. Иначе не спрашивал бы, — улыбнулся он, отворачиваясь от надоевшей воды. Свет с нависающих фонариков окутал его, и я разглядел молодое лицо, длинные узкие брови и разного цвета глаза, смотрящие на меня так широко и доверительно. Он был невероятно красив и очарователен, и никакие внутренние убеждения не помешали мне это осознать. — Волны слышите? — я заторможенно кивнул. — Звёзды тихо подпевают. Я так слышу. А ещё есть гул труб, — Андрей пальцем показал вверх на дымящиеся столбы. — Вот такой оркестр. Впрочем, соглашусь, музыка — это то, что слушать приятно. Но она, как и любое искусство, должна касаться души.       Я молча слушал его размышления, погружаясь в пелену голоса. Отчего-то меня задевала тревожная радость этого мгновения. Этот оксюморон описывал моё состояние лучше прочих слов. Может ли быть, что за неделю я так отвык от нормального общения, что волновался из-за того, что снова останусь одинок, если покажусь собеседнику грубым, неинтересным или молчаливым?       — Приятно слышать о том, что меня ждёт долгий отдых на побережье Мексиканского залива, но душу это не трогает, музыкой это не назвать.       — Значит, вас трогает шум волн?       — Очень. Будоражит во мне нежность, — признался он шипящим шёпотом, подставляя сомкнутые веки ветру. Я будто бы чувствовал, что это он мне сказал совсем не просто так.       Мне снова стало тревожно, я жутко медлил, боясь потерять или момент, или доверие человека.       Себя я так извёл за пять секунд, как не изводил за весь путь от Петербурга. По-детски досчитал до трёх и, откидывая свои мысли куда-то в забытие, подался вперёд, прижимаясь к тонким расслабленным губам. Только почувствовав их тепло, отодвинуться я, захлебнувшись в порыве, уже не мог, но разум резко встал на место, коря за то, что так открыто и без предупреждения, сразу в губы. Но меня не отталкивали, наоборот, чужие пальцы вцепились в плечи и прижимали так близко-близко, что я забыл, как дышать.       Мне всё же пришлось отодвинуться первым, тело дёрнулось от странного чувства, не настигавшего меня раньше. Я растерянно глядел на его до сих пор прикрытые глаза и полуулыбку, по которой в тот же момент быстро прошёлся кончик языка.       Растворившаяся уверенность снова концентрировалась в голове, и моя растерянность сменилась простым желанием.       Я притянул его хрупкое тело к своему, не сильно отличающемуся комплекцией. Он завёл руки за мою спину и успокоено водил по ней, медленно дыша в моё плечо.       Сейчас душу покрывало неведомое спокойствие, которое я, кажется, так долго искал. Разум советовал сердцу не делать грандиозных выводов, хотя то уже давно всё решило.       — Это тоже не следует запоминать? — улыбаюсь, чувствуя, что момент трогает меня до недр моей, однако неизученной мною, души, запуская какой-то механизм, приводящий всё в нежный трепет.       — Только на две недели, — по тону слышно: на его лице тоже растянулась улыбка.       Мы стояли и молча не отлипали друг от друга. Я, положив голову на его плечо, смотрел вдаль океана, почему-то теперь не вызывающего у меня прежней тревоги.       Взору Андрея открывался вид за моей спиной — редкие люди, свет фонариков и пускающие дым трубы — но он, скорее, стоял, прикрыв глаза, концентрируясь только на «музыке» волн. Я чувствовал его настороженность.       — Не переживайте, — тихо начал он. — В ином мире мы, может, познакомились в обстоятельствах более постоянных.       — В ином мире? — не понял я.       — Теория. Есть бесконечно много миров и, когда мы выбираем что-либо, наша реальность делится на две ветки. В одной мы остаёмся, а другая нам неведома. Вы же не знаете, что было бы, если бы сейчас вы не сделали того, что сделали? — он отстранился с серьёзной задумчивость, глядя на меня.       Я не мог понять, упрекает он меня в поцелуе или же, наоборот, признателен за эту инициативу. Думать хотелось, что признателен, но рациональная часть сознания всё корила сама себя за то, что невовремя отключилась.       — Не знаю, — согласился я.       Между нами повисло молчание, отдающее неловкостью от непонимания, что делать далее.       — Я растерян, — признаюсь, отворачиваясь к океану. Андрей тоже поворачивается в сторону воды, но смотрит на мой профиль.       — Вы переоцениваете свои чувства. Не думайте. Отключите мозг.       — Как же?       — Вы, впрочем, как и остальные люди, всегда ищете себе оправдания и объяснения. Зачем?       — Я не знаю.       — Пройдёмся?       — Прошу.       Мы медленно пошли вдоль борта к носу. Справа плескалась особо буйная сегодня вода, слева находилась кабина капитана.       Андрей держал меня за руку, с малой амплитудой раскачивая наши сцепленные ладони. Он неслышно ступал по лакированным доскам, глубоко задумавшись. Представить было сложно, о чём именно.       Я внезапно остановился, крепко сжимая его руку, и он, оживившись от мыслей, с любопытством начал изучать мои эмоции.       Здесь было совсем безлюдно. Я, охваченный необъяснимым порывом, подошёл ближе и прижал его к железной стенке, целуя, взял в руки его лицо, тонкий подбородок. Пальцы мои поползли в растрёпанные волосы.       Он совсем обмяк, повисая на моих плечах. Я чувствовал его усталость и подхватил под ноги и спину, поднимая его над палубой. Андрей с сонным удовлетворением прижался к моей груди, наверняка пропахшей табачным дымом ещё с российского парохода.       Я отнёс его внутрь, потому что становилось прохладнее, и уложил на диван в небольшой комнатке отдыха. Он, видно, почувствовал, что мои руки сменились мягкой обивкой и проснулся, оглядываясь.       — Нет, нет, — в полудрёме пролепетал он. — Я пойду в кровать. Мы встретимся завтра?       — Если угодно, — я пожал плечами, демонстрируя безразличие только оттого, что пока что самому мне хотелось воздержаться от проявления ярких эмоций. Страшно было прочувствовать слишком много и потом привыкнуть к этому — чему-то короткому и недолговечному.       Я совсем не понимал, что испытываю. Симпатия? Дружба? Интерес? И есть ли вообще смысл называть чувства конкретными названиями, если тот, кто вызывает их исчезнет так же быстро, как и появился?       Всегда подсознательно я искал себе причину поволноваться. И, может, только искренне поняв, что это нехорошо сказывается на моём состоянии, я прекращу излишне думать и наконец обрету покой.       Мои мысли заняты были уже представлением того дня, как Селтик причалит в великолепный Бостон и мне придётся прощаться.       «Вы переоцениваете чувства.»       В моменте над этой фразой я почти не задумался, но сейчас понимал, что, может, действительно преувеличиваю важность этого мимолётного знакомства. Рациональность опять ныла о том, что это всё из-за непривычной обстановки и беспокойства о будущем я так разнежен и чувствителен и стоит мне привыкнуть, как я позабуду и об этих разговорах на палубе, и об Андрее.       Уходил я в раздумьях и не помнил, как умылся, разделся, лёг в кровать.       Следующим вечером я снова стоял на корме, с волнением оглядываясь на снующих людей и ждал Андрея, которого мне вчера, судя по тому, как я соскучился, оказалось совсем мало.       Я заметил его раньше, чем он меня, и поймал момент, когда мог понаблюдать за его естественной, непринуждённой походкой и ищущим взглядом. Сегодня он улыбался, был одет менее парадно — в лёгкой рубашке и брюках с подтяжками.       Он наткнулся на взгляд и сразу двинулся на меня, огибая кучкующихся людей.       — Здравствуйте. Сегодня теплее, — он остановился в метре, вольно смотря вдаль.       Я смутился его сдержанности и решил, что и мне стоит немного повременить с удовлетворением бушующего внутри желания.       — Мы можем поговорить о вчерашнем?       — А у вас есть, что сказать? — он был сегодня очень игрив, может, немного пьян. На моё сосредоточившее серьёзность лицо он глядел так раскрепощённо и, по обычаю, всезнающе. Но ближе так и не подходил.       — А у вас нет?       Андрей с толикой какой-то «бывалости» усмехнулся. Он вёл себя так просто и спокойно, что мне казалось, что вчерашнее в его разуме — игра.       А может, это на самом деле являлось ею.       С каждым новым доводом моего неопытного разума я путался всё больше.       — Нет, мне всё понятно. Но поговорим о вас всё же.       — Что вчера было? — вопрос этот требовал срочного ответа, не задав его, я точно потерял бы часть своего здравого рассудка.       — Знакомство. Звёзды. Поцелуй, — с воздушным непринятием моего напряжения ответил он.       — Тревожно.       — От чего же?       Я перестал понимать его отношение к происходящему. Появилось ощущение, что будто бы и не он вчера стоял со мною на палубе. Как же эта вчерашняя смышлёность стала непониманием?       — Вы говорили вчера о переоценивании чувств. Я задумался.       — Вы ко мне что-то чувствуете?       Я глубоко задумался, пропуская между нашим разговором шум решившей выйти в тёплый вечер на палубу толпы.       Чувства переполняли неподготовленную к такому голову. Никогда не верил в любовь с первого взгляда, — даже звучит абсурдно и по-детски — но испытывал точно что-то похожее. Однако и любовью назвать это слишком дерзостно.       Единственное, что я упрямо пытался сделать весь сегодняшний день и делаю прямо сейчас — дать всему произошедшему какую-то классификацию и объяснить, почему же я так мнителен к себе.       «Вы, впрочем, как и остальные люди, всегда ищете себе оправдания и объяснения. Зачем?» — проплыло в голове. Я определённо был слишком юн для этого сложившегося мира.       — А как же… — протянул я просто потому, что какие-то чувства, правда, были.       — Вы боитесь невзаимности или…       — Разлуки? — Андрей, глядящий на меня так настороженно, будто бы ловя каждое движение мимики, осторожно кивнул. — Да, её, — это я понимал точно. Странно бояться первого, когда уже случился такой чувственный поцелуй, против которого вроде никто и не был.       Но вопрос этот натолкнул на новую мысль: спрашивал ли бы он о невзаимности, если очевидно, что он испытывал ко мне интереса не меньше, чем я к нему?       Меня всё одолевали размышления о том, что он опасается моего разочарования в нём. Но этот страх выглядел так беспочвенно, что оставался где-то на чувственном уровне.       — Но зачем её бояться, разве всё серьёзно?       — Не знаю…       — Расслабьтесь вы, наконец! Это всего лишь небольшое чувство, небольшой роман. Такое часто бывает. Прощаться совсем не страшно, — говорил так, будто всё это так элементарно.       — Я таких как вы не встречал никогда, — честно признаюсь, чувствуя, что с каждым новым вопросом рою в свою душу ещё глубже и одновременно закапываю себя.       — И не дай бог ещё раз встретить. Есть люди и почище. Вам бы какую-нибудь твёрдую женщину в пару.       Я съёжился от «твёрдой женщины». Как же он может говорить такое, если… А чувствует ли он что-то ко мне? Может ли быть так, что я всё надумал себе, напустил этой романтики?       Запутанный, потерянный в себе — в человеке, которому доверять надо в первую очередь, я не нашёл ничего лучше, чем сказать о своих ощущениях прямо.       — Сложно думать об этом, — искусственно, скорее из подкатывающей истерики, улыбнулся и волнительно коснулся его рук. — Я в вас, кажется, влюблён.       — Это напускное, — с такой простотой и уверенностью сказал он без паузы, будто слышал все мои мысли. Его сегодняшний скептицизм совсем не сочетался со вчерашними, увиденными мною детским восторгом и чистотой. — Послушайте, вы опять думаете не о том. Не надо.       — А о чём надо? — глупо спросил я.       — Вот, посмотрите на звёзды.       — Эти звёзды молчат, — тяжёлый вздох вырвался из груди, и мне показалось, что даже Балтика со своей тёмной страшной водой давила на меня гораздо меньше, чем этот океан.       Я сполз на пол и лёг на доски вниз лицом, вдыхая пыль и древесный запах. Закрыл глаза, чтобы не видеть воды. И не столько из-за конкретного страха, сколько из-за перенасыщения мрачными мыслям.       Андрей, как я чувствовал, стоял рядом. Он молчал, о чём-то думая, видимо, я же всё пытался понять, о чём.       Вскоре я почувствовал обнимающие меня руки и распахнул веки, натыкаясь на хлопающие ресницами глаза напротив. Андрей лёг на палубу так тихо, что я не услышал. Теперь же, смотря друг на друга, мы лежали у перил, наверняка обращая на себя внимание.       — Excuse me, gentlemen, are you all right? — из-за спины Андрея я увидел подошедшего к нам матроса. Я ни слова не понял, но, вероятно, он интересовался, почему мы так странно лежим.       — Yes, we're just enjoying the smell of the deck… — протараторил Андрей и с улыбкой взглянул на меня. Я смотрел на его бегающие глаза. — And eyes.       — I don't intend to bother you, — матрос запоздало кивнул и ушёл обратно.       