Море.

Море. Ноги гладит прибой, и теплый порыв ветра играется с его волосами. Я смотрю и улыбаюсь, чисто, искренно так. Он на столько близко, что я ощущаю тепло его свитера, жутко пушистого. Я даже невольно начинаю представлять на его месте овечку или мишку. Он жмурится глядя на солнце и шумно выдыхает. Я смеюсь. — Что? — он, с опаской глядит на меня. Волнуется. — Ничего-ничего, все хорошо, Гю-я. — Я знаю, что ничего на самом деле не хорошо, но молчу. Не договариваю. Становится холодно, и я предлагаю ему двинуться в сторону дома. Он снова улыбается. Я чувствую себя счастливым. Знаю, что стоит мне прийти домой, как я вновь опущусь на дно своих мыслей. Буду горевать, сгорать изнутри, утопая в своей печали. Я сам себя гублю и делать с этим ничего не желаю. Пока мы идем по безлюдной улочке, и он держит меня за руку, будто чувствует, что вот вот случится нечто плохое, я позволяю себе снять броню, не колоться, как это обычно бывает. — Ты неземной, Гю-я. — улыбается, пряча нос в горловину свитера, кончики его ушей мгновенно краснеют.≪Спасибо, Хен≫ мямлит он, а я искривляюсь в довольной улыбке. Я всегда старался вести себя с ним так, будто я жутко взрослый, познавший всю соль жизни. Будто бы я крутой парень из дурацкого американского романа, хотя я не такой вовсе. — Береги себя. Я довожу его до крыльца и, подмигнув на прощание, разворачиваюсь, тянусь за пачкой в карман, зажимаю сигарету между пальцев и медленно, с искренним наслаждением выдыхаю дым. Это последняя. Бомгю всегда просил меня бросить. Ему не нравится табачный запах и вообще он считает это разрушительной гадостью.≪Тебе пора перестать травить себя этой дрянью, хен.≫ Я перестану, Гю-я, обязательно перестану. Бомгю пришел на следующий день, но дома у меня никого не обнаружил. Дверь не открылась ему в тот день, он придумал себе всякого ужасного, мол, я отравился, задохнулся, меня убили. Потом он взял себя в руки, вспомнил о запасном ключе, спрятанном в сломанной ступеньке крыльца, быстро справился с досочкой, которую нужно было приподнять для того, чтобы попасть в так называемый тайник. Отворил дверь моего дома и не обнаружил меня, то есть хозяина жилища, внутри. Как и собственно большей части вещей. Интересно, что он тогда подумал? Волновался ли он, или может злился? «Енджун решил переехать в тайне от меня? Но все ведь было хорошо. Так ведь?» Или может просто хмыкнул носом, да пошел домой. Бомгю прятал лицо в плюшевом медведе, думал в пустоту. Думать обо мне было тошно, но не делать этого — он не мог. Он не понимал почему так произошло. В чем он провинился? По окнам стучал дождь, заглушающий всхлипы Бомгю. Он старался держаться до наступления ночи, ведь кто-то из родителей мог зайти к нему в любой момент и чтобы тогда с ним было? Как бы он себя оправдал? И стоило ему только закрыть глаза, как он вновь вспоминал улочки, по которым мы с ним гуляли теплыми вечерами. Вспоминал руки, которые касались его щек, когда он не мог сдержать слез от печали или сильной радости. Вспоминал глаза, пустые, но с теплотой смотрящие куда-то вдаль. Быть может Бомгю себе все это придумал? Да вот только прошло уже столько времени, а я дома так и не появился, сообщения его, я все еще не прочитал и на берегу моря меня нет. Бомгю искал его во всех. В каждом мимо проходящем парне. И даже если они были совсем не похожи на него, если были с совершенно другим цветом волос, худыми или наоборот имели пышные формы, он, пускай и понимал, что это полный бред, как мог Енджун так быстро измениться в фигуре, все равно надеялся. Енджун для него был всем. Енджун был сборником несмешных шуток, устаревших подкатов и флирта. Енджун был схож с котом больше, чем кто-либо другой. Он обмякал в объятиях Бомгю, всегда опускал голову на плечо и долго стоял, гладил его спину, сминал пальто ладонями. Сухими пальцами. Енджун был человеком теплым, мягким, он был будто создан из ласки, заботы. Все это Бомгю полюбил до безумия. Он всегда пах вишней, табаком, и, пускай для Чхве этот запах был отвратителен раньше, сейчас он бежал вдоль бульваров, да проспектов, по улочкам в ларек, где Енджун покупал сигареты. — С ментоловой кнопкой, пожалуйста. — едва перевел дыхание, а тетушка за кассой лишь недовольно посмотрела на него, покачав головой. Наверное думает что-то плохое о нем.