Андрей начал тихо хихикать и я, очарованный его задором, тоже рассмеялся, не сводя взгляда с лучистых морщинок в уголках глаз.       — О чём вы говорили?       — Просто сказал ему, что всё в порядке, — отмахнулся он. — Знаете, я в вас тоже влюблён. Мне стало понятно.       Я точно чувствовал, что должно быть какое-то «но». И его интонация об этом кричала, и ощущения, говорящие о том, что влюблённые ведут себя совсем иначе. Но и этому «мне стало понятно» тоже удивился. Может ли быть, что он тоже метался в своих чувствах?       Да, в нём, несомненно, был нескрываемый к моей персоне интерес, но разве люди, по-настоящему испытывающие чувства, ведут себя так отстранённо?       Или же только мне так мало его чувств и присутствия?       — Вы, кажется, думаете, что это надолго, — заторможенно проговорил он, отводя взгляд на пуговицы моего жилета. Его выражение лица говорило о каком-то горьком и обширном опыте.       — Вы часто влюбляетесь?       — Очень, — он ответил уныло, от первоначального задора остался только шлейф. Я чувствовал, что на что-то надавил и продолжать спрашивать далее в этом направлении, было бы бесчувственно по отношению к нему. — Страдаю от этого. А вы?       — Совсем редко, — говорю я и понимаю, в чём именно мы не сходимся. Ему, наверное, каждая влюбленность — очередное чувство, что скоро пройдёт, для меня — настоящее событие.       Сейчас я, кажется, даже принимал это, но не без внутреннего отчаяния. Меня окутало спокойствие наконец оттого, что мне довелось узнать хоть одно его сомнение, его слабость, которых ранее я не видел.       Он всё так же смотрел сквозь меня и хмурился, пытаясь вынести мысленную баталию. Я успокаивающе гладил его руки, и он поднял на меня растерянный взгляд.       — Посмотрите на звёзды, — говорю я, и он вмиг улыбается, пряча засветившееся лицо в ладони.       — Вы поняли! Вы поняли! — задорно начинает он, всплёскивая руками. — Звёзды, правда, невероятны!       Я смеюсь и мимолётно мажу губами по его щеке. Мы переворачиваемся на спины и уже, вальяжно разложившись на поверхности, смотрим вверх, иногда кидая косые взгляды друг на друга.       Оставалась всё же большая недоговоренность, неясность, что делать с этими чувствами дальше.       И мы на эту тему более не говорили, бессловно решив, что время оставшееся посвятим друг другу. Никогда прежде я не отдавал такой большой воли моему сердцу, оставляя разум в стороне. Он же всё равно пытался докричаться до меня, особенно по ночам, когда я подолгу не спал, охваченный тяжёлыми мыслями.       Остальную часть пути моё состояние стабильно находилось выше привычного. Я был воодушевлён этим желанием проводить дни с одним человеком, чувствовать его, касаться. Время на меня перестало давить. Перестал пугать и океан, в котором, на удивление, мне теперь хотелось остаться надолго, в этой атмосфере беззаботной любви и тепла.       Только в последние три дня, осознав неизбежность нашей разлуки, я ходил угрюмый и отстранённый, совсем не желая никого видеть. Внутри начался судебный процесс и разум грозился больше никогда не отдавать сердцу никакой власти. Эти самобичевания приводили меня в состояние брошенного всеми, — хотя брошен я был только собой, — отчаянного человека.       Андрей не оставлял попыток вытащить меня из вечного молчания, и я несправедливо жестоко его в этом упрекал, забывая о его живых чувствах. Кажется, он понял, потому что в какой-то момент перестал лезть более, чем я позволил.       В день приезда я чувствовал себя виноватым в том, что его последние дни со мной были такими незаслуженно напряжёнными.       Город встречает шумом и толпой встречающих американцев, хлопающих удачному плаванию.       Я смотрю с перил на спускающихся вниз по трапу аристократов, которых, понятное дело, выпускают вперёд, в отличие от простого люда, и натыкаюсь на макушку, покрытую знакомой широкополой плетёной панамой с нежно-голубой повязанной лентой.       — Послушайте, — кричу я, крепко от трепета держась за перила. На меня смотрит какая-то часть толпы, но главное, что и Андрей обращает внимание, глядит на меня с земли и хлопает ресницами, держа на лице умеренную полуулыбку. — Мы же можем встретиться в Бостоне, когда вы соберётесь обратно в Лондон! Пожалуйста, не лишите меня этой возможности! — я спешно иду вдоль борта, толкая людей, чтобы оставаться с Андреем на одной линии. Он ничего не говорит, но смотрит на меня, щурясь от солнца, и улыбается. Я выхожу на пустую корму и утыкаюсь взглядом в простирающийся город.       Снизу ходят люди, и я жмурюсь оттого, что бежать мне больше некуда и этот воздушный беззаботный взгляд от меня удаляется, и вскоре я вижу только светлое пятно панамы — не более.       Означала ли улыбка согласие, или же была простой попыткой сгладить моё состояние, я не знал.       Я спускался с горьким пониманием того, что не знаю ни его фамилии, ни того, где он живёт… Но почему-то прекрасно помню о его любви к звёздам, природному шуму, людям и размышлениям вслух.       Сейчас я понимал, что, вероятно, не увижу его больше никогда. От резкого осознания притупилась острая тоска, оставляя только пустоту и равнодушие к происходящему вокруг. Оттого мне хотелось всю свою память о нём написать, нарисовать, высказать, наконец, чтобы хоть что-то было. Но ничего под рукою не оказалось, и я старательно пытался удержать шлейф его образа в голове. Не осознавая себя и теряясь во времени, я шёл до места встречи с моим новым компаньоном, которому передал письмо на английском, составленное мною — не без помощи знающих людей — до отъезда. Он бегло прочитал и кивнул идти за ним.       Городу так и не довелось показаться мне во всей красе в первый день. Земля под моими ногами получила внимания больше, чем любые дома и сады. Я всё думал о нашем скомканном прощании, а ведь сегодняшним утром нам даже не довелось встретиться в нахлынувшей суете сбора вещей.       Засыпать в новой квартире было непривычно, меня до сих пор будто бы качало на волнах и от статической земли под ногами становилось странно.       Слепая, пустая надежда заставляла меня выпросить следующим днём у портовых рабочих о кораблях, отплывающих в Англию в этом месяце. И я приходил к их отчаливанию. Сидел на скамье у бостонских причалов и глупо вглядывался в толпу, хотя занятие это казалось весьма бесполезным, потому что было сродни поиску иглы в стоге сена.       Удивительно, как эта метафора подходила и под образы. Он, правда, был подобен игле: изящный, блестящий своей остротой, тонкий даже. Колющий.       Я долго не мог отойти полноценно. Сухие, ломкие люди окружали меня и ни в ком я не мог больше увидеть даже капли той впечатлённой пленительности, которую видел в нём.       И эти поиски однажды прекратились.       Ходить к причалу по вечерам стало больше привычкой, нежели надобностью. За три недели я не только обустроился и серьёзно начал изучать язык, но и успел поостыть, хотя, несомненно, тоска во мне ещё плескалась.       Я отчётливо видел его лишь однажды. Не буду судить, на сколько это было бредом и на сколько мои грустные глаза могли ошибиться, но долгое время таких видений не было.       В тот момент я крепко вжался в скамейку, слушая ругань своего мозга о том, что больно будет встретить эти глаза снова, вспомнить всё прекрасное, а после сразу распрощаться, но уже навсегда. Во мне кипела злость, наружу вырывались слёзы от поставленного мною запрета смотреть. Нельзя. Нет. Случившаяся влюблённость только начала отпускать меня, апатия тихо угасала.       Я пообещал себе, что не подойду к кораблю ближе, чем нахожусь сейчас. Мои пальцы царапали дерево, голова была опущена вниз, дабы не давать глазам видеть и искушать сердце, пока ограниченное в своей власти, но имеющее больший потенциал, чем разум. Ведь именно чувства рождали всякие мысли.       Понимание того, что кораблю нужно ещё час-полтора, чтобы благополучно отплыть, с трудом, но вынудило меня развернуться и пойти домой.       Я снова был подавлен.       Будто бы и никогда не мирился с мыслью о том, что больше никогда не увижу его, не услышу голос. Я серьёзно утонул в этих чувствах и начал отрицать всё, что казалось мне слабостью.       Однако потихоньку, со временем, всё же отпускало. Ничего не забывалось — просто меркло.       Отчего-то я надолго запомнил и не знаю сколько буду помнить, может, всю жизнь, его любопытные игривые глаза, тёмные вечерние воды океана, знакомство, звёзды, поцелуй.