≪А бежал то как, аж задыхается бедный, видать жить без курева не может.≫ Бомгю достал сигарету из пачки, поднес чертовски близко к лицу и вдохнул ее запах. Запах, которым был пропитан Енджун. — Хен, не кури больше. — Он цокает и недовольно смотрит на Бомгю, щелкая зажигалкой. — Когда нибудь я брошу, Гю-я. Все вокруг ощущалось странно, не так, как было нужно. Он лежал на кровати, нюхал дурацкую пачку сигарет. Шел к морю, сидел там подолгу, ждал его и снова нюхал пачку. Он будто бы зависимый, тянется за новой дозой, как утопающий за спасательным кругом. Но всегда ли он помогает? Ведь и у Розы с Джеком была возможность на счастливый финал. И Ромео с Джульеттой могли бы выжить, вот только не случилось такого с ними. И Бомгю сидит один. Без Енджуна. С дурацкой пачкой сигарет. Бомгю исходил все вдоль, да поперек, но не нашел ни намека на него, ничего, за что смог бы зацепиться. Рассвет. А его так и нет. Бомгю ведь так много хотел ему сказать. Ему придётся научиться заново жить. Придётся поднять себя с кровати, отложить страдания в темный ящик и вновь вдохнуть в себя радость, счастье. Он знает это, но продолжает вдыхать запах дурацких сигарет. Горевать ему еще долго. Время лечит? Но жить в ожидании этого исцеления невыносимо. Бомгю смотрит на море, морской прибой ласкает теперь уже только его ноги, ветер не дует на меня и шум вокруг ощущается по-другому. Чертово море. Чертов город. Еще чуть-чуть и Бомгю собственное море наплачет. Новое. Бомгю начал курить где-то между февралем и апрелем. Примерно тринадцатого числа, когда ему стукнуло двадцать два, а Чхве-обреку-тебя-на-страдания-Енджун так и не появился. Не написал, не отправил хотя бы открытку. Насколько Бомгю ему неприятен? Он достал пачку из кармана рюкзака, засунул в куртку и сбежал. Скрылся от всех. Заляпал джинсы брызгами грязи, но быстро добрался до их любимого места. Зажег эту несчастную, потрепанную сигарету, поднес к губам и закашлял. Так громко, больно, что аж плакать захотелось. В груди что-то будто горело от горькости. То ли табачно, то ли душевной. — Как ты вообще курил эту гадость? — Улыбается. Ненавидит. Скучает. Бомгю был счастлив где-то между мартом и октябрем ушедших четырех лет. И пускай говорят, что время излечит любые раны, его страдания потушить не может кажется ничего. Раны такого масштаба не заживают. Не затягиваются. Да, становится не так плохо. Потому что ты привыкаешь. Но боль не уходит. Горе остаётся с тобой навсегда. — Ты что же, вздумал курить у нас с матерью за спиной, паршивец? — он швырнул бедную пачку на кровать, потянулся за ремнем, что болтался на его штанах. — Что глаза вылупил, страшно? А курить тебе не страшно? Бомгю вжимается в угол кровати, будто это может спасти его от предстоящего кошмара. От жестоких ударов отца. Каждый раз, когда он вот так врывается в комнату Бомгю, ставит его на колени и в качестве наказания хлестает ремнем, он думает, что вовсе это не его родной отец. Это отчим. Он не его. Не родной. — Ты закончишь как твой дружок. Он шнырялся и сдох где-то в подворотне, а ты тут сопли развел, размазня. И вроде бы вот, он уже настрадался, оклемался, забыл, как на той стороне дороги видит знакомый до боли силуэт. Я стою в мешковатой черной толстовке, держу в руках смартфон, в ушах наушники и Бомгю узнает меня по глазам. По ныне чужим, но, как и раньше пустым. Узнает по кольцу, которое сам Бомгю давно потерял, забыл, отложил на веки в черный ящик, в который когда-то собирался скинуть свое горе, страдания. Так и не скинул, оставил ютиться на краю его разбитой души. Бомгю подмечает, что я стал чуть выше, покрасил волосы в красный, обзавелся кажется небольшим горбом на спине. Бомгю ударяет меня плечом, когда на светофоре загорается зеленый и начинается движение в котором мы неизбежно движемся друг от друга. Бомгю восстает где-то между апрелем и июнем, но старые монстры из шкафа не готовы расставаться с ним. И сейчас я говорю не о чудищах с большими зубами, страшными, злыми глазами и когтями. Я говорю об одном определённом монстре, который ранее курил как паровоз, много молчал и всегда называл его так ласково, как даже мать Бомгю не называла: ≪Гю-я≫ — Ты неземной, Гю-я. — и дыхание перехватывает, пятки слегка покалывает и он прыгает машинально, не контролируя это. Рука тянется к пачке. — Я люблю тебя, Гю-я. — Бомгю то? Шумного, шустрого, неугодного и непоседливого? У него все в порядке. У него все не в порядке. Все. — Я обещаю, что брошу, Гю-я. — Обещал, что бросит, а в итоге заставил курить. Он сбился с маршрута, побежал к тому самому месту, на берегу моря. Там уже сидел я. Скрюченный, забитый. Кажется даже плакал. — Ну здравствуй. Я скучал по нему ужасно. Даже когда уходил. Закрывал свою дверь в последний раз и боролся с желанием сорваться с места, прибежать к его дому и просить его отца разрешить мне остаться. Скучал, когда смотрел в окно поезда, что увозил меня дальше от родного города, от прошлого себя. Было бы все замечательно, если б не память, что кричала, вкидывала в мою голову воспоминания о Бомгю. О моем плюшевом, ласковом, драгоценном друге. Друге, что всегда ластился, словно котенок, к моим рукам. Друге, что был для меня важнее, чем все на свете. Друге, которого его же отец заставил меня бросить. Правильно ли я поступил? Что станется с Бомгю? Я столько раз хотел позвонить. Хватал телефон, набирал все еще не забытый номер и никогда не нажимал на вызов. Однако один раз все же не выдержал. Я был пьян в тот день, в уголке какого-то клуба валялся, звонил, слушал гудки, ревел, словно ребёнок, у которого отобрали конфету, молился правда, чтоб Бомгю трубку не взял. Потому что ответь он на мой звонок.чтоб я сказал? ≪Ну здравствуй? Я бросил тебя по приказу твоего отца недоумка и сейчас, пьяный, как последняя сволочь звоню, чтобы.не знаю что.≫ Простил бы он меня тогда? Конечно, это ведь мой размазня Бомгю. Он был со мной нежнее кажется даже, чем самый мягкий крем для торта. Светился всегда, как солнце в жаркий летний день и улыбался, казалось только для меня одного. И я его потерял. Потому что он сказал, что стоит мне только приблизиться к их дому и Бомгю не поздоровится, мол все его будущее будет разрушено. Он никогда больше не возьмет в руки гитару и работать будет в конторе отчима, а это, как я знаю, его убьет. И хоть он был моим лучиком света, вытаскивал остатки жизни в моем потрепанном сердце, я все же сбежал. Чтоб его сберечь. — Ну здравствуй. — повторил я. Я должен был объясниться? Наверное, Бомгю жаждал этого. Может быть даже не одну ночь представлял, как я ворвусь в его жизнь вихрем. Но вместо криков, истерик и злости, к которым я себя готовил, я получил объятия. Теплые, нужные мне. Бомгю цеплялся за меня руками, плакал, что-то бормотал неразборчиво, а у меня внутри все переворачивалось. Все что я мог, это стыдливо касаться его спины кончиками пальцев, прижимаясь к нему осторожно, виновато, извиняться и извиняться и так бесконечно долго. Запредельно. — Почему ты пропал? — он захлебывался в своих слезах, надрывался. — Куда? — дождь хлестал по щекам, внутри меня снова что-то разбилось. — Не молчи, Енджун, я так скучал, так скучал. Ну объяснись же. — Прости, Гю-я. — слезы стекали по моим щекам, сливались с дождем. Я целовал его в щеки, извинялся, объяснялся. — Я жутко виноват, я скучал — Я обхватил его лицо своими руками, прижался своим носом к его носу — Я хочу забрать тебя, — мы оба тяжело дышали — у меня квартира в Сеуле, поехали со мной, Гю-я, будет у нас с тобой все хорошо. И вот уже его гитара поет лишь для одного дурака. Для меня.